Франция сходит с небес
Собравшись увести Жругра на север, Навна, по своему обыкновению, поглядывает на других собориц — не делали ли они чего-то схожего? И видит, что тут брать пример можно, в какой-то мере, разве что с Беллы. Её небесная Франция буквально в последние десятилетия ощутимо расширяет своё присутствие в земном мире, поскольку обзавелась там мощным орудием — уицраором Бартрадом. Он не пререкается с Беллой из-за того, где его дом, ощущает себя именно уицраором Франции.
Правда, Бартрад специально для того выращен Аполлоном во Франции. Так что опыта перевода в свою страну уже существующего уицраора (или хотя бы существующей уицраорской династии) у Беллы нет. А династия Франкаора (из него одного состоявшая) осталась в прошлом. Если бездумно копировать такой подход к делу, то надо заменить Жругров новой династией. Такой вариант Навна отвергает с порога. Она вдумчиво изучает жизнь Франкаора, всячески стараясь прикрутить к ней счастливое продолжение, в котором уицраор франков избегает гибели, сумев стать таким, каким он нынче нужен Земле, — то есть взяв на себя роль, которую в реальности сейчас выполняет Бартрад. Словом, творит альтернативную историю, в которой Франкаор таков, что действительно годится как проводник для Жругра.
Но настоящий Франкаор неразрывно связан с франками и не мог их пережить. Он превратил их из племенного союза в военно-управленческую элиту, господствующую почти над всем западом христианского мира. При Карле Великом достиг своей цели — и угодил в яму, поджидающую любого успешного уицраора, — зазнался, не мог разглядеть новую задачу, поставленную перед ним Землёй, — и отстал от жизни. Он не замечал, что франки, взлетев на такую высоту, стали ускоренно растворяться в покорённом населении.
Тогда в земном мире Франция ещё пребывала в весьма призрачном состоянии. А вот Германия при Карле стала превращаться в нечто осязаемое. Раньше она (как целое) была вовсе абстракцией — ввиду розни между германскими племенами. Но, будучи объединены под франкской властью, они начали более-менее сознавать свой общий интерес. На месте разобщённых германоязычных племён начинает складываться мало-мальски чувствующий своё единство народ — немцы. А с единством приходит сознание своей силы, навевающее незатейливую мысль: франки — такие же немцы, как и мы, почему же господа половины Европы — только они, а не мы все? И в самом деле — саксы, тюринги, швабы и прочие не так уж отличались от франков, а потому их манил тот же путь. Зарождается уже немецкая элита, поглощающая франкскую (вернее, её восточную часть, связанную с Германией).
И Гагтунгр проявляет здесь всё большую активность. Он долгое время не уделял особого внимания руинам западной половины Римской империи, предполагая, что они будут захвачены той или иной внешней силой, а что-либо своё тут едва ли вырастет. Но теперь заинтересовался Франкаором, хочет перехватить его у Сил Света. Впрочем, поначалу противостояние между Гагтунгром и Аполлоном с Беллой приглушённое, нередко они даже действуют в согласии. Объяснение тому простое: за предыдущие столетия силы хаоса настолько раскромсали этот регион, что наводить порядок приходилось любому, кто желает построить тут что-то масштабное — хоть светлое, хоть тёмное. Создание империи Карла Великого поддерживали как Аполлон с Беллой и Вестой, так и Гагтунгр; обе стороны, как водится в подобных случаях, старались использовать друг друга — с тем, чтобы впоследствии прогнать в шею.
Тут следует прояснить намерения сторон.
По плану Аполлона, при слиянии франков с местным населением в Галлии и Германии сложатся новые народы, а в Италии народ Весты усвоит-таки от франков идею династии. Так в идеале. В реальности у Весты дела шли вразнос, никакой единой власти в Италии не предвиделось, а в Германии Соборной Души пока вовсе нет. Поэтому демиург сконцентрировался на самом перспективном — помогал Белле. Та усердно сращивала Франкию с Галлией, создавая на их стыке уже зримую, земную Францию, способную обзавестись собственной французской властью.
