Тайны взрослых

    Детям мысль о княжеской власти чужда в конечном счёте просто потому, что она чужда и взрослым. Но есть зацепка: некоторые из взрослых ведь за князя. Навна догадывается, что такие объединяются вокруг её отца — он их признанный вождь. Но ничего определённого она не знает.
    О том, что творилось где-то в далёких краях, отец рассказывал много, охотно просвещал дочку — но едва речь заходила о словенской дружине, как делался скрытным. И немудрено: говорить о здешних делах — значит говорить о здешних людях, что по-всякому может обернуться: будет Навна про это много знать — непременно сболтнёт где-нибудь лишнего по недомыслию; так пусть лучше не знает. Про частные дела — ещё ладно, но про то, о чём вожди по большей части беседуют лишь между собой или с теми, кому вполне доверяют, — нет, нельзя.
    Вот и слоняется Навна перед запертыми воротами взрослого мира: надо подглядеть в нём нечто крайне важное для её теремка, но не впускают. А она вроде немногого и хочет. Ни к чему ей все тамошние тайны; только бы понять, почему некоторые люди — не такие мудрые, как отец, а обычные — тоже вопреки общему мнению стали сторонниками княжеской власти. Поймёт — рассудит, как применить это к детям.

    Какое-то время в разговорах с отцом ходила вокруг да около запретной темы — и однажды, когда по какому-то поводу заговорили об одном знакомом, проронила будто невзначай:
    — А дядя Ждан вроде тоже за князя…
    Это как бы и не вопрос, а так… ну вроде просто само сказалось. Но отец понял правильно — и, похоже, ожидал чего-то подобного. Глянул доверительно, но строго:
    — Я объясню — только для тебя, никому ни слова.
    Навна торопливо закивала; ещё бы, её допускают до тайны взрослых, причём не до какой-то там частной, а связанной с внушающими ей величайшее благоговение общими делами; а уж кому-то разболтать доверенное ей сокровенное знание — такого она и помыслить не может.

    — Ждан за князя потому, что беспокоится о сыне, — сказал отец. — Если придут сюда большой силой обры, то всех поубивают — и его сына, получается, тоже. Сама знаешь, при твёрдой власти нам такого намного легче избежать.
    Сын Ждана Домаш (помладше Радима) Навне хорошо знаком; можно сказать, он в её теремке. И его сестра — тоже. Сам собой возник вопрос:
    — А о дочке дядя Ждан не беспокоится разве? А о жене?
    — Он не говорит о них.
    Понятно. Да, созданная для войны дружина склонна относиться к женщинам как к обузе. Раз вступил в дружину, то на уме должно быть одно: поскорее уничтожить обров. А погибнет при этом семья — и ладно, мог бы и вовсе ею не обзаводиться. Правда, имеется оговорка: если в семье — хотя бы один сын, будущий воин для той же дружины, то семью желательно сберечь ради него — по возможности, конечно.  Такой господствующий в дружине взгляд на жизнь Навне отлично известен и будит в ней весьма сложные чувства. А теперь отец осветил эту знакомую картину с неожиданной стороны:
    — Многие боятся за всех своих родных, но не сознаются в этом, потому что неприлично, а вокруг неприличного уважающим себя людям никак не сплотиться. Но если боятся именно за сыновей — другое дело. Тут можно сказать друг другу: вот у меня сын и у тебя тоже; они в нашу дружину должны вступить, а обры их убьют ещё детьми; так объединимся с другими, у кого такая же забота, будем добиваться избрания князя, чтобы наши сыновья не сгинули ещё в детстве. Вот так свободным словенам рассуждать не стыдно: они же не о себе и не о семьях пекутся, а о пополнении дружины.
    Оторопевшая Навна осмысляет хитросплетения логики взрослых и наконец вопрошает:
    — А на самом деле они о чём беспокоятся?
    — Кто как. С одной стороны, мы действительно хотим побыстрее уничтожить обров, затем и собрались в дружину. С другой — каждому жалко своих. А для кого первое важнее, для кого второе — непросто разобрать, если о втором все помалкивают. Да и не обязательно в это влезать, из-за таких выяснений можно перессориться, а нас и так пока мало. Согласен человек, что нужен князь, — и достаточно; такой человек уже с нами заодно.

