Голос крови

    Словенская дружина остаётся оторванной от славянских племён в основном из-за своего весьма пренебрежительного отношения ко кровному родству.
    В любом племени родство — основа всего, фундамент, на котором вырастают и все высшие понятия. Здесь подвиг — деяние ради своих родных; превыше всего  подвиг, совершённый для блага всего племени. А самое страшное преступление — навлечь на племя какую-либо беду; и тут не принимаются никакие оправдания.
    Отсюда стародавний безысходный разлад между словенской дружиной и племенами. Ведь любое племя, заключая союз с той дружиной, тем самым рискует угодить под всесокрушающий удар обров. И как бы ни хотели племена избавиться от аварского ига, но лезть поперёд других каждое из них опасается, согласно подняться против авар разве что вместе со всеми. Но чтобы все поднялись, кто-то ведь должен начать, какие-то племена должны первыми сплотиться вокруг словенской дружины — а никто первым быть не желает. Словене обычно усматривали в такой осторожности лишнее доказательство того, что в племенах одни дураки и трусы.

    Навна всегда была бесконечно далека от такого понимания сути дела. Да, она тоже Святогором воспитана — но тот властвовал лишь над частью её души. Другая часть оставалась недоступной ему — там собственный мир прирождённой Учительницы. А она с самых юных лет считала непреложным законом бытия то, что старшие должны заботиться о младших, а уж погубить детей — злодеяние, на которое способны только конченые нелюди. Эта правда когда-то уживалась с правдой Святогора именно благодаря тому, что каждая из них обитала в своём пространстве, Навна не позволяла им встретиться и наброситься друг на друга. А ныне нет нужды в таких предосторожностях: хотя бы в своей душе Навна обе эти правды примирила.

    Суть проблемы гораздо рельефнее видна не в мире людей, а в мире каросс.
    У каждого племени своя каросса, которая, вообще-то побуждая племя к свержению аварского ига, делает крайне важную оговорку: «Только вместе с прочими племенами, ни в коем случае не высовываться». Поперёд всех постоянно лезут словене — как раз потому, что у них есть Святогор, но нет кароссы (а если и появлялась иногда, то квёлая, неспособная перечить Святогору). А сами не испытывая на себе кароссического влияния, они не ведают его силы, не представляют, до какой степени оно определяет поведение любого племени. А потому не понимают логику племён — и не умеют с ними толком договариваться, отчего часто теряют терпение и пытаются объединять племена силой. Но это тупик: настоящая сила в конечном счёте у племён, а не у малочисленной словенской дружины; иной раз можно к чему-то принудить одно племя, другое, третье, но невозможно построить на насилии большой и сплочённый союз, способный победить авар, — подневольные союзники запросто могут перекинуться к врагу.
    И никуда эта прореха в душах словен не денется, пока у них не вырастет своя полнокровная каросса — новая Дингра, на каждого из них с рождения воздействующая; лишь тогда они станут понимать, что это такое — прочно переплетённое родством общество, которое ни за что не поставит под угрозу (хоть бы и во имя самой высшей цели) подрастающее поколение. Только тогда словене и прочувствуют по-настоящему, почему любое племя так остерегается слишком высовываться, — и только тогда смогут находить с племенами взаимопонимание. Впрочем, тогда это будет уже русь, а не словене.

     Тут уместно сделать небольшое отступление. Славяне, словене, страна Русь, народ русь — всё это переплетается порой весьма причудливым образом, немудрено и запутаться. Собственно, об этих хитросплетениях сказано ещё во введении в книгу. Но сейчас ещё кое-что добавлю, поскольку эти тонкости терминологии имеют прямое отношение к содержанию данной главы.
    Я здесь (во избежание ещё худшей путаницы) использую для двух разных общностей два разных термина: славянами называю всех, говорящих на славянском языке (тогда ещё относительно едином), а словенами — лишь тех, кто сам себя так именовал. На самом же деле тогда название было одно — словене, но оно бытовало в узком и широком смыслах. В одних случаях составлявшие словенскую дружину люди называли словенами только себя, в других — всех, говорящих на одном языке с ними. За такой двойственностью — великие амбиции: мол, пока настоящие словене — только мы, прочие же лишь по языку словене, но не по делам; так пусть становятся такими, как мы, и будут тоже настоящими словенами. Получается, люди из славянских племён — как бы недословене, некое временное явление, которое следует искоренить.
    А если словене станут называть себя русью, то вышеупомянутая двойственность улетучится, останется только одно значение слова словене — то самое, которое (уже в форме славяне, что сути не меняет) наши современники обычно считают единственным. И вот принципиальный вопрос: а кем русь станет считать былых «недословен»? Некой недорусью? Нет, понятие недословен просто исчезнет без всякого замещения, поскольку русь не стремится втянуть в себя всех славян, а потому и не считает не желающих втягиваться какими-то «недо». Руси незачем всех поглощать. Это вечно нуждающаяся в пополнении со стороны словенская дружина стремится вобрать в себя всех кого можно; а русь сама себя воспроизводит из поколения в поколение — и приток людей со стороны отнюдь не является условием самого существования народа русь и страны Русь.

