Добрая Земля
— Ничего себе ученики у меня теперь… — сказала Навна Яросвету. — Мне аж не по себе… И вот что главное… Не знаю, как и сказать…
Действительно, мысль столь же сложна, сколь и важна, и не желает облекаться в слова. Но тут на подмогу будущей Соборной Душе из лабиринта её надсознания ненадолго вынырнул идеальный теремок[1] — и осветил мир неким особым, райским светом — всё стало выглядеть таким, каким должно быть. «Да, так должно быть — и так будет!» — решительно заключила Навна, и торопливо (пока видение не исчезло и придаёт ей уверенности) заговорила:
— Мне вот что всегда очень мешало… ладно, пока имела дело с детьми, то ещё терпимо, но не представляю, как можно учить чему-то Русомира, не разобравшись с этим… Дело вот в чём… Я же никогда не была по-настоящему уверена в нашей правоте — и сейчас не уверена! Да, давно уяснила, что надо заменить вечевую власть княжеской, а иначе пропадём; всё верно, всё разумно, возразить нечего, и я не возражаю; но на самом деле мне хочется двигаться в противоположную сторону, то есть к ещё большей свободе, чем у Святогора… к такой, при которой не то что князь, а даже и воевода не нужен, потому что войны нет… И что получается? Я должна всех учить, что свободу надо ограничивать, да я и сама так считаю… но считать-то считаю, а как быть, если по-настоящему мне хочется противоположного?
И она замолчала — несколько озадаченно, поскольку всё это вроде как само сказалось, тем видением продиктованное.
— Словом, ты поневоле признаёшь, что надо жертвовать свободой ради мира и порядка — и это тебя очень тяготит, — констатировал Яросвет.
— Очень.
— Но главное вообще не в этом, а в том, что надо жить в ладу с Землёй — а она в разное время может требовать как ужесточения власти, так и смягчения.
— Смягчения? — удивилась Навна.
— То, что сейчас надо заменить вече князем, просто вытекает из нынешней обстановки — и это преходяще. Когда-нибудь получится наоборот: есть княжеская власть, но от неё уже больше вреда, чем пользы, — и жизнь требует заменить её вечевой. Можешь такое представить? Жизнь требует, чтобы люди сами всё решали, а они по привычке держатся за единовластие.
Навна в шоке:
— Князь всё развалил, а они всё равно ему подчиняются?
— Да, видят причину бед во внешних врагах, случайностях и чём угодно, но только не в князе. И даже если всё-таки решат, что виноват именно он, то выступят лишь против него лично, а не против единовластия. И заменят князя другим, имеющим столь же неограниченную власть.
— То есть согласны на что угодно, только бы не решать всё самим на вече?!
— Да.
— Не верю… Это ты, похоже, про обров каких-нибудь…
— Нет, про любой народ, привыкший к единовластию. На Руси такое непременно когда-то будет.
— Ну неужели мы до такой степени… свихнёмся?!
— А сейчас, если глубоко глянуть, разве не то же? Настолько привыкли, что общие дела должны вершиться на вече, что, даже если всё наперекосяк, люди будут искать какое угодно решение, но только не такое, чтобы вече отменить и позволить кому-то одному за всех решать.
— Но тут же совсем не то! Вопреки всему держаться за вече — одно, а вопреки всему цепляться за единовластие — противоположное!
— А если глубже глянуть — одно и то же. В обоих случаях цепляются за привычную форму власти как якобы единственно возможную. Погибнут, и детей своих погубят, а с ними и будущее своего народа — но не отцепятся. Такова сила обычая — он обычно сильнее здравого смысла и любви к собственным детям.
Но сплетение обычая с княжеской властью — штука, совершенно сбивающая Навну с толку; такое кажется невозможным, словно смесь огня с водой; пусть у других народов такое бывает — но не у нас. Навна же знает, каковы мы.
Она никогда не задумывалась над тем, за вече она была раньше или за обычай, — первое кажется неразрывно связанным со вторым, ибо вече, в её понимании, существовало всегда. А теперь выясняется, что она была за вече лишь потому, что то в обычае, а иначе считала бы нормой переходящую по наследству княжескую власть. Вроде немыслимо, но так оно и есть — ведь тогда она, с рождения слыша от старших другое, и сама выросла бы другой… но вообразить себя другой не получается. Перенестись в прошлое, будущее, в Мир жизненного пути или ещё куда-то она может, а саму себя заменить — нет.
Весь мир шатается, его устои бродят туда-сюда, сталкиваясь друг с другом. За что ухватиться? Разве что за отца. Он каким был бы в иной обстановке?
— Получается, мой отец был бы против князя и за вече, живи он в такое время?
— Наверняка. Он же мыслит не по обычаю, а по обстановке.
— Но… какая же всё-таки власть самая правильная?
— Вообще, в любых условиях?
— Да.
— На такой вопрос ответа нет и быть не должно. Всё по обстановке. Какова обстановка — такова и правильная власть. Если люди сами способны разобраться в своих общих делах и притом жизнь не слишком принуждает действовать как один — значит, должно быть вече. Иначе же пусть кто-то один за всех решает.
— И вот так будет меняться — то вече нужно, то князь?
— Упрощённо говоря, так.
— Но в конце концов ведь установится что-то одно, навсегда, самое лучшее?
— Лучшее — значит соответствующее требованиям жизни, а они меняются — и никогда не примут какой-то окончательный вид. Что сегодня лучшее, то завтра может оказаться негодным. Надо жить в ладу с Землёй, а она меняется, потому что живая. Что в ладу с ней — то и правильно.
