Под обрывом

    Навна является под разными обличьями во сне то одному словенину, то другому, силится растолковать стратегию Яросвета. И спотыкается всё о то же.

    Вот типичный пример.

    — Князю можно доверять, — говорит Навна, — если вы будете мало-мальски понимать, чем он занят. Ведь тогда вы сможете видеть, хорошо ли он делает своё дело.
    — Да что там можно разглядеть?
    — Если князь успешно договаривается с племенами и так расширяет наш союз — значит, пусть и дальше княжит.
    — С кем там договариваться? Все настоящие люди из племён уходят в нашу дружину — и мы их принимаем как равных, а остаются там всякие запечники. Пинка им хорошего — только так и поймут нашу правоту.
    — Чего же до сих пор не поняли? А на пинки они порой так отвечают, что вам драпать приходится.
    — А это потому что…    (Тут могут следовать весьма разнообразные оправдания неудач — от применения противником всяческих подлых приёмов до почему-то вечно преследующей словен невезухи.)
    — Да просто надо уметь с ними договариваться.
    — Бесполезно, их не поймёшь, они же темнят постоянно.
    — Они не темнят. Просто каждое племя опасается слишком подставиться… за своих детей люди боятся, как можно этого не понимать…
    Впрочем, последние слова Навна произносит совсем безнадёжно, сознавая, сколь необходима сейчас Дингра — с нею словене чувствовали бы по себе самим, почему каждое племя осторожничает. Но Дингры нет — и чувства этого нет — а потому и не объяснишь ничего.
    И Навна уж в который раз слышит приговор своим мечтам:
    — За князем всё равно не уследить, он непременно испортится — а раз это заранее ясно, то лучше без него обойдёмся, как всегда обходились.

    И получается очередной пустой сон. Проснувшись, человек помнит лишь то, что кто-то пытался вколотить ему в голову нечто нелепое и отвратительное.
    А кто и понимает, что племена по-своему правы, тот не может разъяснить другим, да и вообще ему удобнее помалкивать, а то, глядишь, и самого за словенина признавать перестанут.

    И ладно, если бы дело у Навны хоть капельку продвигалось, — так ведь нет. Здесь тоже ощущение болота — причём бескрайнего; то, что брести тяжело, — ещё ничего, куда хуже то, что цель не приближается. Иначе говоря, взаимопонимания с земными словенами не прибывает.
    Вот когда Навна в полной мере ощутила, что понимать нечто самой — одно, а понимать то же вместе с народом — совсем другое. Перед ней целый частокол доводов в пользу того, что князь неизбежно оторвётся от народа и всех угробит, а пытаться уследить за ним бесполезно. Всё это, мол, проверено опытом предыдущих поколений, а кто верит в благотворность единовластия, тот просто жизни не знает.
    И всё очевиднее, что частокол тот непреодолим.

    Теперь ей были понятны эмоции Ванды. Да, та права: тут в самом деле приходится лезть на высоченный обрыв, Навна его видит воочию в своём Мире жизненного пути. На этом пути ей и прежде случалось годами биться об одну и ту же преграду, но теперь уже четверть века не в силах продвинуться ни на шаг — подобного точно не бывало. Обрыв и есть.

    Вот была бы Дингра… Но положение словенской дружины сейчас столь неустойчиво, что никакого подобия племени вокруг неё возникнуть не может, а потому и кароссе не родиться. Да хоть бы и родилась — в таких условиях она обречена оставаться еле дышащей, ни на что всерьёз не влияющей. А без неё никак.
    Отчаявшаяся Навна порой поглядывает-таки туда, где начинается отвергнутый ею обходной путь: а может, и впрямь лучше уйти на север и там вырастить Дингру? Но вдруг там тоже тупик? Влезешь — а где-то через пару столетий обнаружишь, что и там не пробраться. Столько времени потерять! Нет, тот длинный извилистый путь ещё страшнее. Надо как-то пробиться коротким. Но как?!

    А поскольку Навне никак не удавалось превратить своё личное мнение о необходимости единовластия в общее мнение словен, то и само это личное мнение зашаталось.

    Яросвету в подобных случаях несравненно проще, он рассуждает так: «Я понимаю, они не понимают; значит, тут у меня с ними разногласие, принимаю к сведению», — и все дела. Он уж если что-то точно знает, то не усомнится, даже если всё человечество против и он ни одного человека убедить в своей правоте не может. А если увидел свою ошибку, то признает её, даже если никому более она не видна. И не слишком переживает по поводу своих многочисленных расхождений с общим мнением, воспринимает их как привычное неискоренимое зло.