    Теперь Навне ясно, почему отец так долго не допускал её до таких секретов и почему такое нельзя разглашать. С одной стороны, вспоминаются некоторые сказания, герои которых действовали столь же хитроумно — и тоже скрытно; отец похож на них. С другой — в сказаниях проще, а отец, в сущности, незаметно создаёт внутри словенской дружины свою дружину — это необычно. Навна чувствует, как затягивается в то, что ромеи именуют политикой. Причём тут речь не о создании или крушении далёких чужих государств, то есть о событиях, на которые можно с любопытством поглядеть (в смысле — послушать, как отец рассказывает) с безопасного расстояния. Нет, тут политика здешняя — а потому страшная. И сколь Навна ни любознательна, а углубляться не хочет — да отец наверняка и не станет разъяснять подробности; суть объяснил — и довольно. Так что следует быстренько выдернуть из этой страшной политики то, за чем в неё влезла, — и улепётывать обратно под сень теремка. Впрочем, рановато: не всё необходимое ещё выведала:
    — Но так могут объединиться лишь те, у кого есть сыновья, а остальных как можно убедить?
    — Обычно никак.
    — А Русь? Ты мне рассказал о Руси и о том, что для неё нужен князь, — и я поверила… а другие?
    — Русь там, — отец указал вверх, — в облаках летает. Мало кто с нею считается.
    — Но хотя бы те, кто за князя, — они же и за Русь тоже? Вот дядя Ждан о Руси что говорит?
    — Ничего. Едва ли она для него много значит. И то же почти у всех. Это очень трудно — объяснить кому-то, что мы должны стать другими; а Русь именно этого от нас требует.
    — Но мне же объяснил.
    — Так ты мне на слово веришь. А всем не объяснить. Я давно это понял. Но и как действовать иначе, тоже не знал — пока ты не рассказала про свой теремок.

    Навна лишилась дара речи. То, что она порой влияет на отца в каких-то делах, напрямую с нею самой связанных, а для него мелких, — ещё куда ни шло; но что она подсказала направление самого главного его дела — невообразимо. Однако вспомнился тот первый разговор про теремок, необъяснимое поведение отца… а ведь, похоже, сейчас в самом деле последует объяснение.
    — Не знаю, что там случилось, — признался отец. — Вот рассказываешь ты про теремок, про то, какие чудесные дети в нём растут, как они будут счастливы, — а я понимаю, что все мы катимся к гибели — вместе с теремком и теми детьми; и ведь знаю, как этого избежать, да никому объяснить не умею. Но ты так красиво всё обрисовала, что до меня вдруг дошло: настоящие богатыри — только те, которых мы сами воспитаем, наши сыновья; их нельзя заменить людьми со стороны, настоящих богатырей надо именно самим воспитывать, а не где-то искать. А значит, Святогор ошибается — а вот ты права.
    — Да я тогда даже не помышляла со Святогором спорить… такое и присниться не могло, — пробормотала Навна в растерянности.
    — Не помышляла, и детей учила на него равняться, всё так; но если вдуматься, ты уже тогда с ним вовсю спорила — не словом, а делом, самим своим теремком: Святогор говорит, что богатырей завсегда на стороне найдём, уже взрослых, а для тебя жить и богатырей растить — одно и то же. И вот слушаю я тебя — и вдруг вмиг стало ясно, что делать. Решил: просто скажу Ждану, что мне своего сына надо спасать, ему — своего, и нас много таких, — а ведь теперь поймёт, пожалуй.
    — А до того он разве не мог понять? — Навна вроде как возражает, а сама страстно желает, чтобы её возражения были развеяны в прах.
    — Не мог, потому что я до того не знал, как его убедить. Чтобы убеждать, надо самому быть уверенным. А я же раньше и не задумывался, сколь важно воспитание. Да, понимал, что важно, но вообще-то у меня голова другим занята, я же имею дело со взрослыми, а они каковы есть, таковы и есть, их сильно не переделаешь; а ты с таким жаром рассказываешь, как из младенца, который ничего не соображает, делаешь богатыря… ну как можно тебе не поверить? Тут у меня такая уверенность появилась, что только из наших детей настоящие богатыри и получатся: во-первых, просто потому что они наши, а во-вторых, потому что только мы их и можем воспитать такими. Тогда я понял, что и как делать.
    — И ты всё это понял, когда слушал про теремок? — почти прошептала Навна, одновременно восхищённая и ошарашенная зрелищем того, как её воздушный дом способен подействовать даже не на детей, а на самого умного в мире человека.
    — По-настоящему потом постепенно обдумал, разобрал, что к чему. А тогда просто возникла мысль: вот сейчас пойду к Ждану и поговорю — и он поймёт. Вот не было мысли — и вдруг прилетела откуда-то.

    Навна смогла лишь молча кивнуть в знак понимания.
    То, что мысль (или даже целый теремок) может прилететь невесть откуда и повернуть жизнь в иное русло, ей не в диковинку. У отца, оказывается, тоже так бывает — а почему бы нет? Но то, что он прозрел верный путь к цели не в глубоких раздумьях и не в беседах с другими мудрыми людьми, а при виде её теремка… невероятно… сколь же чудесен теремок, способный подсказать мудрейшему из людей то, чего тот своим умом уяснить не мог… не зазнаться бы от такой ошеломительной новости… 
    Она на всякий случай ущипнула себя. Нет, это не сон. Это явь стала какой-то другой — гораздо ярче и красивее.