Сомнения

    А отец о счастливом будущем распространяться упорно не желал. Наконец, надеясь его расшевелить, Навна решилась и поведала ему про свой теремок. И вдруг почувствовала: повторяется то, что было, когда она сама увидела тот теремок впервые — только на сей раз они с отцом поменялись местами: он сначала её внимательно слушает, а потом уже не слышит — и тоже потому (это от неё не утаится), что слышит (или даже видит) нечто совсем иное — но что? 
    — Да, будет у тебя там теремок, — рассеянно проговорил отец и сразу ушёл, хотя перед тем вроде никуда не спешил.

    Навна озадаченно смотрела ему вслед. Ей ещё не было страшно — однако всё это слишком удивительно. Что же такое он сейчас увидел или услышал? Спросить нельзя — с какой стати он должен делиться с ней тем, что наверняка не для её ума? Сочтёт нужным — сам скажет. Навна была приучена не выпытывать у старших их тайны.

    С Дуная явилось посольство — от тамошних словен, а вернее, от тех из них, кто настроился скинуть власть кагана. Они надеялись на свободных словен: ведь те — самые смертельные враги обров, так что должны идти впереди. Дунайцы звали свободных словен возглавить восстание, но с условием, чтобы те избрали своего нынешнего воеводу князем. Князю дунайцы согласны подчиняться, воеводе — нет. А разница в чём? Если свободные словене недовольны воеводой, то соберутся на вече и передадут власть другому. А князь получает власть пожизненно.
    Требование это свободным словенам пришлось сильно не по душе. Навне, естественно, тоже. У неё ведь твёрдое мнение на этот счёт, основанное не на чём попало, а на серьёзном источнике — сказании о Святогоре и князе.

    Когда-то в давние времена словене выбрали князя. Зачем — понять сложно, ведь ни до того, ни после у словен князей не бывало. Князь прославился всяческими несправедливостями по отношению к богатырям, особенно же к Святогору. Тот долго терпел, а потом сам ушёл от князя и других богатырей увёл. Князь остался без богатырей — и обры его убили. Так ему и надо. Навна твёрдо усвоила: князь — это вроде кагана, от него один вред.

   Она страшно удивилась, узнав, что отец за избрание воеводы князем.
    — Но все говорят, что мы и без князя с кем угодно справимся, — осмелилась напомнить она.
    — Не справимся.
    Что-то в её голове тогда сверкнуло, словно молния. Что-то, не смеющее стать мыслью. Потом уже, в небесной жизни, вспоминая об этом, Навна догадалась, что так Жругр себя проявил — несуществующий ещё, лишь в виде мечты Яросвета витающий, постучался в её сознание. Но оно было наглухо заперто для него.

    Больше ни о чём не спрашивала: чтобы толком задать вопрос, тоже надо что-то понимать, а тут полная путаница. Если отец сказал, что не справимся, — значит, не справимся, это ясно. Но мы же всех сильнее — значит, кого угодно победим, это тоже ясно. Одно другому противоречит. «Ничто там ничему не противоречит, — привычно рассудила Навна, — просто у меня ума мало, вот и не понимаю». И старалась более об этом не думать. Но не получалось — тут вопрос, слишком важный для теремка. Нужно, чтобы были старшие, которые могут всё ей объяснить, и младшие, которым она всё может объяснить, — только тогда её теремок прочен. А теперь она впервые испытывала неуверенность. То ли справимся и без князя, то ли не справимся — это  сбивало с толку. Стены теремка стали как бы дырявыми, Навна чувствовала необычный сквозняк, пронизывающий саму душу. Что говорить младшим, коли мудрость старших раздваивается?
    Так что поневоле задумывалась над этим. И не могла вообразить, к чему словенам князь. Думать за всех? Но зачем? 
    Все настоящие, служащие примером для подражания герои сказаний всегда думали каждый своей головой. Да, бывало, что один подчинялся другому — но лишь когда признаёт другого более знающим или принуждён обстоятельствами; словом, для отказа действовать по собственному разумению непременно должны быть какие-то очевидные причины. И сам отказ — только временный: выпутался герой из передряги — и опять живёт своим умом. Такая линия поведения настойчиво противопоставлялась обрской покорности кагану, считалась неотъемлемой чертой словен. 
    Словене ведь очень гордились тем, что они не какие-то там обры, а люди вольные, повинующиеся лишь выборной власти, да и то в меру. И Навна этой гордостью давно уже насквозь пропиталась. Лично она, понятно, никакой власти выбирать не могла. И ей, разумеется, часто приказывали то одно, то другое, и она эти указания выполняла, независимо от понятности. Но очень хорошо чувствовала, что значит мы. И не по себе судила, а по отцу. Ведь не она, а он должен быть таким, как богатыри в сказаниях, — да такой и есть. А богатырь не может слепо подчиняться чьему бы то ни было приказу. Так зачем князь?
 