Непривычно всё это, чудовищно непривычно — а потому и не осмысляется.
Навна сейчас впервые заглянула в мир истории — настоящей, большой истории, где эпохи сменяют друг друга, а потому и условия жизни меняются, и сами люди, их нравы и обычаи. Никогда она о таком не задумывалась. Ей бы мало-мальски разобраться в нынешней обстановке, понять, как правильно жить сейчас, — ведь даже это страшно трудно. Даже её отец в земной жизни не пытался выглянуть за пределы текущей эпохи — а самой ей такое и подавно в голову не приходило. И потому нынешние реалии воспринимаются как незыблемые законы природы. Держатся словене за вечевые порядки — значит, иначе быть не может, это из самой их натуры проистекает. И то, что порядок придёт только с князем, — тоже закон природы. А у Яросвета получается, что всё это лишь временно, а потом вывернется наизнанку! Попробуй это усвой, если понятие временно применяется ко всему тому времени, в рамках которого Навна только и мыслила до сих пор, то есть воспринимала его как вечность! Это как высунуться за границу Вселенной — там же вроде ничего быть не должно.
Всё вертится колесом — и вдруг останавливается — потому что сверкнула спасительная мысль: «Так это же сон!»
В самом деле, по каким признакам можно понять, что находишься во сне? Там всё другое, даже законы природы — да они могут и меняться на ходу. То непонятным образом летаешь над облаками, то не можешь, к примеру, даже с места сдвинуться, поскольку ноги почему-то отказывают; и прочее в том же роде. Или же люди ведут себя очень странно, не по-людски, — а тут именно такой случай.
«Понятно. Я ещё во сне — но уже сознаю это. И отлично. Бывало такое много раз, так что нечего пугаться».
Она осматривается уже спокойно — причём всё меньше глядит на людей, производящих столь отталкивающее впечатление, и всё больше на окружающий их мир, который как раз притягивает её, даже завораживает. Он прекрасен — не какой-то внешней красотой, а немыслимой добротой. Он не добивает отвыкший от свободы народ, не уничтожает в людях остатки самостоятельного мышления, а всячески пытается его пробудить. Это изумляет Навну, считающую самоочевидным то, что люди (по крайней мере те, среди которых она выросла) желают как можно большей вольности, а жизнь принуждает вольность ограничивать. А во сне наоборот. И оттого сон, изначально мрачный, делается чудесным.
Яросвет пояснил:
— Ничего удивительного. Земля справедлива — и потому даёт каждому столько воли, сколько тот заслуживает. Здесь привыкшие к единовластию люди просто боятся взять столько воли, сколько заслуживают, не знают, как ею распорядиться, чтобы не сделать себе же хуже, — и Земля требует, чтобы не боялись.
— А справедливая она потому, что добрая! — озарило Навну.
Вот так для неё куда понятнее.
Ведь она всегда считала, что слишком ужасное невозможно. К примеру, предположение о том, что она навеки отрезана от земного мира, а значит, и от детей, для неё нелепо уже потому, что слишком ужасно. Навна была уверена, что живёт в добром мире, где хоть и много всякого зла, но не может случиться чего-то столь страшного, что её жизнь утратит смысл. Примерно так — но всё это на уровне интуиции, а по-настоящему осмыслить такие вещи она не пыталась — хотя бы уже потому, что её представления об устройстве мира оставались весьма отрывочными. Но на небесах — особенно после разъяснений Яросвета насчёт судьбы — мнение Навны о мироздании стало приобретать гораздо большую определённость. Конечно, оставались зияющие пробелы (достаточно упомянуть, что Землю Навна по привычке считала плоской), однако зародилось главное — понимание Земли как чего-то единого, со своей волей. Но не хватало чего-то важнейшего, какого-то стержня — и вот он появился в виде уверенности, что Земля добрая.
Но где добрая — неужели только в этом сне?!
Такая мысль буквально вышибла Навну из сна (или всё-таки из будущего — но какая разница, недосуг сейчас в этом разбираться).
Она огляделась. Вот теперь вокруг точно явь, поскольку нет никаких признаков сна, люди мыслят и действуют привычно. А Земля?
— А здесь Земля тоже добрая… — вымолвила Навна не то утвердительно, не то вопросительно.
— Добрая, — подтвердил Яросвет.
— А почему заставляет нас ограничивать вольность?
— Потому что мы не заслужили такой вольности, какая у нас есть. Добрая Земля справедлива, следит за тем, чтобы каждый имел то, чего заслуживает, не больше и не меньше, — а иначе начнётся вселенский хаос…
— … а это слишком ужасно — и потому невозможно, — завершила его мысль Навна.
Такой счастливой минуты у неё в небесной жизни ещё не бывало. С доброй Землёй точно нечего бояться.
На всякий случай полюбопытствовала:
— Так это ты не сон мне показал?
— Я показал тебе историю — а в ней такое возможно, что недолго и со сном перепутать. Если угодно, считай, что это сон.
Немудрено, что Навне сложно отличить будущее от сна, — очень уж всё запутано. Она нынче знает страшно много — и страшно мало. Что и как делать — ясно, но лишь в общем виде, слишком общем, чудовищно общем. А как прикинешь, не начать ли и впрямь что-то делать, — сразу упрёшься в то, что понятия не имеешь о множестве вещей, без которых и шагу не ступить.
Словом, тут учиться да учиться. Ну и ладно. Такого она не боялась на земле, не побоится и на небесах.
1. О нём в главе «На своём месте»