Гагтунгр подлаживается под складывающиеся здесь условия — а они уникальны. Власть почти над всем западом христианского мира в руках людей, связанных между собой сложнейшей системой взаимных обязательств — как правило, наследственных. У каждого своя отчина, и все они переплетаются. Здесь не вертикаль, а целая сеть связей между людьми. Гагтунгр в ней путается, поначалу жаждет её порвать, ему требуются люди, не знающие никаких отчин, а знающие только приказ сверху. Но сеть слишком прочна — и Гагтунгр понял, что должен покамест приспособиться к ней. Он применяет свой обычный приём — абсолютизирует то, что планирует в дальнейшем уничтожить. Возводит наследственные права каждого в абсолют. Уже говорилось, как эти взаимосвязи мешали прямой связи Фрейи с каждым человеком; разумеется, и у других Соборных Душ та же беда. А Гагтунгр намерен сделать эту преграду вовсе непреодолимой. Он вынашивает, упрощённо говоря, идею всеевропейского дворянства, ни с каким народом не связанного. Каждый в такой системе чтит права и обязанности, от предков доставшиеся, и уважает подобные права у других (и требует соблюдения соответствующих обязанностей) — в чём замыкается полностью, а Соборной Души у него вовсе нет — он же просто дворянин, он вне народов. А свысока глядя на народы, не понимает самого смысла их существования. Внеэтническая элита подавляет народы, формируя под собой внеэтническую же массу простого населения — там просто люди такого-то графа, такого-то барона и тому подобное, без всякого сознания своей принадлежности к какому-либо народу. Чему очень способствуют последствия деятельности Гагтунгра ещё в римскую эпоху — у большинства людей этого региона никакого определённого представления об их этнической принадлежности просто нет. А Германии в такой схеме отводится роль главного бастиона всеевропейского дворянства.
Аполлон с Беллой видят такую угрозу — но видят и то, что превращение Германии в нечто дееспособное косвенно помогает и нисхождению в земной мир Франции. Ведь если немцы в самом деле объединятся, поглотив живущую в Германии часть франков, то кто тогда для них галльские франки? Какие-то окраинные немцы, да ещё и не вполне настоящие — очень уж многое переняли у галлоримлян. Естественно, галльские франки не желают становиться вторым сортом, стараются остаться элитой — для чего им в такой ситуации надо ещё глубже интегрироваться с галлоримлянами, превращаться в их дворянство. Что и требуется Белле — её Франция прямо подпитывается такой интеграцией.
Вот и получается, что превращение Германии в нечто реальное могло чрезвычайно подстегнуть реализацию планов как Гагтунгра, так и Аполлона с Беллой. А Франкаора оно загоняло в гроб. Он воспринимал франков как нерушимое подножие его престола; а оно уже крошилось — и он проваливался в прошлое вместе с франками, теряя значимость как для светлых сил, так и для тёмных.
Отрыв уицраора от реальности привёл к тому, что от него откололись два мятежных сына, которые опирались не на превращавшихся в фантом франков, а на общности, набиравшие силу, — жителей Галлии и Германии. Битва при Фонтене в 841 году — переломный момент; тут два отпрыска Франкаора побили его до полусмерти. Скоро народился третий его сын, принявшийся высасывать из отца последние соки. Дети Франкаора поделили его владения, что выразилось в Верденском договоре 843 года. Он и принёс Франкаору смерть. Не потому, что держава франков оказалась поделена на части (само по себе это не представляло угрозы для выстроенной Франкаором системы — та допускала всякого рода временные разделы по династическим причинам), а потому, что из этих частей две — Галлия и Германия — устойчивые, не желающие никогда более подчиняться одной власти — независимо от династической обстановки.
Однако история продвигалась вперёд финтами. Дети Франкаора взяли верх потому, что отставали от жизни существенно меньше, чем отец, — но отставание и у них ощутимо, это ещё не те уицраоры, которых сейчас нужны Аполлону. Галльский франкаорит считал свою связь с Галлией временной, надеясь в будущем подчинить себе всю бывшую франкскую державу. Подобные мечты лелеял и его засевший в Германии брат. Оба зарятся на опустевший трон отца, не замечая, что под ним — пустота. Но им не позволяют насмерть схватиться за тот трон, держат одного в Галлии, другого в Германии. Они, однако, гнут своё — и потому тоже обречены, — их заместят уицраоры, которые действительно сознают свою связь один с Францией, другой — с Германией, а не просто пристёгнуты к этим странам в силу преходящих обстоятельств. Однако агония этой уицраорской династии растянулась из-за того, что никак не получалось её заменить — и Франция, и Германия уясняли каждая своё единство медленно, вырастить собственных уицраоров не получалось.
Наконец в Германии с избранием Саксонской династии народился новый уицраор Тевтор. Вырастил его Аполлон. Он внушил Тевтору, что Галлия — закрытая для него страна Беллы, и лезть туда бессмысленно. Тевтор расправился с германским франкаоритом и стал повелителем Германии.
