Князь

    Наконец Деяна провозгласили князем.
    Причём его выбрали верховным правителем всей Руси, какой та должна быть, объявили его отчиной всю Русь — включая Поле. Возвращение Поля стало теперь обязанностью князя и его потомков. Такое своеобразное переплетение идей отчины личной и общей. Хотя отец князя, само собой, Полем не владел, но поскольку русь считает Поле своей отчиной, то и для русского князя оно тоже отчина. Это дружина Жарогора позаботилась, чтобы княжеская власть воспринималась именно так.

    — Теперь то, что Поле всё ещё под хазарами, для князя будет столь же нестерпимо, как и для тебя или меня, — сказал Навне Яросвет. — Поле для него отчина примерно в том же смысле, что и для нас с тобой.
    — Да, так и есть… а он удержится на такой высоте?
    — Увидим.

    Деян — опять же по внушению дружины Жарогора — принял титул кагана. У кочевников Великой степи каган (хакан) — примерно то же, что император. Он должен быть один. Несколько каганов мирно не уживутся, тем более рядом. Русь провозгласила, что настоящий каган у неё, поэтому хазарский — не каган, а невесть кто. Поле одно — и каган один. Яросвет опасался, что уицраор уклонится от той цели, для которой создан, и старался привязать его к ней чем только возможно. В том числе — этим титулом. Будучи принят русским князем, он служил напоминанием о том, что другому каганату, то есть Хазарскому, нет места под солнцем. Титул кагана делал Жругра и Хазаора смертельными врагами.

    Поскольку князь теперь есть, то и русская дружина превращается уже в нечто реальное и организованное.
    Что любопытно, главные богатыри русских былин — родом именно с северо-восточного степного пограничья: Илья — из Мурома, Добрыня — из Рязани, Алёша — из Ростова. Не обязательно делать из этого глубокие выводы (у былинного мира своя логика), но тут словно намёк на то, что изначально застава богатырская прикрывала от степи именно северную Русь — и лишь потом (вместе с князем) переместилась к Киеву.

    А наступление на Хазарию застопорилось, толком не начавшись. Слишком уж много сложностей. Князь производит наборы в войско, налагает тяжёлые подати, заставляет людей строить укрепления и так далее, и на всё это неизбежно накладываются ещё и злоупотребления новоявленного начальства, да и просто его неопытность. А люди ведь не ожидали, что будет настолько тяжело.

    И нарастает разлад между князем и его советниками.
    Чем умнее тот или иной советник, тем он полезнее… и тем опаснее — в том смысле, что князь будет выполнять уже скорее его волю, чем свою; возможно, тот советник в итоге даже станет настолько влиятелен, что сам сделается князем. Он опасается, что они его свергнут; они опасаются, что он их уничтожит. И ведь в самом деле, то и другое возможно.
    В конце концов самостоятельных советников оттёрли от князя слепые исполнители его воли.
    Власть отдельно, умные отдельно.

    Соответственно, и власть ужесточается, всё больше действует чисто принуждением, без объяснений. Ладослав относится к этому спокойно, Волеслав — как к нарушению их уговора.

    — Так не годится, — сказал он наконец Навне (разговаривать со Жругром и Ладославом уже не хотел). — Я согласен поддерживать князя, только если вокруг него люди со своими головами.
    Навна тоже уже измучилась — и возражать не хочет.
    — Да, — сказала она, — так оно и должно быть. Обязательно.
    — И можно в обозримом будущем такого достичь?
    — Нет.
    — И что делать?
    Навна развела руками:
    — Яросвет что-нибудь придумает.

    Поскольку вслед за Волеславом от князя отворачиваются и его последователи, то и без того шаткая власть Деяна в Ильменской Руси сходит почти на нет. А значит, все тяготы войны ложатся на одних низовцев — отчего и они тоже ропщут всё сильнее. И тогда уже сам Ладослав утрачивает былой энтузиазм. Он ведь судит о власти, исходя из очевидных простым людям вещей, из частных соображений. Если людям слишком тяжело — он отступает. Именно тут ограничитель его лояльности власти. Ладослав верит в доброго мудрого правителя — но всё более склоняется к тому, что Деян не таков. И замены ему не видит. А значит, нимало не сомневаясь в благотворности единовластия вообще, подходит к выводу, что на этот раз ничего не вышло и придётся ещё подождать.
    А уж если сам идеал теряет веру в успех, то и его последователи — тоже. Назревает восстание, которое сметёт княжескую власть.

