Веста

    Новой помощницей Аполлона стала римская Соборная Душа Веста.
    Римская соборность строилась именно вокруг того, к чему греки относились с такой опаской, — идеи общего блага народа. На службу этой идее был поставлен и римский уицраор Форсуф. Тут уже никакой колесницы: уицраор у римлян один и послушен Весте. Что для Артемиды было страшным сном, для Весты стало милой реальностью.
    Достигалось это тем, что Форсуфу выделили своего рода удел, а именно — армию. Форсуф в армии и обитал, в сам Рим (да и в римское общество как таковое) путь ему закрыт. При возвращении римской армии домой солдаты тут же выпадали из-под власти Форсуфа и полководец не мог уже ничего им приказать, что исключало возможность захвата им власти.
    Упряжь у Форсуфа действительно крепкая, на волю не вырвешься. Дело в том, что люди, которыми он распоряжался, подчинялись ему лишь постольку, поскольку сам он слушался Весты. Солдаты — мобилизованные крестьяне, стремящиеся поскорее закончить войну и вернуться домой; поднимать мятежи им незачем. Высший командный состав (военные трибуны) — только из знати, там не было людей, связанных с армией на всю жизнь. Армия для аристократов — ступенька в карьере, которая затем продолжалась уже в самом Риме. Таким образом, и на самом верху и в самом низу — люди, чуждые Форсуфу, на время одолженные ему Вестой и не забывающие о том, что она его главнее. А вот центурионы и, отчасти, командиры более низкого ранга — профессионалы. И это — люди уицраора. Потому что для них в центре мировоззрения — приказ. Они и превращали римскую армию в дисциплинированную боеспособную силу. Вот так Веста использовала Форсуфа там, где он более всего нужен, не допуская его в само общество.

    А управляемый соборицей уицраор стоит на ногах куда твёрже своих не ладящих с соборицами собратьев. Форсуф одного за другим растерзал карфагенского, македонского, селевкидского и прочих пытавшихся противостоять ему уицраоров, и стал повелителем Средиземноморья. Покорил он и раздробленную Элладу — что для Весты немалая трагедия. Хотя римская соборица в чём-то существенном превзошла Артемиду, но всё равно чтит её как учительницу — очень уж многое у неё усвоила. И захват Эллады воспринимает как тяжкий грех. Но ничего иного не остаётся: реальность такова, что или Форсуф доконает греческих уицраоров — или они его, тесно им стало в Средиземноморье. А Форсуф однозначно лучше — с точки зрения не только Весты, но и самой Земли.

    Однако, истребляя связанных с Гагтунгром уицраоров, Форсуф почему-то не мог потеснить самого Гагтунгра. Хуже того — тот всё прочнее въедался уже и в Европу. Ведь, уничтожая конкурентов, Форсуф тем самым оставлял десятки миллионов людей без собственной государственности, и среди них распространялась готовность подчиняться любой (лишь бы не слишком зверской) чужой власти; а это — глобархизм. Гагтунгр обретал громадное число новых адептов. Они всё настойчивее силились питать шаввой Форсуфа, дабы превратить его в глобаора, но он отвергал их поклонение, не понимая, почему должен заботиться о них так же, как о римлянах. Веста запрещала ему это понимать — во избежание гибели всего римского соборного мира.
    Ведь она и так с огромным трудом поддерживала способность римлян подводить к общему знаменателю их противоречивые интересы. Требовать, чтобы римляне ещё и к потребностям покорённых народов относились как к своим собственным, — это уж слишком. Пусть лучше другие народы берут пример с римлян, обзаводятся такой же государственностью. Для чего соборицы должны учиться у Весты. Но даже Артемида по-прежнему демонстрировала полнейшую неготовность к этому — у греков любая крупная и устойчивая государственность на деле означала деспотию. Другие соборицы — и подавно. Иначе говоря, чудесная картина братства народов Средиземноморья выглядела столь утопичной, что нечего и пытаться воплотить её в жизнь. И получалось, что Аполлон мог по-прежнему всерьёз надеяться на одну Весту. А той становилось всё труднее защищать свой соборный мир, на который с нарастающей силой давили с двух боков.
    С одной стороны напирал Гагтунгр, сулясь обеспечить всеобщую покорность римской власти, если та станет относиться ко всем народам одинаково, и угрожая всеобщим же восстанием в противном случае. В сущности, размахивая очень внушительными пряником и кнутом, прямо указывал, какая власть ему нужна. С другой стороны наседала римская каросса, со всей кароссической беспечностью побуждавшая римлян относиться к прочим народам как к добыче. Вела себя как когда-то ассирийская каросса — кароссы на ошибках друг друга не учатся, поскольку историей не интересуются. Дело шло к тому, что кто-нибудь вроде Митридата, сплотив вокруг себя доведённое до точки население римских провинций, уничтожит Рим и объединит Средиземноморье уже под обычной азиатской монархической властью. И место Форсуфа займёт глобаор. И это будет триумф Гагтунгра — крепость Аполлона разрушена.
    Веста не могла превратить римлян в ответственных владык мира, убедить их ставить порядок во всех своих владениях выше своих сиюминутных интересов. Она отчаянно колдовала над римской соборностью, пытаясь внедрить в неё эту идею, но результаты не впечатляли. Лишь лучшие из римлян прислушивались к своей Соборной Душе и пытались упорядочить управление провинциями. Республика явно катилась к гибели.