Страх тирании

    И Русомир не готов к появлению уицраора — прежде всего потому, что затрудняется донести до людей своё понимание того, какая власть должна быть на Руси. Дело тут и впрямь крайне сложное.

    Уже говорилось ^[1], как Яросвет растолковал этот вопрос Навне. А Русомиру он объяснил ещё раньше — и тот тоже усвоил суть дела раз и навсегда. Потому у Русомира отношение к вопросу о власти не такое, как у огромного множества народных идеалов, а демиургическое, то есть чисто ситуационное: вообще-то лучше народовластие, но если жизнь заставляет, то допустимо и сколь угодно жёсткое единовластие.
    Если вообразить, что весь народ научился мыслить подобным образом, то получится следующее. Все добросовестно соблюдают те правила, на которых основано благополучие страны в данное время, но думают над их улучшением и притом понимают, что их, возможно, придётся подправлять и так, как не хотелось бы,  — если вдруг обстановка потребует. Словом, лояльность существующей форме правления никоим образом не равнозначна признанию её наилучшей, достойной существовать вечно.
    Безусловно, вообще-то это самый правильный подход к делу, применимый в любых обстоятельствах — если умеешь применять. Яросвет умеет — и потому сориентируется даже в самой неожиданной ситуации. Но многие ли ещё умеют? Ведь тут необходимо хорошо знать обстановку в своей стране и вокруг неё (желательно на всей планете) и притом мыслить, исходя из общего блага. Сознавая, сколь это сложно, Русомир не требует от людей мыслить именно так, а всего лишь осторожно советует. И мало кто к таким советам внимательно прислушивается.
    Это вечная проблема Русомира, вытекающая из того, что он осмелился судить о власти так, как Яросвет и Навна, — а не так, как вообще у людей от веку принято. А не осмелившись, не стал бы русским идеалом. Так что проблема эта никуда не денется, к ней надо приспосабливаться.

    Правда, уход от Поля к Ильменю на время её сгладил. Народ за вечевой порядок, потому что иного не мыслит, а Русомир — потому что пока нет смысла вводить единовластие; но поскольку пока и народ, и его идеал за народовластие, то и сильного разлада нет.
    Основной разлад на Руси пока другой.
    Дело в том, что за вечевое устройство стоит не весь народ. В Низовской земле беспрестанная война с хазарами и их вассалами, отчего низовцы гораздо острее, чем ильменцы, чувствуют потребность в твёрдой власти. И потому там немало желающих учредить княжескую власть. Естественно, они на Русомира равняться не могут, им нужен свой идеал. И таковой уже есть.
    Жил в Низовской земле человек, получивший позднее имя Ладослав. Он приобрёл известность прежде всего тем, что дал собственное толкование единства Руси. Издавна считается, что единство это, так сказать, растёт снизу: люди похожие — и желания у них схожи, отсюда и способность действовать совместно. А Ладослав решительно настаивал на том, что единство должно быть непременно скреплено и на самом верху: нет дома без князька, а народа — без князя.
    Понятие вольности, личной свободы каждого исстари считалось равноправным с понятием лада, единства народа. А Ладослав решительно поставил лад над вольностью — отсюда и его прозвище, со временем превратившееся в имя.
    Однако склонность к единовластию распространяется под давлением внешней угрозы — а отнюдь не потому, что люди способны с умом использовать единовластие. А Навна знает из истории, чем такое может обернуться: князь будет не ограничивать вольность насколько надо, а подавлять её подчистую — и так увязнет в борьбе с нею, что станет уже не до хазар.
    Ладослав такую угрозу игнорирует, Русомир — нет.

    Тут очевидное сходство Ладослава со Святогором — сколь бы противоположны ни были их подходы к вопросу о вече и князе. Оба эти идеала догматичны, они держатся за своё во что бы то ни стало, не отступятся от своего, хоть бы из-за него и мир погибал. Как Святогор игнорирует то, что вече в неподходящих для него условиях ведёт к катастрофе, так и Ладослав не считается с тем, что таким же бедствием может обернуться единовластие.