    Будь низовцы разобщены, Деян мог бы управлять, играя на их противоречиях. Но тут нет деления на чуждые друг другу племена или ещё что-то, а потому и отношение к власти у низовцев в целом едино. Они дружно поддержали Деяна в надежде, что тот довольно быстро и без чрезмерных жертв и лишений приведёт их к победе, — и столь же дружно его свергнут, когда утратят к нему доверие. Сейчас, правда, в их умах разнобой — но это временно, просто переход от одного единого мнения к другому.

    На это Яросвет и обратил внимание Навны:   
    — Придётся для начала создать русскую державу вне Руси. Пусть Жругр уходит на юг. Там поляне, древляне, уличи и прочие тоже рады бы избавиться от хазар — вот князь их и объединит; а против самого князя они объединиться не смогут, поскольку враждуют между собой — так что будут терпеть его власть.
    — Терпеть… — печально отозвалась Навна. — Хороша ли власть, которую всего лишь терпят?
    — А власти, которую по-настоящему поддерживают, сейчас всё равно не получится; теперь я в этом убедился вполне.

    Похоже, только так и можно действовать в условиях, когда славяне желают покончить с хазарским игом, но притом за малым исключением не сознают, каких чудовищных усилий это требует, и добровольно терпеть такие тяготы не желают. Однако тогда в корне меняется вся стратегия — так, что становится страшно. Ведь центр русского государства уходит туда, где население хоть и славянское, но не русское, а русскими будут лишь князь да дружина.
    — Хоть это и малая часть русского народа, но чрезвычайно значимая, — говорит Навна в замешательстве. — А потому её отделение — настоящее раздвоение Руси.
    — Так и есть.
    — А я тогда где буду — на севере или на юге?
    — Там и там. Потому что там и там Русь.
    — Легко сказать… Тут вся соборность раздваивается. Получаются как бы две Руси. Дингра раздваивается. Русомир раздваивается, а другие идеалы — кто на юге, кто на севере. И… я сама раздваиваюсь. Одна я живу на коренной Руси, а другая я разъезжаю где-то на Жругре… нет, так нельзя.
    — Только не это. Остальное пусть раздваивается, а Навна должна быть одна.
    — Конечно должна, но как быть, если подо мною всё раздваивается и рвёт меня пополам? Ну как я не раздвоюсь, если мы раздваиваемся?!
    — А другого пути всё равно нет.
    — Точно?
    — Точно.
    Навна помолчала немного и заключила уже спокойно:
    — Тогда не совсем раздвоюсь. Добрая Земля такого не допустит — ведь я её так люблю…

    А Жругр и Дружемир постепенно усвоили новый план Яросвета — и стали поглядывать на юг, на Дон и Днепр. Туда и отправился Деян с дружиной.
   
    Ладослав, конечно, остался — но влияние его обвалилось, поскольку стало ясно, что его желание помогать Жругру не подкреплено умением. Ладослав блёкнет, уходит обратно в тень всенародного идеала.
    Далее Ладослав надолго исчезнет со страниц этой книги. Он никуда не пропал (а три века спустя снова вырвется на авансцену отечественной истории — на сей раз надолго), но пока он в тени Русомира, действует в унисон с ним. Где в дальнейшем говорится о Русомире, там подразумевается и Ладослав в качестве одного из главных его помощников.
    То же самое и с Волеславом. Ведь сплочение вокруг него решительных приверженцев народовластия было реакцией на возвышение Ладослава; ослаб Ладослав — упала популярность и Волеслава. Русомир опять стал всенародным идеалом — почти безоговорочно. Из младших идеалов достаточно независим от него теперь лишь Дружемир — но у него теперь своя жизнь.