Дингра

    Каросса — локальное (связанное с отдельным народом или племенем) проявление Лилит. А Лилит — метафизическое существо, олицетворяющее человечество просто как биологический вид. Человек, полностью находящийся под её влиянием, обо всём мыслит в понятиях родства. Дети для их родителей самые лучшие просто потому, что свои, и родители для детей — точно так же. И если твой родной брат ссорится с двоюродным — прав именно родной, нечего и разбираться. А если двоюродный ссорится с кем-то чужим — тут, вне сомнения, прав уже двоюродный. И так далее. На деле, конечно, часто бывает сложнее, прочность родственных чувств от многого зависит, но сама суть логики Лилит (а значит — и любой кароссы) сводится к одному: кто роднее, тот и лучше.
    Спору нет, эта кароссическая истина — весьма приземлённая и не везде уместная; но без неё провалимся в ад. Без неё и дети для своих родителей чужие, и родители для детей — тоже, семья — одна видимость, и вместо народа — толпа не признающих никакого родства одиночек. И Соборная Душа тогда — никто; она не может влиять на воспитание, если того, в сущности, нет: родители не заботятся о детях, да те их и не слушаются. Нет семьи — нет главного средства воздействия Соборной Души на народ, а в таком случае она и не Соборная Душа вовсе, раз свои обязанности выполнять не может.
    Вот где первейшая точка опоры соборности — та самая главная кароссическая аксиома: кто роднее — тот и лучше, своих всегда надо выручать.
    Однако её одной мало. Где просто скопище безразличных друг другу семей — там нет кароссы. Та лишь там, где люди достаточно прочно объединены на основе родства, где налицо устойчивая кровнородственная общность, сознающая своё единство. У славян это тогда обычно означало, что у каждого племени — своя каросса.
    Свободные словене за свою недолгую историю не успели прочно сродниться, у них сложилось лишь слабое подобие настоящего племени, потому их каросса Дингра была маленькой и хлипкой, потому и сгинула от первого же серьёзного удара. Взрослую сильную кароссу так просто не убьёшь.

    — Мы вырастим новую Дингру, — заверил Навну Яросвет. — Примерно такую же, как прежняя, только здоровую и сильную. Представь, что она уже есть.
    Представила. Вот она, новая Дингра, восседает рядом, огромная, покровительственно на Навну сверху смотрит. Яросвет, однако, поправил:
    — Но ты должна сама вырастить свою Дингру. Сразу настраивайся, что будешь её нянчить с рождения.
    Понятно. Дингра вдруг сдулась, стала на котёнка похожа и в глаза Навне просительно заглядывает. И от её взгляда Навна делается другой. Словно от тяжкой болезни исцеляется. От чувства своей неправоты. С великим облегчением сознаёт, что каяться не в чем, никакого расхождения с Яросветом у неё нет — тот, несомненно, и сам считает, что она должна в первую очередь оживить своих младших. Будущая Соборная Душа в такой обстановке и должна действовать просто как старшая сестра.
    Это вдруг стало ясно как белый день — но лишь в надсознании. А какая тут логика и причём тут Дингра — вопрос; вернее, целый узел вопросов.
    «Я права — но вот почему права? Дингра, ты почему меня одним взглядом исцелила? Впрочем, ты объяснить не сможешь; я это пойму сама — когда хорошенько разберусь, как логика кароссы преображается в логику соборицы».
    А чтобы разобраться, надо присмотреться к прежней Дингре — единственной кароссе, которую Навна хорошо знала. Правда, та осталась в прошлом. Что ж, туда Навна и отправилась.

    Когда за несколько лет до рождения Навны словенская дружина ещё только образовалась и ушла с Дуная на север, никакой кароссы при ней не было. Ведь дружину составили люди из разных племён, и если мужчины были связаны между собой тем, что все они в дружине, то женщины и дети — ничем. С годами они перезнакомились, начали сознавать себя чем-то вроде нового племени — и тогда, как олицетворение их общего чувства самосохранения, появилась Дингра. Можно сказать — родилась из разговоров между женщинами. И первый её крик: «Лишь бы не было войны!» И дальше вся жизнь Дингры пронизана этой мыслью. Словенская дружина создана для войны с обрами и ждёт только подходящего момента, а трепещущие за себя и своих детей женщины желают, чтобы момент этот не наступил никогда. Дингра — олицетворение такого желания.