    Чем больше приверженцев княжеской власти, тем больше беспокоятся те, кто подозревает, что она обернётся врагом похуже хазар. Они уверены, что князь — заведомое зло; даже если он поначалу принесёт некоторую пользу, то лишь для приманки, а затем всё равно начнёт работать только на себя и в итоге непременно продастся тем же хазарам или ещё кому-то — и всю Русь им продаст.
    С тех пор, как Русомир начал под влиянием Навны задумываться о необходимости княжеской власти, среди сторонников вольности началось сильнейшее брожение. Они перестают доверять Русомиру и стягиваются вокруг нового идеала — Волеслава.
    Раньше он был одним из лучших помощников Русомира, но теперь вышло из тени их главное разногласие. Волеслав ведь, подобно Святогору и Ладославу, догматичен. Он не мыслит жизни без веча. Он убеждён и всех убеждает, что только вольные люди, каждый из которых всегда думает своей головой, способны себя защитить, а без воли никакой лад не спасёт: ничтожества ничего хорошего не совершат ни поодиночке, ни вместе, будь их хоть тьма-тьмущая.

    От года к году раздрай растёт — и дело идёт к тому, что Русь разделится между Ладославом и Волеславом, а слишком рассудительный Русомир окажется ориентиром разве что для самых умных. А их слишком мало. И ведь он знает, как хотя бы отчасти поправить дело: не спешить с наступлением на Хазарию, дать Руси больше времени для мирного развития; чем развитее общество, тем меньше оно подвержено догматизму любого рода, а значит, не будет уже столь явного перевеса Ладослава и Волеслава над Русомиром.
    К такому решению подталкивает Русомира ещё и другое. Ведь любой народный идеал вместе с народом прикипает текущей эпохе и с трудом приноравливается к требованиям эпохи наступающей. А у Русомира к тому же никакого опыта подобной перестройки мышления: уходящая ильменская эпоха — первая, которую он проходит в качестве настоящего народного идеала, так что врос он в неё по уши, пропитался её духом, увлечён своим нынешним делом — и его больше тянет совершенствовать лесную Русь, чем идти в Поле.

    Так не лучше ли повременить со Жругром?

    Навне эти сложности очевидны — но очевидно и то, что Жругр нужен уже сейчас. И она объясняет Русомиру, что тянуть нельзя. Но тот, удручённый чуть не повальным уходом людей от него к другим идеалам, возражает всё сильнее.
    И взаимопонимание разлаживается. Русомир отдаляется от учительницы. Была она близкая и понятная, а теперь призрак Жругра отсекает её от ученика.

    Да, тяжело соборице мчаться за Землёй вдогонку. Сначала планета велит учить народ одному, потом — другому, а Навна остаётся виноватой перед народом: получается, будто сама не знает, чего хочет, без очевидной всем причины меняет своё мнение и людей с толку сбивает. Куда уж проще тем соборицам, которые за Землёй не гонятся и со своими народами не ссорятся, тонут с ними в прошлом, из века в век внушая им одно и то же, хоть бы и безнадёжно устаревшее, зато родное и привычное. Однако, позавидовав им и пожалев себя, Навна вспомнила о своём уговоре с доброй Землёй и мудрым Яросветом, вспомнила свою судьбу — и все сомнения улетучились. Пусть другие соборицы живут как им угодно, а Навна должна оставаться самой собой, делать своё дело.

    — Жругр нужен сейчас, — сказала она решительно. — А будем тянуть — уицраор появится без нашего участия, и это будет чужой нам уицраор на Руси — разве можно такое допустить? Чем сильнее становится Русь, тем больше желающих начать наступление на Хазарию — а значит, и сторонников единовластия. Хочешь, чтобы они стали объединяться сами по себе, без нас и против нас? Ну а угроза тирании — так я сама этого не меньше тебя боюсь! Впрочем, не спорю, тут надо получше подготовиться… нет-нет, не о сотне лет речь, у нас нет столько времени; за несколько лет подготовимся — и за дело.

    1. Глава «Добрая Земля».