Домой

    С тех пор минуло лет двадцать. Эгиль живёт в Исландии.
    Хакон несколько лет назад погиб в бою, после чего Норвегия досталась сыновьям Эйрика и Гуннхильд. С ними туда вернулся и Аринбьёрн.

    Навна смотрит на Эгиля, прогуливающегося по берегу Боргарфьорда, сочиняющего очередной стих и поглядывающего на море, за которым вожделенный большой мир. Аринбьёрн живёт там в богатстве и почёте, а его закадычный друг Эгиль — на далёком острове, будто в ссылке, хотя он вроде нисколько Аринбьёрна не хуже. Обидно как-то. Но Эгиль уже не рвётся ещё раз попытать счастья на родине предков. Может, предчувствует, что через несколько лет и Харальд, и Аринбьёрн сложат головы в битве, а их владения захватят враги, тогда как он, Эгиль, в благополучии доживёт до глубокой старости, оставив многочисленное потомство — и немалое поэтическое наследие в придачу. Вот где теневая сторона манящего большого мира: пусть в нём очень многого можно достичь, но больно уж зыбки там любые успехи. Тогда как в Исландии у Эгиля отчина — всеми признаваемая, на неё никто не посмеет покуситься.
    Всё-таки правильный совет дал Эгилю конунг Хакон.
   
    — А если бы Эгиль оказался лучше, чем он есть? — предположила Навна. — Если бы он, при всех тех же способностях, ещё и мыслил, как Хакон, ставил благо страны выше всего, а значит, сознательно стремился создать в Норвегии Союз миротворцев? Можешь вообразить такого Эгиля?
    — Могу, — подтвердила Фрейя. — Талантов у него много, так почему не допустить, что к ним добавился ещё и этот, самый важный? Мало ли какие удивительные люди порой рождаются. Но из кого такой чудесный Эгиль стал бы создавать в Норвегии Союз?

    А вот это вопрос воистину убойный. То, что могло найтись несколько человек вроде Аринбьёрна, но притом способных ставить пользу страны выше всего, — не ответ. Ведь таких миротворцев требуется много — и вдобавок нужна поддержка их народом, готовность людей идти со своими спорами именно к ним, а не к конунгу. Словом, измениться должно вообще мышление народа — а такое возможно только после преображения народного идеала. А Скёрунга соборицы знают хорошо — и уверены, что подобного преображения от него в обозримом будущем ждать не приходится.
    — Не из кого, — согласилась Навна. — Там, похоже, только Хакон и мыслил государственно.

    И какой вывод?
    Конечно, человек может сам, без обучения, подняться над всем личным, обрести способность разумно мыслить и действовать на благо всей страны. Но это очень редкое исключение из правила. Вообще же необходимое (но отнюдь не достаточное) условие для того, чтобы уметь мыслить государственно, — рождение в семье конунга; там можно учиться у отца. У Аринбьёрна, Эгиля и других такого мышления нет потому, что им не у кого учиться. У Эйрика тоже — но уже в силу его личных качеств; шанс был — но Эйрик его упустил. Хакон — не упустил.

    — Всё тут понятно, — заключила Навна. — Совместить твёрдую власть и Союз миротворцев сложнее, чем я надеялась… но всё равно возможно, поскольку нам иначе никак. В Исландии этот вопрос задвинут в сторону и может лежать там долго, а на Руси его надо решать сейчас — и мы его решим… хотя ещё не знаю как.
    — Конечно решите, — подтвердила Фрейя. — Уж если ты настолько уверена, то и я не сомневаюсь.
    Ведь и для неё даже сама по себе уверенность Навны, хоть бы и вроде ничем надёжно не подкреплённая, — довод очень весомый.    

    И Навна отправилась домой. Не совсем так, как больше века назад Фрейя улетела с Руси. Ведь Навна уносила с собой ту же мечту, с какой сюда и явилась. У Полярного круга она оставила лишь некоторые иллюзии, ранее ту мечту обрамлявшие, а их место заняли очень полезные знания. Так что крылья у мечты теперь крепче и надёжнее.