    Но чтобы решить проблему, надо зрить в корень: не от хорошей ведь жизни словене пополняют свои ряды чужаками, а о собственном потомстве не особо заботятся. Навна отлично понимает, что без оговорок критиковать такую черту словенского характера было бы, мягко выражаясь, несправедливо. Дело обстоит гораздо сложнее.
    Предположим, что в пору её раннего детства словене (тогда звавшиеся свободными словенами — но это уточнение ничего не меняет) вдруг сделались другими, готовыми умереть ради спасения своих семей. Что дальше? Можно с уверенностью предположить, что авары, прослышав о таком перевороте в системе ценностей противника, вскоре навалились бы на свободных словен большой силой. Почему? Да потому, что теперь могут поставить их перед выбором: или те будут уничтожены — или откажутся от борьбы за Поле, прогонят из своих душ Святогора, превратятся в обычное племя. Что это означает для Навны? В первом случае она просто погибнет, во втором — окажется отнюдь не в той среде, которая нужна для первых шагов русской Соборной Души; словом, там и там катастрофа. Вот как всё заковыристо. Авары так долго мешкали с решительным ударом по своим старым недругам именно потому, что поход организовать непросто, а основной цели всё равно не достичь: когда словенская дружина поймёт, что ей не отбиться, то просто уйдёт (пусть с тяжёлыми потерями, ей не привыкать) налегке, бросив семьи, и будет продолжать своё дело, только ещё больше озлобившись на авар. Получается, именно всем известная готовность свободных словен пожертвовать своими семьями сдерживала авар так долго — и дала Навне возможность прожить в земном мире хотя бы 17 лет. И никакой это не парадокс, всё логично: если надёжно укрыть свои семьи нет возможности, то надо по возможности лишить врага стимула за ними охотиться.
    А настоящее решение, естественно, в том, чтобы семьи находились в безопасности. Но как такого достичь, коли имеешь дело со столь страшным врагом, от которого не спасают ни леса, ни горы, не крепостные стены? Разве что расстояние спасёт; но уйти столь далеко, чтоб даже авары не достали, — значит утратить возможность всерьёз против них воевать, что опять же неприемлемо. И выходит, что реальный выход для словен вроде лишь один: объединить так много племён, что получится войско сильнее аварского — оно и обеспечит безопасность. С точки зрения метафизики это означает, что Дингра появится на свет и вырастет под защитой Жругра (без уицраора такое огромное войско не создать). Стало быть, сначала Жругр — и лишь потом Дингра. Но тогда получается, что объединять племена придётся ещё в отсутствие Дингры, то есть заниматься этим должны те словене, какие есть, которые не знают по себе, что такое каросса.

    А смогут? Им же придётся себя ломать через колено — поскольку придётся признать, что по одному важнейшему вопросу они от веку были неправы, а люди в племенах — правы. А ведь сплотившиеся в словенскую дружину люди считали себя во всём выше тех, кто оставался в племенах. Сама мысль о том, что надо чему-то учиться у «недословен», казалась нелепой и даже непристойной. Вот какой психологический барьер надо преодолеть.

    — Этот путь короткий, но на нём такая вот огромная преграда, — сказал Яросвет. — Если сумеешь научить словен внимательно относиться к тому, что им по собственному опыту неведомо, — Поле будет наше уже в ближайшие десятилетия.
    — Короткий путь? Есть ещё и длинный?
    — Есть. Тот, на котором Дингра появляется прежде Жругра. Если словене обоснуются далеко на севере, под прикрытием лесов и болот, то превратятся в потомственную общность — и там появится Русь. Тогда ещё не нужно будет единовластие, а значит, и Жругр; они понадобятся позже, при наступлении на Поле.
    — А как же воевать с обрами из такого далёка?
    — В том-то и беда. И ещё другие сложности возникают, если Русь сначала будет вдали от Поля; некоторые я уже сейчас вижу, а наверняка по ходу дела возникнут и неожиданные. Тот путь к цели очень уж долгий, не на одно столетие. Так что он запасной — на тот случай, что коротким не пробьёмся.
    — Он не запасной, а никуда не годный, — хмуро отрезала Навна, шокированная упоминанием о (страшно подумать!) столетиях. — Нету его. Короткий — единственный… а значит, мы точно им пройдём.
    — Будем считать, что так, — заключил демиург несколько двусмысленно.

    В самом деле, сейчас надо сосредоточиться на прямом пути; преодолим ли он — можно выяснить, только попробовав им пройти. А что касается обхода, то Яросвет ради полноты картины упомянул о его наличии — и достаточно.