    А для насквозь соборной Навны такое расхождение — трагедия, внутренний раскол. «Я понимаю, они не понимают… какие ещё они?! Мы не понимаем! А я — внутри этого непонимающего мы… но лично я-то ведь понимаю? да вот не знаю уже». В прежние времена такие проблемы сглаживались благодаря тому, что собственное я Навны, ввиду своей незначительности, просто растворялось в мы словен. Но теперь она намерена занять место на самой вершине соборного мира — а Соборная Душа, да ещё незрелая, не может долго находиться в столь остром противостоянии с общим мнением народа. Она должна влиять на всех, для чего надо учитывать, каковы люди сейчас, считаться с их мнениями, а это значит, что они на предполагаемую Соборную Душу тоже влияют. Если она не сумеет сделать своё личное мнение общим, то ей придётся подгонять личное под общее. К чему, похоже, и катится дело. Вот вроде удостоверилась Навна, что необходимо единовластие, удостоверилась полностью. Но это пока она только в небесах витала и общалась большей частью с Яросветом. А окунувшись вновь по-настоящему в словенский мир, оказалась в плену соборности, со всеми её вековыми аксиомами. И тонет в соборном мире — вместо того, чтобы его возглавить. Да, отчаянно пытается внедрить в соборность идею единовластия… и с ужасом чувствует, как под давлением непоколебимого мы понемногу возвращается к убеждению в том, что не может быть у словен иной власти, кроме выборной.
    Возвращается не столько под влиянием кучи аргументов, сколько под давлением самой по себе стоящей за ними всеобщей убеждённости — вот ей Навна не могла противиться. Ведь это мы и изнутри на неё давило, заполняя душу той старой, не желающей преображаться соборностью и загоняя перепуганное я в какой-то дальний угол души, откуда оно только пищало беспомощно. Да и пищало скорее уже не о том, что «я сама точно это знаю», а о том, что «Яросвет же так говорит». Вроде недавно Навне казалось, что уже более-менее постигла, как устроен мир, а главное — что и как она должна делать, а теперь опять ничего не понимает, вынуждена просто метаться между авторитетами.
    Ну не признавали её за Соборную Душу, и всё тут. Просто витает где-то в небесах невесть кто и что-то непонятное пытается всем втемяшить; можно от неё просто отмахнуться. И то сказать, на каком основании она мнит себя их Соборной Душой? Только на том, что Яросвет её таковой назначил — но он словенам не указ. Да и привыкли они к пустоте на месте Соборной Души; пусть и ненормально это, но так ведь издавна ведётся.

    И Навна постепенно уступает, проникается уверенностью в том, что единовластие — нравственное разложение и в итоге полная гибель. Короче, возвращается к своим детским представлениям на этот счёт. Последнее, что заставляет её упираться, — утверждение Яросвета, что при выборной власти Поля вовек не отвоевать. Наконец она признаёт, что Яросвет в этом не прав — хотя правота его вроде очевидна.
    И выходило у неё следующее: в Поле вернёмся, потому что без него не жизнь, а власть у словен может быть только выборной, потому что мы все так считаем. Но одно с другим не совместить. Словом, Навна опять раздвоилась и только мечтой была жива, парила на белоснежном Жарогоре где-то очень высоко, столь далеко от жестокой реальности, что та не могла эту мечту подстрелить.

    Между тем словене терпели неудачу за неудачей. Опасающийся их полного разгрома Яросвет явился во сне Добрану и сказал:
    — Сейчас ничего не получится, при таком разладе все тут пропадёте. Собери тех, кто тебе доверяет, и уйдите пока на север, к Ильменю. А дальше видно будет.
    Добран прислушался к совету, а уставших от хаоса и безнадёги словен набралось довольно много, и они ушли в полуночную сторону. Это не казалось чем-то особенным. Вокруг Ильменя, по впадающим в него рекам и Волхову, издавна жили славянские племена; порой те края служили убежищем и для словен, когда тем слишком туго приходилось близ Поля. Так что и уход Добрана был всеми воспринят как подобное временное отступление. В том числе Навной и — с оговоркой — даже Яросветом. Оговорка такова: Яросвет уже тогда допускал, что Добран на юг не вернётся, будет создавать Русь на севере. Но лишь допускал, а вообще надеялся, что Навна всё же возьмёт приступом ту гору, настроения словен изменятся — и Добран вернётся к Полю уже в качестве князя.

    Навна и сама на это надеялась, пока надежда могла подпитываться хоть чем-нибудь. Ну не может ведь милая Земля загнать её в глухой тупик! Наверное, всё-таки какими-то замысловатыми финтами возможно вскарабкаться на гору.
    Ободряемая такими мыслями, Навна упорствовала куда дольше Ванды, взбиралась на крутой склон всевозможными способами до тех пор, пока не стало яснее ясного, что уж точно ничего не выйдет, не подняться вообще нигде и никак. Тогда упала под обрывом вся в слезах, но уходить всё равно нимало не помышляла. Некуда ей уходить. Там, наверху — будущий мир, где Поле принадлежит словенам, то есть единственный приемлемый для Навны мир, а пока она ощущала себя как бы вне жизни. Словно сброшена в преисподнюю, и даже сам Гагтунгр вроде прямо из отвесной чёрной стены злорадно скалится и хохочет.