У себя в гостях
Навна парит над северной половиной Руси. Примерно так же, как тогда, когда впервые увидела русскую Дингру. И тоже зимой. Но сейчас Дингра большая, сильная… и чужая. Она страшно ревнует Навну к Жругретте, глубоко обижена на свою бывшую няньку и воспитательницу, которая вроде как её бросила, — и объяснять что-либо бесполезно, кароссы такого не понимают.
И ладно бы только Дингра — из людей тоже почти никто не понимает.
Северная русь издавна привыкла, что исключительно она и есть настоящая русь, её образ жизни — истинно русский, а на юге всего лишь её дружина, живущая не столько по-русски, сколько по приказам князя. Но княжеская русь, набравшись сил и превратившись в относительно потомственную общность, привыкает считать истинной русью именно себя, а северную русь — то ли своим тыловым придатком, то ли вообще не русью.
Пока северяне и южане спорили из-за того, кто из них настоящая русь, — ещё ничего. Гораздо хуже стало, когда северяне почувствовали, что терпят в этом споре поражение, и среди них распространилось мнение, что лучше уж вообще не считаться русью, нежели слыть русью второсортной.
Навна с грустной иронией вспоминает, как в первое столетие Руси беспокоилась из-за того, что многие всё ещё считают себя словенами, а не русью, и что это вносит раскол, — и надеялась его преодолеть. А вот теперь она видела настоящее, действительно ужасающее и притом всё нарастающее, раздвоение народа.
Потому Навна здесь как в гостях. Страшно быть гостьей в своём настоящем доме. Ладно, самой ей понятно, что народ Дингры и народ Жругретты — две части народа Навны, русского народа. Но многие ли ещё это как следует сознают? Ведь народ должен представлять собой одну кровнородственную общность. А теперь таковых уже определённо две. Две руси? Или одна — русь, другая — нет?
Две части руси рвут Навну пополам.
— Чего я боялась, то и стряслось, — скорбит она. — Северная русь и южная уже сильно похожи на два разных народа. Словно две руси. И чем дальше, тем хуже. И временами кажется, что и меня уже две. Как собрать себя опять воедино? Тут разве что Борис и Глеб помогут…
Да, именно они.
Хотя, если глядеть поверхностно, как раз Борис с Глебом больше всех и повинны в углублении раскола — именно из-за них север Руси утратил былое влияние на судьбу верховной русской власти.
Как было раньше? Олег, Игорь, Ольга, Святослав, Владимир, Ярослав — все правители Руси приходили в Киев с севера, а исключения — Ярополк и Святополк — только подчёркивают правило: эти два князя получили власть без благословения Новгорода — и были скоро свергнуты новгородским войском. Вообще, пока киевские князья обычно приходили из Новгорода, при желании можно было даже считать его настоящей столицей Руси, а Киев — как бы форпостом на степной границе.
Однако Новгороду удавалось вершить судьбу верховной власти лишь до тех пор, пока князья были готовы убивать друг друга ради неё. Покончив с братоубийствами, Борис и Глеб тем самым поставили Новгород в такое положение, что он вынужден подчиняться князьям, получившим власть не от него. Тем самым Новгород (а с ним и северная Русь вообще) оказывается в политическом смысле уже явной окраиной.
Но если глядеть далеко, широко и глубоко, дело предстаёт в ином свете: да, влиять с севера на южные дела теперь намного сложнее — зато стало возможным решить вопрос радикально, переместив на север сам центр русской державы.
Ведь такое перемещение мыслимо только при поддержке Волеслава, а обязательное условие для этого он обозначил ещё три века назад [1]: рядом с главой государства должны стоять не бездумные исполнители, а люди со своими головами — они не допустят тирании хотя бы потому, что сами стали бы первыми её жертвами. И вот это условие наконец выполнено — именно благодаря Борису и Глебу; рядом с главным князем теперь люди, которые воспринимают его всего лишь как старшего брата.
Однако даже такую государственность Волеслав готов поддерживать лишь несколько со стороны — она будет созревать в Низовской земле, а он в Новгородской создаст нечто своё, как бы русскую Исландию. С чем Навна вполне согласна — и уже много раз обсуждала с Волеславом такой проект.
