Уговор

     Пришлось рассказывать о своих лесных блужданиях повторно, на сей раз со всеми переживаниями и размышлениями. И чем внимательнее слушал отец, тем охотнее Навна выкладывала и прочее, вплоть до полёта на Жарогоре. А чем дольше рассказывала, тем яснее сама понимала, что там к чему. Наконец, ободрённая той серьёзностью, с которой отец внимает её довольно разрозненным вначале мыслям, сумела обозначить самую их суть:
    — Словене с головами, обры — без голов! Это потому, что Кощей умеет управлять только безголовыми, а Жарогор — умными… ты же знаешь?

     Разумеется, он знал. Знал, что вся эта картина безнадёжно противоречит действительности. Нет, он вовсе не считал видение дочери заведомым бредом. Вполне допускал, что она в самом деле по-своему разглядела нечто реально существующее. И суть Жарогора и Кощея ему ясна: оба олицетворяли власть. Потому отец условно признавал их реальность — и уж подавно не собирался это опровергать. Смущало его совсем иное. Не могут подобные существа быть различными по своей природе, потому что словенская власть не может в корне отличаться от обрской. Это он знал точно — тут уже не что-то потустороннее, а дела, хорошо ему знакомые. Головы у обров есть, и вовсе не пустые. Просто, стремясь к единству ради выживания, обры давно уже решили, что делами, касающимися их всех, должен единолично руководить каган, — и не мыслят иного. Будет у словен свой князь — откроются те же возможности и возникнут те же опасности. Да, власть бывает очень разной, она способна как спасти народ, так и погубить; но это же от самих людей зависит —  тех, кто правит, и тех, кем правят. Люди могут сделать власть как благотворной, так и разрушительной, а природа её остаётся той же: власть сама по себе не добра и не зла, она просто власть, будь она хоть у словен, хоть у обров, хоть у ромеев, хоть в каком-нибудь тридесятом царстве. Так что, слушая о Кощее и чудесном Жарогоре, отец видел вместо них двух одинаковых по природе своей существ. Для него Жарогор отличался от Кощея тем же, чем меч в своей руке отличается от такого же меча в руке врага.
    В каком-то смысле, именно отец сейчас и разглядел, хоть и смутно, уицраоров как таковых. Тогда как для Навны сходство Жарогора с Кощеем ограничивалось громадной силой обоих, способностью объединять людей, а в остальном они противоположны. Причём Кощей — единственное в своём роде существо, Жарогор — тоже.

    И вот отец размышляет, как бы попробовать ей разъяснить действительное положение дел, а она глядит на него явно с уверенностью, что он подтвердит её фантазии.
    — Чтобы в этом разобраться, — сказал он наконец, — надо понимать, что творится во всём мире.
    — Так расскажи мне всё обо всём мире.

    Трудно сказать, кто был более изумлён такой её просьбой — отец или она сама.
    — Там всё очень сложно, ты едва ли поймёшь, — ответил он после недолгого молчания.
    — Пойму… а иначе куда мне деваться? Я же сейчас вообще не знаю, как жить. Я должна говорить детям, что всё хорошо, что мы сильные… и чувствую себя обманщицей и просто дурой… и они меня, видимо, такой же считают… ну, мне так всё время кажется.
    — Что ты мелешь, не считают они тебя ни дурой, ни обманщицей, по-прежнему к тебе льнут.
    — Зато я сама себя такой считаю… так же нельзя. Надо сделать, как было раньше. Ведь всё хорошо было.

