Память

      Одно из последствий подчинения второго Жругра Навне — появление и развитие летописания.
      Сказания о героическом прошлом — ещё не история. И потому что устные, и потому что нацелены скорее на прославление, чем на сохранение достоверной картины минувшего. Безудержное восхваление своего народа или своих правителей ведёт к забвению прошлого столь же верно, как и прямое пренебрежение к нему. Ведь выпячивание приятного и замалчивание неприятного со временем искажает действительную картину прежних времён до неузнаваемости. К тому же уж если начали выдумывать напропалую, то трудно сохранить единство: всякий начинает фантазировать как ему удобнее и просто как умеет, и картина былого предстаёт уже в разных взаимоисключающих вариантах.

    Можно возмущаться, к примеру, тем, что в летописях столь скудно освещена борьба Руси с Хазарским каганатом. Да, это очень прискорбно. Вот только летописцы ли виновны в таком упущении? Скорее, они попросту не имели в своём распоряжении заслуживающих доверия подробных сведений о тех войнах — только уже вовсе фантастические и между собой не стыкующиеся, которые едва ли уместны в летописи. Вообще, лишь примерно со времени уничтожения Хазарии в летописях начинается достаточно связное и преимущественно на русские (устные, видимо) источники опирающееся повествование. О том, сколь смутно русь во время составления первых летописей помнила свою историю до Святослава, говорит хотя бы следующее. В одной летописи Олег — князь-регент при малолетнем Игоре (который, впрочем, почему-то продолжал ему подчиняться, и достигнув зрелости; какое же тут регентство?), а в другой он — всего лишь воевода Игоря, а тот к моменту смерти отца был уже взрослым. Причём вполне вероятно, что неточны оба варианта, а на деле определённого порядка престолонаследия тогда просто не существовало, правом на власть обладал любой представитель княжеского рода. В таком случае Олег вполне законно мог быть выбран князем, даже если после Рюрика остался взрослый сын. Можно ещё добавить, что походы Олега и Игоря на греков в разных летописях отображены отнюдь не одинаково, неясно даже, сколько походов было. Или вспомним, что в одной летописи Аскольд и Дир — бояре Рюрика, ушедшие в Киев и совершившие нападение на Царьград, тогда как в другой они не имеют никакого отношения ни к Рюрику, ни к упомянутому нападению. Такой разнобой в дошедших до нас вариантах ранней русской истории наглядно доказывает, что ко времени составления первых летописей (а это ориентировочно середина XI века) русь не имела сколь-нибудь целостного представления о том, что было сотню лет назад и тем более раньше. Была только куча рассказов, зачастую пристрастных и противоречащих друг другу. Пытаясь как-то сложить их в единую мозаику, авторы первых летописей поневоле допускали серьёзные натяжки, очевидный след которых — явно растянутая и потому не внушающая доверия хронология времён Рюрика, Олега и Игоря в «Повести временных лет».
    Далее углубляться в эту тему здесь излишне, достаточно отметить, что историческая память, основанная на прославлении подвигов, очень коротка. Начнись летописание, скажем, на столетие позже, относительно достоверные (конечно, отрывочные) сведения о временах Святослава, Владимира, даже Ярослава, мы могли бы черпать разве что из иностранных источников.

    А почему всё же начали составлять летописи?

    Здесь уместно вспомнить об «отце истории» Геродоте. Его «История» посвящена греко-персидским войнам, то есть первой полномасштабной схватке Эллады с глобаором, за которым стоял Гагтунгр. Именно эта схватка дала тему, на которой можно было осуществить прорыв, написать нечто, чего ранее на планете не бывало.
    А что Геродот сделал такого небывалого? Историю писали и задолго до него. Но как? Яркий образец таких сочинений — рассказ царя Дария о его приходе к власти, более известный как Бехистунская надпись. Читаешь её — и впечатление такое, что сие начертано самим уицраором. Даже Дарий — всего лишь его орудие, а все остальные люди, о которых там говорится, — просто орудия Дария (или его жертвы, коли орудиями служить не согласны). О какой истине тут может идти речь? Тут мнение уицраора, которое должны усвоить все живущие в Персидской державе (а иначе жить не будут), то есть оно становится их правдой, которая попросту замещает истину, отменяет её. Был ли убитый Дарием правитель империи настоящим Бардией или самозванцем Гауматой — подобный вопрос по такой логике не может быть поставлен в принципе. Ибо непонятно, что означает «на самом деле», отменена сама объективная истина как таковая, её место заняла «царская правда»: велено считать, что это был самозванец, — стало быть, самозванцем он и был, вопрос закрыт.

