Земное облако
Война между свободными словенами и аварами продолжалась, но довольно вяло: первые ещё не оправились от поражения, у вторых других забот хватало. Так что Навна возвела новый теремок в относительно спокойной обстановке.
А вот что с ним делать дальше? Ведь отличие от прежнего разительно. В первом теремке не было вопроса, как именно воспитывать детей, — ответ очевиден. Второй теремок от этого вопроса буквально распирало, аж стены и крыша трещали.
Но теперь хотя бы ясно, в чём главнейшая загвоздка.
Объединить словенские племена способна только справедливая власть — а она таковой может стать, лишь избавившись от необходимости во всём перед нами отчитываться — ведь сами мы несправедливы. Но мы не позволим власти быть столь свободной в своих действиях, потому что не привыкли. Отец говорит: надо позволить. Да, он может так говорить, поскольку привык обо всём судить своим умом, не особо оглядываясь на общее мнение. А вот Навна с головой погружена в то самое общее мнение, в наше мы, и чувствует со всей очевидностью: ну не дадим мы власти стать столь самостоятельной — вопреки всем доводам рассудка, просто в силу привычки. А надо, чтобы власть была нам понятна — и в то же время справедлива. Как одно с другим совместить? Вроде никак. Но необходимо. Но никак. Но всё равно же необходимо.
Однажды снедаемая такой заботой Навна увидела во сне облако, стоящее прямо на земле. Скорее, сгусток тумана — столь плотный, что не видно решительно ничего. Она точно знала: это и есть тот самый мир, в котором её отец и Жарогор — и в котором она так хочет стать своей. Она заходит в облако то с одной стороны, то с другой — но там же ровным счётом ничего не разберёшь; она сразу переставала ориентироваться и после блужданий в итоге возвращалась на свет — и опять упрямо лезла в туман, с тем же успехом. А потом из облака вышел отец, взял её за руку и провёл-таки внутрь. А там нечто сияющее — справедливость власти и нечто чернющее — непонятность власти; во всяком случае, так можно выразиться; во сне это были два вполне осязаемых — и притом неописуемых — предмета. И Навна поняла, что надо сделать: унести с собой первое, а второе оставить тут. Наяву такой мысли не было: отец же объяснил, что первое от второго не отделить, справедливая власть вполне понятной быть не может. Но сон есть сон; Навна схватила справедливость и вынесла на белый свет, а непонятность оставила в облаке. И восторженно со всех боков разглядывала вызволенную из неволи справедливость, пока не проснулась.
С пробуждением логика незамедлительно включилась и возопила против такого произвола: так не бывает, отец же объяснял — а он всегда прав! Однако Навна привыкла доверять своим снам и видениям, особенно если те дают радующий сердце ответ на какой-либо мучительный вопрос. И возразила логике: «Ну объяснял — и что? Спрошу ещё — может, теперь объяснит иначе».
Днём поведала сон отцу. Он по своему обыкновению невозмутимо всё выслушал, словно не впервые про то облако слышит, а каждый день в нём бывает — и развеял иллюзии:
— Ты в следующий раз повнимательнее там осмотрись. Что-то перепутала. Ну никак нельзя справедливость власти забрать, а непонятность отбросить: они — одно целое. Раз мы сами несправедливы, то справедливая власть может быть лишь непонятной; разве не ясно?
— Конечно ясно… — уныло подтвердила Навна. Такой чудесный сон — и оказался пустым.
— Сама же просила рассказать тебе всё обо всём мире, — добавил отец, видя её траурное настроение. — Вот я и рассказываю честно, как есть — или ты хочешь, чтобы я тебя обманывал?
— Нет, я должна знать всё как есть, — ответила Навна, прямо-таки физически чувствуя, как это бремя познания чуть ли не вдавливает её в землю, столь оно тягостно. Вот как же в подобных случаях хочется, чтобы отец её уж лучше бы обманул, подтвердил иллюзии… но это как-то подсознательно хочется, а прямо она себе в том не признается, она же вполне искренне просила показать ей мир именно таким, каков тот есть.
— А раз так, то усвой раз и навсегда, что справедливая власть понятной быть не может, — поставил точку отец.
Сколь бы это ни противоречило тому, что Навна сызмальства усвоила, но раз отец настаивает, что иного пути нет, то согласилась бы… будь она одна. Но она же никогда не одна, она днём и ночью ощущает себя в теремке в окружении своих подопечных. Ей мало самой уразуметь то, чему учит отец, — по-настоящему поверит и поймёт тогда лишь, когда сможет передать это детям. Если поняли — значит, точно правда. Вот такое мы её сковывает: мы — это я с детьми, и если они не понимают, то и мы не понимаем, а значит — и я тоже. А они не поймут — какой ещё князь там, где идеал — Святогор? Во всяком случае, Радим точно далёк от этого.
Отец видит жизнь такой, какова она есть, и потому опирается на саму Землю, Радим мыслит как все и потому опирается на общее мнение. Оба прочно стоят на ногах. А Навна висит в пустоте, сама не знает, кто она такая. Её я выпало из мы, что для неё кошмар. В соборном мире мы — это всё. Мы, мы и ещё раз мы. Вот я нечто вижу, но мы не видим… ну, раз уж так, то и я, пожалуй, тоже не вижу, буду считать, что почудилось; потому что я могу ошибиться, а мы не можем. В относительно мелких вопросах это правило не особо соблюдается, там достаточно простора для самостоятельности. Но уж никак не там, где затрагиваются основы мировоззрения: если всякий начнёт перестраивать их по-своему, то рухнет же всё. А сейчас что получается? Навна знает от отца, что словене живут неправильно, но другие-то этого не замечают. А раз мы не видим, то и я не вижу?
Навна не могла ни пойти против общего мнения, ни согласиться с ним. Непробиваемая стена до самого неба, и она Навну расколола пополам. Одна Навна вместе с отцом и Русью по одну сторону стены, другая — по другую, вместе с народом. Как бы две Навны. Вот так она и была то одной, то другой, в зависимости от того, с кем в данный момент общается. И ведь как ни раздваивайся, как ни приспосабливайся, а настоящего взаимопонимания нет ни с народом, ни с отцом. А наедине с собой прикидываться незачем, тут она была уже откровенно раздвоенной, разрываемой между двумя мирами. И всё старалась собрать себя воедино.