    Но желать мира — одно, а обеспечить мир — совсем иное. Надо хотя бы хорошо знать обстановку в окружающем мире, а каросса подходит к нему с сугубо частными, семейными понятиями — так что картина мира у неё получается страшно искажённой и противоречивой.
    Навна в каком-то смысле видит в Дингре пародию на себя саму. Навна ведь тоже склонна не замечать противоречия между разными своими желаниями — но знает в этом какую-то меру, да и понимает, что так рассуждать, вообще-то, неправильно, а потому сама себя оценивает весьма критически, всегда рада помощи со стороны тех, кто видит мир яснее, чем она. Тогда как каросса мыслит откровенно хаотично — и уверена, что так и надо; весьма самодовольное существо.
    Она даже внутреннего согласия в своём племени водворить не может. Утверждая всевластие родства, она невольно сталкивает людей друг с другом и сама же страдает, видя, как они терзают друг друга, и поделать ничего не может. Она ставит в центр мира каждого отдельного представителя своего народа (да, именно каждого ставит в центр всего мира, а как такое возможно — спросите у неё самой). И потому всегда мыслит от каждого отдельного человека, от его чувств, его родственных связей, и вот так расплывается по всем своим людям, каждому из них желая добра и каждого наставляя помогать своим, в том числе более родному против менее родного, и зачастую намертво запутывается в вытекающих из этого распрях. И сама, без чужой помощи, неспособна прекратить эти доводящие её до истерики раздоры.
    А уж если в своей родной стихии каросса ведёт себя весьма сумбурно, то чего ждать, когда она берётся судить о глубоко чуждой и постылой для неё политике?
    А мнение Дингры на этот счёт Навна (как теперь видит) хорошо знала ещё в детстве. Знала из разговоров женщин. Они часто от разговоров о семейных делах поневоле переходили на политику (хоть и слова такого не слыхали) — она же свободных словен изначально со всех сторон окружала, заставляла о ней думать. Если обобщить, то получается, они всего лишь озвучивали мнение Дингры. Оно безнадёжно трагично, поскольку трагична её судьба.

    Судьбу Дингры Навна видит прямо-таки как отдельное существо, всюду следующее за кароссой, причём крайне требовательное, даже свирепое… и по-своему обаятельное, поскольку зовёт к высокой цели. Но обаяние это лишь Навна чувствует, а никак не сама Дингра, которая своей судьбы панически боится. Дингра по природе своей обычная каросса, и жить хочет как все кароссы — но судьбой прикована к Полю. Или обоснуется в Поле как главная тамошняя каросса — или погибнет. Третьего судьба для неё не допускает. Впрочем, и первое невозможно, пока её судьба вращается вокруг судьбы грозного Святогора.
    Дингре очевидна невозможность отречения от Поля. Словенская дружина для того и создана, чтобы отбить у обров Поле. Отказавшись от своей цели, она утратит смысл существования, люди разойдутся кто куда, вернутся в свои племена — и всё, нет больше племени Дингры, а значит — и её самой. Её положение безвыходно: держаться за Поле — значит быть убитой Кощеем, отказаться от Поля — значит умереть от развала племени. Вот она и выкручивается, на словах от Поля не отрекаясь, но стараясь под разными предлогами удерживать свободных словен от настоящей борьбы за него. Но нельзя выкручиваться до бесконечности — так что она обречена. Дингра окружена тёмным непонятным миром, из которого в любой момент может выскочить её смерть, и не видит спасения. Потому её мысли, коль скоро они вышли за рамки обычных бытовых дел, — просто хождение по унылому кругу и предчувствие гибели, без всяких дельных идей.
    Поэтому может показаться, что все разговоры женщин про политику, какие слышала Навна в земной жизни, были лишены всякого смысла. Но не будь таких разговоров, будь каждая из них замкнута на своей семье — что тогда? В конце концов, у самой Навны мнение насчёт общих дел тоже вначале было самое что ни на есть путаное и с реальностью не стыкующееся, но хотя бы в таком виде оно существовало уже с раннего детства, а дальше развивалось — всё-таки есть чему развиваться. А если бы мама ей всегда внушала, что вот есть родители, брат, сёстры, а до всего прочего нам дела нет, все прочие — чужие? Да будь мышление Навны заперто в своей семье — Соборной Душой ей уж точно не вырасти.
    Тут тот случай, когда неправильное мнение несравненно лучше, чем никакое. Лучше так думать, чем никак. От бестолковых раздумий про общие дела можно — разными путями — перейти к толковым, а там и к верному решению. Обсуждают общие дела как умеют — и тем поддерживают интерес к ним, хотя бы неверными ответами сохраняют вопрос, чтобы он не заглох и дождался верного решения. А замкнувшись каждая на себе, семьи сгинут поодиночке.