    А Геродот подходит к истории совсем иначе. Он стремится описать события так, как они происходили в действительности, — пусть и далеко не всегда с этим справляется. Он чётко отличает «нашу (эллинскую) правду» от истины и не сомневается в приоритете последней. Иначе мог бы сочинить нечто в духе Бехистунской надписи, изобразив эллинов в самом лучшем свете, их противников — наоборот, и все события изложив соответственно. И сорвал бы бурю аплодисментов — ещё бы, молодец, вот какими хорошими нас показал. Но Геродот был вестником Аполлона и восхвалению своего народа предпочёл честный рассказ, в котором полным-полно неприятных для греков сведений. Это демиургический подход к делу: говори, как оно было в действительности; так делают и сами демиурги, и люди, способные действовать по их логике. Но ведь греки не побили Геродота камнями; наоборот, он снискал большое уважение. Значит, его подход к истории (и жизни вообще) вписался в эллинскую соборность (пусть не как единственно верный, но хотя бы как допустимый), а это значит, что и Артемида на его стороне — она при желании легко восстановила бы греков против слишком справедливого «отца истории». Вот это принципиально. Люди, пытавшиеся рассказывать о древних и современных им событиях с точки зрения истины, а не «нашей правды», могли появляться и до Геродота, и не только в Элладе. Но получить признание и стать образцом для подражания такой человек мог только в Элладе — потому что тут сама Соборная Душа на его стороне.
    А ещё признанию Геродота греками чрезвычайно содействовало следующее. Основной сюжет его «Истории» — война между греками и персами, а победили в ней греки, что, с учётом мощи противника, вселяло в них огромную гордость. Поэтому даже объективный, содержащий кучу негатива рассказ об этой войне для них был очень интересен: ну да, всякое было — но победили-то мы.

    На Руси — нечто подобное. В эпоху, предшествовавшую началу летописания, русь разгромила своих опаснейших врагов — хазар и печенегов — и создала огромное государство там, где раньше были лишь разрозненные, ни к каким совместным действиям не способные племена. Гордиться было чем — что создавало психологическую основу для того, чтобы начать писать свою историю в настоящем смысле этого слова, историю с позиций истины, а не прославления. Потому что рассказать даже чистую правду о победах — это само по себе прославление, зато без обмана. В обмане нуждаются проигравшие, стремящиеся затушевать своё фиаско. Победитель, если он не мелочен, может позволить себе рассказать всё как было на самом деле. А русь в то время была народом-победителем.

    Сказанное, кстати, не только к летописям относится. Риторический вопрос: какой из русских походов на половцев более всего известен в наше время? Очевидно, что описанный в «Слове о полку Игореве». Но почему «Слово» посвящено именно этому, относительно небольшому походу, а не какому-то из гораздо более крупных? Видимо, из-за его необычного исхода. Как правило, русские походы на половцев завершались успешно, иногда не давали ожидаемого результата, но чтобы русское войско было разгромлено половцами в степи — такого не случалось ни до того, ни после. А тут не просто разгром — гибель всего войска и, что также уникально, пленение самих князей.
    Если исходить из того, что смысл любого подобного произведения состоит в возвеличивании своего народа, то автор «Слова» умудрился сделать буквально наихудший выбор из всех возможных. Зная о многих крупных успешных походах в степь, он не стал их воспевать, а выбрал единственный провальный, да и небольшой к тому же. Однако автор «Слова» — несомненный патриот, а не чернушник. Чем же обусловлен его странный с виду выбор? Думаю, ясным пониманием того, что надо не бахвалиться, а осмыслять и устранять недостатки. Ведь только в таком случае рассказы о прошлом работают на более светлое будущее. Это всё та же традиция, идущая ещё от Геродота, демиургическая по своей сути. Автор «Слова» придерживался её точно так же, как и летописцы (к слову, в летописи поход Игоря тоже описан необычайно подробно). Не «петь славу», а рассказывать всё как есть — от этого пользы гораздо больше. А ведь такой подход к описанию событий (хоть современных рассказчику, хоть древних) и теперь далеко не всякому по душе, а в те времена он и подавно не являлся чем-то общепринятым.

    Но, конечно, между Элладой и Русью большая разница. Персидское нашествие произошло тогда, когда у греков уже имелась весьма развитая литература — а значит, была основа для того, чтобы всерьёз взяться за свою историю, не хватало стимула. Победа над Персией и стала таковым. Ведь она была, пусть и с большими оговорками, делом всего народа — вот что оказалось чем-то совершенно новым, поскольку ранее греки никогда ничего совместно не совершали. Защита от какого-то особо опасного врага была вообще единственным делом, вокруг которого они могли хотя бы на время объединиться.
    Тогда как русское общее (опять же — с большими оговорками) дело существовало задолго до появления первых летописей, заключаясь в установлении и сохранении мира и порядка в восточной части славянского мира. Но раньше оно поглощало всю энергию. Русь творила историю, не имея сил и времени её описывать. Летописи появились лишь после победы над опаснейшими врагами и, как следствие, перехода Руси к относительно мирной жизни. Тогда и возникла устойчивая, никогда не прерывавшаяся традиция изложения истории с позиции истины. Пусть даже люди, которым это по-настоящему важно, были немногочисленны, но они уже никогда не переводились.