    Отец ушёл на вече. Навне тоже страшно хотелось с кем-то об этом поговорить — поиграть в вече, так сказать. Но с кем? С детьми — не хочется, поскольку сама запуталась. Разве что с мамой. А мама огорошила:
    — Не надо вообще воевать — ни под началом князя, ни без него. А ещё лучше уйти куда-нибудь подальше в леса, чтобы с обрами не встречаться вовек.
    — А как же Поле? — у Навны от маминой несознательности глаза на лоб.
    — Лучше бы мы о нём забыли. Но нет, я наших знаю, непременно нападут на обров — и те придут сюда, всё и всех истребят… сходи за вениками для коровы… словом, ступай куда-нибудь, нет сил про такое говорить!
    И пошла Навна за вениками, ни жива ни мертва. Ничего себе поиграли в вече. Прямо-таки весь мир перевернулся, чуть ли не деревья вверх корнями. Вече — стержень всего мира свободных словен. Оно внушало Навне величайшее почтение как средоточие мудрости и защита от всех бед. Вече никогда не ошибается. А тут получается, что оно может само накликать несчастье. Так не бывает… но мама же так сказала… но так не бывает… 

    Вече постановило, что ничего менять не надо, пусть воевода остаётся воеводой. Дунайцы повторили, что подчиняться готовы лишь князю, и ушли. И вече решило начать войну с обрами независимо от того, что будут делать дунайские словене. 
    Навна уже в полной растерянности. Отец говорит одно, мама другое, вече решает что-то третье. Ничего не понять. Всё расшаталось в одночасье, потому что на поверку оказалось отнюдь не таким прочным, как считалось. 
    Пока мечта о Поле оставалась просто мечтой, её никто особо не ставил под сомнение: святыню лучше не задевать, если она прямо сейчас не требует больших жертв. Вот в такой атмосфере мнимого единодушия Навна и росла; единодушие видела, а его мнимость выяснилась, лишь когда дело дошло до воплощения мечты в жизнь. А в день веча нервы взвинтились уже до предела. Вот тогда мать в сердцах обрушила на лезущую с неуместным вопросом дочку другую, теневую словенскую правду. Это была правда глубоко несчастной кароссы свободных словен, приносимой в жертву несбыточной мечте.   

    Той же ночью Навна увидела эту кароссу — Дингру. Во сне или нет — сама толком не знала: попробуй усни по-настоящему после таких потрясений. Каросса была совсем как та, с которой Навна потом встретится у Ильменя, тоже белоснежная и синеглазая. Причём хоть и покрепче той, но тоже весьма хилая. Дингра каким-то непостижимым образом связана с каждым из свободных словен: погибнет она — исчезнут и они. Откуда Навна это знала — неведомо; знала — и всё тут. Естественно, она вмиг прониклась сильнейшим беспокойством за судьбу этого удивительного существа.
    — Он толкает меня в пасть Кощея, и недолго мне осталось жить, — плакалась Дингра.
    — Кто?
    Дингра с опаской покосилась куда-то в сторону. Навна увидела там Святогора, который с той же горы озирал мир, в их сторону ни разу не глянул — похоже, не заслуживают они его внимания. Кощей слонялся поодаль, порой хищно зыркая на Дингру, но пока не приближаясь. И Навна впервые ощутила страх перед ним. Почувствовала, что мы не всемогущи и Кощей на самом деле может нагрянуть сюда. Вряд ли, но всё-таки может. Жуткое открытие. Теремок зашатался. Никогда раньше Навна не опасалась, что он может быть кем-то разрушен, ведь мы его надёжно защищаем. Теперь боялась.