Навна облетела вокруг Ильменя — над Мстой, Ловатью, Шелонью, и когда впереди засветились кресты новгородских церквей, заметила на метафизическом облаке над Волховом погружённого в думы Волеслава.
— Вот мы столько всего задумали, — объяснил он свою озабоченность, — а ведь ничего начать не сможем, прежде чем отправим Ладослава домой.
Домой — значит на малую родину, в Низовскую землю. Но уходить туда Ладослав не спешит. Хотя Низовская земля всегда была его главным оплотом, столицу Руси он видит не там, а в Новгороде. Потому что намерен вместе со Жругром подчинить весь север Руси — а здесь Новгород исстари считается главным, да он и больше, богаче, сильнее всех здешних городов. И если столицей объявить, к примеру, Суздаль, то Новгород точно такого не потерпит и отделится. Ну а если Новгород и будет столицей — тогда другое дело.
— Он купить Новгород хочет, — сердито изрёк Волеслав. — Мол, отдай свою вольность — и будешь столицей.
В глазах Навны такая фантазия Ладослава тоже выглядит нелепо. Для неё Новгород — лучший из городов мира, но из этого же не следует, что ему непременно следует стать столицей. Она, в отличие от Ладослава, уже хорошо знает, что такое столица огромного государства, — и понимает, что подобная миссия не для Новгорода. Превращение главного очага вольности в резиденцию старшего из русских князей создаст здесь столь острые противоречия, что кровавая — и притом заведомо бесплодная — смута неизбежна. Навна слишком любит Новгород, чтобы о таком помыслить.
Однако то, что ясно Соборной Душе, отнюдь не обязательно ясно всем. Многие в Новгороде не видят скрытых угроз и считают, что старшему из русских князей место именно тут. Не сумев удержать у себя Мстислава Великого, они ухватились за его старшего сына Всеволода. Новгородцы взяли с него клятву княжить у них до гроба. Получается, когда по лествичному порядку Всеволод окажется старшим в роду русских князей, то он тогда должен управлять Русью из Новгорода.
Так что идея Ладослава весьма популярна, и на сей раз Навна с Волеславом говорили большей частью о том, как бы такую иллюзию поскорее развеять. Очень желательно, конечно, убедить в её никчёмности самого Ладослава. Наконец Навна сказала:
— Попробую ещё раз ему напомнить, что он не делом занят. А где он сейчас?
— Сейчас дома. И лучше бы там и оставался.
— Лучше, — согласилась Навна — и взяла курс на восток с уклоном к югу.
Внизу пробегают леса, перемежающиеся болотами, кое-где сёла. Промелькнули Мста, Медведица, Волга. Наконец леса расступаются, впереди — Суздальское Ополье. Родина династии Жругров. Ещё больше трёх веков назад Ладослав с готовностью подставил плечо медвежонку — подрастающему первому Жругру, помог ему встать на ноги — но дальше не справился. Теперь зовёт на север другого Жругра — и правильно; но до чего же трудно заставить их обоих выполнять план Яросвета, а не вытворять то, что им самим, непутёвым, приспичит!
Ладослав обнаружился над Суздалем.
— Очень рада видеть тебя здесь…
— Мне такие намёки понятны, — ухмыльнулся Ладослав, — но я тут ненадолго; всё равно столицей будет Новгород.
— Не будет.
— Почему же?
— Здесь ты сильнее Волеслава — а там сильнее он…
— Да нигде он меня не сильнее. Потому что повеса и смутьян. Он не объединяет людей, а разъединяет. Его поклонники — каждый сам по себе, а мои — один кулак, так что они и победят.
— Ты только теневую сторону свободы видишь, — грустно заметила Навна, — а саму свободу не замечаешь вовсе, вот и не понимаешь, в чём её сила. И кончится тем, что Волеслав тебе эту силу покажет самым наглядным образом — бабах по лбу — тогда поймёшь, что твоё место — не в Новгороде.
Ладослав пренебрежительно рассмеялся:
— Так пускай покажет…
Не желает он поделить север с Волеславом, и всё тут. Что ж, в земном мире необходимость этого тоже далеко не всем понятна. Да, в Новгородской земле всегда было больше сторонников вольности, а в Низовской — приверженцев твёрдой власти, но разница относительна, а потому идея разделения северной Руси на две части с совершенно разными порядками отнюдь не самоочевидна.