Поиск

    Промучившись несколько дней, набралась решимости, наедине попросила отца объяснить, зачем нужен князь.
    Тот ответил:
    — Чтобы нам стать сильнее обров.
    — А сейчас разве не сильнее?
    — Ну да, считается, что мы самые сильные. Побили обры нас один раз, другой, третий — в этом винят воеводу, ещё кого-то, объясняют поражение волей богов, изменой, случайностями и чем угодно, но только не тем, что мы попросту слабее обров. А ведь так оно и есть. Но говорить об этом, даже думать об этом считается неприличным.
     И с грустной улыбкой добавил:
    — Глянула бы ты сейчас на себя со стороны.
    Да уж лучше не глядеть. Наверное, вся злющая, красная и надувшаяся — ни дать ни взять начинающая баба-яга. Ещё бы. Мы всех сильнее — это же для Навны чуть не с пелёнок очевидность. Потому что жить в Поле, посреди Земли, ни от кого не прячась, могут только самые сильные. Ну да, сейчас мы там не живём… но это просто так пока ненароком вышло, на какое-то время, а вообще мы всё равно всех сильнее. А тут отец утверждает прямо противоположное — словно самую любимую игрушку ломает.

    Но нет, самая-самая любимая её игрушка — теремок. А он сгорел — и кто, кроме отца, поможет его восстановить? Испугавшись, что разговор оборвётся, толком не начавшись, Навна из бабы-яги превратилась обратно в саму себя и выдавила:
    — Разве то, что мы самые сильные… выдумка?
    — Нет. Раньше, даже ещё тогда, когда я родился, это было довольно близко к правде. Самые сильные или нет — судить не берусь, но действительно могли никого не бояться. Потом пришли в Поле обры — и жизнь стала другой, а мы остались прежними. Но так нельзя. Жизнь надо видеть такой, какова она на самом деле сейчас. Не какой её привыкли считать, а какова на самом деле — разница ясна?
    Нет, разницы Навна не видит совершенно, ей непонятна сама постановка вопроса. Отец попробовал объяснить:
    — Многие ли желают знать, к примеру, каковы на самом деле те же ромеи, немцы или обры, или как жили, скажем, наши деды?
    — Но о таких вещах часто говорят…
    — Говорят то, что привычно и приятно. А не пытаются понять, что там на самом деле. Не желают знать ни других народов, ни своего прошлого, ни даже себя самих, а ничего не зная, действуют наобум. И чем это кончается? Да вот только что убедились. И это нам ещё мало попало, просто обрам не до нас сейчас.

    Навна ошарашенно молчала. То, что картина мира, складывавшаяся в её голове по рассказам старших, хоть в чём-то неверна, — такого она не допускала. Даже встречавшиеся в тех рассказах явные неувязки игнорировала, воспринимая их как кажущиеся: это у меня в голове что-то не сходится, потому что жизни не знаю и ума нет, а взрослые всё говорят правильно. Для неё мнение старших и истина — одно. Иначе теремок рухнет. Она может всё растолковать младшим, лишь если сначала ей самой старшие всё объяснят. Без этого она словно в пропасть проваливалась, держаться не за кого. А ей непременно надо за кого-то держаться. И как быть теперь, когда авторитет старших ставит под сомнение как раз тот человек, который для неё самый-самый большой авторитет и есть?
    — И что нам теперь делать? — спросила она наконец.
    Отец поглядел на неё как-то странно. Ей казалось, он хочет сказать: «Спрашивать об этом должен тот, кто может что-то делать, а ты что можешь, ты вообще кто?» На деле он подумал несколько иначе: «Почему об этом спрашиваешь ты, а не Радим?»
    — Мне обязательно надо знать, что нам делать, — заговорила Навна горячо, пытаясь найти какой-то весомый для отца довод, — потому что… потому что иначе я не знаю, что говорить Радиму!
    Отец глянул ещё более странно. Да, с дочкой у него определённо какое-то удивительное взаимопонимание — а почему с сыном такого нет? Он сказал:
    — Мы должны выбрать князя, он объединит много племён, у нас будет большое войско, и тогда мы надёжно защитимся от обров, они не смогут больше на нас нападать. И только после этого начнём с ними большую войну и их уничтожим. Понимаешь? Сначала защитим свою страну, остальное потом.