    Да, для неё раньше всё было хорошо. А вот отец и до того знал, что свободные словене на краю пропасти, и аварский набег ничего особенно не изменил в его мыслях, поскольку и в реальности мало повлиял на расклад сил. Конечно, свободные словене понесли заметный урон, но не разгромлены; ну а то, что вполне могут быть в ближайшем будущем вовсе уничтожены, — так эта угроза висела над ними и раньше. То есть обстановка, в целом, осталась прежней. Но раньше Навна её не знала — а теперь знает; и из счастливой стала несчастной. Сделать как раньше? Однако назад, к безмятежному неведению, уже не вернуться, можно лишь идти вперёд — до конца, до нахождения настоящего решения. Но как идти, когда пути не видно?
    Видя сомнения отца, Навна рассказала и последний сон. И добавила:
    — Когда-то я боялась леса, а ты научил меня ходить по солнцу, по звёздам, по приметам…  я и от обров спаслась только благодаря этому. А теперь расскажи мне обо всём мире, чтобы я знала, что говорить младшим… Радиму, хотя бы. Научи меня видеть весь мир, как тогда лес. Вот этот тайный глаз… он ведь и мне страшно нужен!

    Отец и не подтверждает её сон, и не опровергает, ему сейчас явно не до рассуждений о том, насколько можно доверять снам, он обдумывает нечто более важное. Наконец говорит:
    — А ты понимаешь, что даёт тот глаз? Он собирает воедино всё, что видишь обычными глазами, слышишь ушами и тому подобное. Этим глазом видишь весь мир целиком, каков есть, без огрехов и прикрас.
    — Так мне то и нужно!
    — Да ты с ума сойдёшь, если попробуешь увидеть всё как есть. Появись у тебя каким-то образом тайный глаз, ты его в тот же миг в ужасе зажмуришь намертво и вовек более не откроешь. Мне самому, если начистоту, от него бывает очень больно — он иной раз такое покажет, чего и знать не хочется. Вот прикинь, что значит видеть мир таким, каков он есть? Тут надо всё решать своим умом. Видишь нечто неправильное — исправляй, даже если все кругом уверяют, что всё и так в порядке. Мало ли что все говорят — если прав, делаешь по-своему, из года в год идёшь своим путём, хоть бы и никого в своей правоте убедить не в состоянии. Ты так не сможешь. Тайный глаз — вообще не для женщин.
    Навна сникла — конечно, не сможет. Никогда. Её мнение слишком переплетено, даже слито, с мнениями других, с общим мнением. Мыслить в одиночку, да ещё вопреки всем, не нуждаясь в их поддержке, — для неё нечто невозможное, хуже того — неправильное. Она не только так не может, но и не хочет, скорее будет ошибаться со всеми своими, чем оторвётся от них. Будущей Соборной Душе тайный глаз ни к чему. Разумеется, последняя мысль Навну в земной жизни посетить никак не могла, но в надсознании вновь что-то такое блеснуло, подсказало: тайный глаз — не твой. Но ведь так было на него понадеялась — а теперь что?

    Отец вернул её к жизни:
    — Я дам тайный глаз Радиму — но сначала он должен того пожелать. Тут ведь невозможно приказать; если сам не желает — всё впустую. Я очень хочу, чтобы он спросил меня, как ты сейчас спросила: «Что нам делать?» Чтобы спросил — и тоже жаждал получить самый полный ответ. И тогда я постепенно передам ему всё, что знаю, главное — научу обо всём судить своим умом; так у него вырастет тайный глаз. Но Радим не спрашивает. Может, ему ещё рано об этом думать — но опасаюсь, что он никогда не спросит. Ведь и почти все взрослые таким вопросом не задаются, полагают, что и так знают всё, что нужно. С детства привыкли думать как все — и иного не представляют. А почему? Не знаю. Я не понимаю детей, не знаю, почему одни растут такими, другие другими. А ты их уже сейчас видишь насквозь — иной многодетной матери до тебя очень далеко. Сделаем так. Я расскажу тебе обо всём мире — а ты придумаешь, как расшевелить Радима, чтобы он задался тем вопросом.

    У Навны глаза расширились, она глядит на отца, а видит, как на пепелище уже растёт её новый теремок. Каким тот будет — не очень ясно, но — будет.
    — Радим спросит тебя, что нам делать, — поспешно заверила она. — Спросит, я обещаю! Расскажи мне обо всём мире, а уж я не подведу!