Влияние Аполлона на Тевтора весьма слабо, так что тот весьма склонен заниматься не обустройством Германии, а внешней агрессией. Ломился он и на восток, постепенно истребляя или онемечивая славян. Более всего ему в этом препятствовала Ванда, которая к тому времени вырастила с помощью Аполлона своего уицраора. Не будь Польши, дранг нах остен развивался бы куда успешнее.
Но более всего Тевтора манит Италия. Там в пору его рождения творился бедлам, выражавшийся, кроме прочего, в страшном разложении папской власти, а с нею, в немалой степени, — и церкви вообще; а тем временем арабы захватили Сицилию и даже местами закреплялись в самой Италии. Обзавестись собственным дееспособным уицраором Весте всё не удавалось, и навести хоть какой-то порядок могла разве что внешняя сила. Уже при Оттоне I Тевтор взялся за Италию. В чём его тогда поддерживали как Аполлон, так и Гагтунгр. Аполлон — потому, что Италию в таком состоянии оставлять нельзя. А Гагтунгр, применяясь к обстановке и смене уицраоров, скорректировал порядок действий по достижению своей цели — сначала взять под контроль Германию, потом Италию и только потом Францию. На деле — увяз в Италии на века.
Вот теперь война Аполлона с Гагтунгром разгорелась по-настоящему. Но происходит как бы раздел сфер влияния — Гагтунгр силится создать нечто своё в Германии и Италии, Аполлон с Беллой — во Франции. Разумеется, каждая из сторон то и дело вторгается на территорию противника и вставляет ему палки в колёса, однако основные усилия направлены всё-таки не на подкопы под вражеское здание, а на возведение своего. Посему в борьбу за первенство между императорами и римскими папами Навна особо не вникала, ей куда интереснее история Франции, опыт Беллы.
Белла долго пыталась перевоспитать галльского франкаорита, чтобы тот осознал себя французским уицраором. Для чего следовало привязать к Франции правящую здесь ветвь Каролингов. Но не получилось. Каролинги упрямо держались за призрак империи франков, не желали осознать Францию и Германию самостоятельными сущностями. И Белла волей-неволей сделала ставку на графов Парижских — они гораздо прочнее привязаны к Франции уже потому, что не имеют каких-либо династических прав ни на что за её пределами. Они завладели престолом — так появилась династия Капетингов, действительно французская. И галльский франкаорит отдал концы — и вся династия Франкаоров с ним. Теперь в Галлии не было вовсе никакого уицраора, поскольку Капетинги и сами с трудом входили в роль королей и населением не очень-то признавались таковыми; королевский титул совсем выродился в условность. Но иначе как через такой провал Белле не достичь цели — и она упорно продиралась дальше.
— Если мне идти таким путём, — огорчилась Навна, — то надо растить на севере Руси вообще новую династию — из местных бояр, вероятно. Нет, так не годится; я перетяну на север нынешних князей, не стану их никем заменять. Столько времени потратила, воспитывая княжеский род… начинать то же с нуля — это же кошмар.
— Кошмар, — согласилась Белла. — Мне ли этого не знать. Конечно, лучше было сохранить власть за Каролингами — они привыкли управлять, а люди привыкли им подчиняться. Но это оказалось невозможным. Однако у тебя всё по-другому, так что может и сумеешь.
В самом деле по-другому. Белла не смогла привязать к Франции чужого ей уицраора и род Каролингов, не ею воспитанный, — и потому поневоле их заменила. У Навны и уицраор и княжеский род — свои, — и она рассчитывает, что сможет повернуть их к коренной Руси.
Лет тридцать назад, когда Франция и Капетинги до того дозрели, Аполлон вырастил уицраора Бартрада — которого и подарил Белле. С тех пор становится всё яснее, на чьей стороне перевес в западноевропейском соревновании между силами света и тьмы — Гагтунгр в Германии и Италии, по большому счёту, топчется на месте, тогда как Аполлон с Беллой во Франции заметно уходят в отрыв.
Навна пристально разглядывает Бартрада — и, само собой, уже видит за ним своего исправленного Жругра. Конечно, полное сходство невозможно — уже оттого, что один этнор, другой — геор. И лишних иллюзий лучше не питать — многие недостатки Франкаора налицо и у Бартрада; что ж, и переселение Жругра на север не сделает его идеальным, такова жизнь. Лишь бы привязался к коренной Руси так же прочно, как Бартрад — к Франции, — вот что судьбоносно.