    Вот это доходчиво. Теремок должен быть в безопасности. Трепещущая в ожидании скорой гибели каросса Дингра сейчас чуть ли не вживую стояла перед глазами Навны. Теперь мамины слова в день веча стали куда яснее. Мама была заранее уверена в самоубийственном решении веча. Навна спросила отца, и тот подтвердил:
    — Она уверена, что мы катимся к гибели, и спасение видит только в бегстве… а ты?
    — Мы никуда не побежим, мы вернём себе Поле, — ответила Навна без тени сомнения.
    — Вернём. По крайней мере, мы знаем, как это сделать.
    — Что мы знаем?
    — Знаем, каковы силы у нас и у обров, как можно объединить словенские племена, где ещё найти союзников…
    Видя обескураженное лицо дочери, добавил:
    — В таком мало кто смыслит, это же очень сложно.
    — Ещё бы, — понуро согласилась Навна, покраснела даже, почувствовав, сколь смешно прозвучало её «мы знаем»: ведь обо всём перечисленном она имела самое смутное представление, ну кто же будет девочек такому учить. Впрочем, и взрослые бородатые мужчины большей частью ничего этого не знают и знать не хотят.
    Отец догадался, в какую ловушку она попала с этим растяжимым мы, и поспешил его расширить:
    — А самое главное — мы знаем, что Поле наше и мы его себе вернём.
   На сей раз «мы» звучит уже куда приветливее, принимает Навну в свои объятья, а не отталкивает пренебрежительно. Всё-таки она там тоже не совсем пустое место, раз уж хотя бы самое главное усвоила и младшим внушает.

    Но всё равно она чувствовала себя блуждающей ночью в незнакомом дремучем лесу. Действительно ли князь будет править как надо — да кто его знает! Пытаться самостоятельно судить о таких вещах, с её познаниями и жизненным опытом, было бы смешно. В сущности, она просто металась между авторитетом взрослых вообще и авторитетом отца. Перевесит первый — значит, князь приведёт словен к гибели, перевесит второй — значит, во главе с князем вернёмся в Поле. И по прочим подобным вопросам то же. Вот и вся логика, а своей головой тут и подумать не о чем, не видно же ни зги. Пытаясь отыскать какой-то просвет в дебрях, вывести разговор на что-то относительно понятное, спросила:
    — Но детей нам чему надо учить?
    Вроде опять не то ляпнула. «Детей» — а сама кто? Совсем уж голова кругом. Но отец эту несуразность как бы и не заметил. Подумал и ответил:
    — Когда рассказываешь детям про богатырей, старайся побольше говорить о том, как они защищают свою страну, а не о подвигах где-то на стороне. Поразмысли над этим хорошенько.

    В этот миг Навне вспомнилось, как днём после полёта на Жарогоре добралась до поляны, на которой стоит их град, осмотрелась с опушки, убедилась, что обров тут нет, и сиганула к воротам. Впрочем, сейчас ощущение даже острее. Потому что тогда хотя бы шла лесом уверенно, заблудиться не могла, лишь бы на обров не напороться. А сейчас такое чувство, словно вышла к родному граду внезапно из неких непролазных потусторонних чащоб, где и солнца нет, так что не ведаешь, в какую сторону тебя несёт. Из разговора о малопонятных материях выбралась к привычному, более того — любимому.
    Однако, вдумавшись в отцовский совет, усомнилась:
    — Но богатыри большей частью совершают подвиги где-то на стороне, а свой дом почти не защищают. Непонятно, о чём именно детям рассказывать.

    Отец и сам видит, что следовать его указанию, мягко говоря, непросто; но что ещё тут можно предложить? Вся эта беседа для него неожиданна и вьётся  непредсказуемо. Он признался: 
    — Да, это нелегко объяснить, особенно когда слушать не хотят. Ты спросила, чему надо учить детей, — я ответил. Но, пожалуй, в самом деле: чтобы они этому стали учиться, сначала надо взрослых в том же убедить… а это очень трудно.
    Навна почувствовала, как вываливается в чернющую ледяную пустоту из принявшего было её мы. Ведь для неё-то, получается, никакого посильного дела там нет, ничем она там помогать не может, а раз так, то для неё это не мы, а какие-то чужие они.
    — Ты будешь взрослым это объяснять, а мне что делать? — спросила она, чуть не плача. — Не могу я в сторонке без дела сидеть.
    Отец поглядел на неё пристально и спросил:
    — Что тогда ещё случилось?