Уицраор с крестом

    Христиане отказывались воздавать императору божеские почести, отнюдь не беспочвенно расценивая его культ как косвенное поклонение дьяволу. Из-за чего и прежний Форсуф периодически на них жестоко опалялся — а теперь предстоит решительный бой. Гагтунгр и новый Форсуф видят, что христианство заслонило путь к их вожделенной цели, — и при Диоклетиане начинают генеральное наступление, штурм небесной крепости. Но мир Христа к тому времени очень окреп, тем более что и Веста уже стала христианкой и увлекала за собой римлян, насколько могла. Воздвигнутые на христиан гонения отнюдь не дали того результата, на который Форсуф рассчитывал, — и он остановился в растерянности. Гагтунгр призывал его идти до конца, вплоть до поголовного истребления христиан, благо те никакого прямого сопротивления не оказывают, — но уицраор чует, что так доведёт державу до катастрофы. Гагтунгра это не слишком пугает. Конечно, он предпочёл бы овладеть процветающей империей, но раз уж так вышло, что для изгнания Аполлона и собориц надо её разорить и обезлюдить, то да будет так. А вот уицраору ни к чему победа над христианством такой ценой. Форсуф уже тяготится чрезмерной зависимостью от глобального демона, нуждается в противовесе ему. И потому начинает искать общий язык с соборицами; а с Вестой, Артемидой или ещё кем — ему всё одно.
    Теперь уже Гагтунгру пришла пора пятиться — Аполлон начал контрнаступление, намереваясь вернуть себе контроль над уицраорами. А таковых должно стать два (главных, во всяком случае) — у греков будет своё государство, у римлян — своё. Причём в обоих — настоящая династическая монархия. Теперь установить её намного легче. С распространением христианства греки и римляне начинали спокойно относиться к тому, что их земной жизнью будет единолично распоряжаться один человек. Ведь его власть распространяется лишь на сей бренный мир, она не лишает людей настоящей свободы — свободы достичь рая. При таких умонастроениях можно попробовать убедить людей, что императору всегда должен наследовать его старший сын (а если сына нет, то другой ближайший родственник) — и не о чем тут спорить, никаких иных претендентов на престол поддерживать нельзя, ибо власть — от Бога, люди не могут сами кому-то её вручать.

    Однако наступлению в земной мир мешали те самые укрепления, которыми Аполлон с соборицами оградили свою небесную твердыню. Теперь самим приходилось преодолевать эти препятствия. Насаждаемое демиургом и соборицами пренебрежение к государству отныне оборачивалось отчасти против них самих.
    Издавна и греки, и римляне считали достойнейшими те занятия, что прямо связаны с государством, — управление и война. Так повелось ещё с тех пор, когда под государством подразумевался полис. У римлян это особенно ярко выражено: жизнь и служба Риму — чуть ли не синонимы. Стремление как можно выше подняться по служебной лестнице тут естественно и похвально. А с христианской точки зрения, такая карьера ничего не значит (в лучшем случае; а вообще, как раз на государственном поприще легче всего сгубить душу). И вот теперь столь униженное в глазах христиан государство поворачивается к ним лицом, предлагает им самим взять власть в свои руки. Отказ грозит крушением всего. Да, языческая власть раньше порой преследовала адептов новой веры, но в то же время обеспечивала само существование империи — того сосуда, в котором росло христианство. Теперь власть эта изжила себя, а с её падением империю захватят необузданные варвары — если христиане сами не возьмутся за столь отвратительные им государственные дела. Но мысль эта доходила до христиан с большим трудом (очень уж привыкли, что империя существует как бы сама собой, без их прямой помощи), а реальное совмещение государственной службы с христианской верой и подавно шло крайне туго.
    По мере того, как власть становилась христианской, она втягивалась в борьбу между разными течениями христианства — а та разгоралась всё сильнее. Богословские споры когда-то начинались с простого, далее обе стороны (а их для Артемиды и Весты лишь две, невзирая на огромное разнообразие еретических учений) выдвигали всё более изощрённые аргументы, но глубинная суть оставалась той же. Стремящиеся логически осмыслить суть нового учения с самых разных сторон выходили к отрицанию того, что Христос совмещал в себе божественную и человеческую природу. Но соборицы видят — это отрицание (чем бы ни обосновано) означает разрыв связи между Богом и человечеством, крушение Града Божьего, капитуляцию перед Гагтунгром и Форсуфом. Так что Веста с Артемидой в теологических диспутах непоколебимо стояли на стороне ортодоксов.
    А Форсуф, получив возможность своими средствами вмешиваться в эту борьбу, долго не мог уразуметь, что обязан поддерживать именно ортодоксов. Ему невдомёк, почему правители, кои обязаны судить обо всём здраво и холодно, должны просто принять на веру, что Христос непостижимым образом совместил в себе божественную и человеческую природы. Лишь с большим трудом соборицы отучили Форсуфа (да и то не полностью) судить о богословских вопросах самостоятельно, обратили просто христианского уицраора в ортодоксально христианского. В начале IV века он ещё преследует христиан, а в конце — язычников и даже христиан-еретиков, силой власти утверждая ортодоксальное христианство, в котором Христос — именно Богочеловек, без всяких оговорок. В последующие века с его стороны тут уже намного меньше вольностей — так что в данном смысле Артемида его приручила.

    Именно Артемида. У греков становление христианской государственности шло относительно хорошо (хотя создать прочную династию всё равно не получалось), а вот у римлян — несравненно хуже. Не столько даже потому, что приобщаться к вере в Христа стали позже греков, сколько из-за непривычки к объединению вне государства. Форсуф уже явно уходил к грекам — в том смысле, что рассматривал их как главную свою опору; но всё равно считал себя не греческим уицраором, а «римским», то есть — просто имперским. На него ведь продолжал влиять, хоть уже и более умеренно, Гагтунгр. Тот, предвидя неминуемое торжество христианства, стал к нему приспосабливаться, внушать Форсуфу, что тот сможет на новой вере взлететь к мировому господству. Правда, это в будущем, а пока — хотя бы подчинить весь крещёный мир. Форсуф, от рождения склонный к глобаорству, на это клюнул. Аполлон с Артемидой не смогли такое предотвратить — всё из-за той же отстранённости греков от государства. Греки не особо смущались даже тем, что их государство продолжает именоваться Римской империей (напомню, Византия — название современное, тогда его не было), а сами они — римлянами (ромеями); ведь названия эти давно уже утратили связь с городом Римом. В данном вопросе греки-глобархисты восторжествовали над истинными эллинами.

    — Это империя в её нынешнем виде, — отметил Яросвет. — Вообще, мы уже говорим не столько о том, что было и прошло, сколько о том, что и поныне есть. Постепенно выходим из прошлого.