Светломир

    В теремке Навны гроза двенадцатого года произвела сильнейшее потрясение. Русомир ощутил свою силу — и всё настойчивее стремится вернуться на своё законное место посреди теремка, но как вернуться — не видит. Зато Навна видит — и ужасается: Русомиру предстоит преодолеть бездонную пропасть между сознанием простого русского человека и русской государственностью.
    Государственная машина, обеспечивающая мир и порядок на пространстве от Балтики до Тихого океана, чудовищно сложна — и обычный русский человек за последние века привык к тому, что пытаться вникать в её устройство, влиять на неё — дело даже не зряшное, а вредное и крайне опасное — только хуже сделаешь, поскольку действовать можешь лишь наобум. А значит, лучше слушаться Жругра, не пытаясь что-то ему указывать. Но от бесконтрольности уицраор наглеет, жиреет и разлагается.

    Яросвет давно решил, что выход — в отделении от Русомира нового идеала, русского Либератера, а таковой уже просматривается. Навна назвала его Светломиром. Его миссия — объединять вокруг себя тех, кто готов уже сейчас, ничего не боясь, пытаться переделать государство. Цели они не достигнут — это Яросвету с Навной очевидно, но зато будут выполнять то, ради чего Светломир и нужен: во-первых, держать власть в напряжении, подстёгивать к реформам угрозой революции, а во-вторых, своим примером показывать народу, как надо действовать и как не надо. На его успехах и ошибках будет учиться Русомир — вот в чём смысл.
    Таким образом, у Светломира изначально и навеки то, чего не бывало ни у Русомира, ни у Дружемира, ни у Верхомира, а было лишь у Святогора, — огромный диссонанс между его целью и действительными результатами деятельности. Святогор тоже, пытаясь построить общеславянскую державу без помощи уицраора и без руководства со стороны демиурга и соборицы, на самом деле неосознанно прокладывал путь Русомиру, который потом сделал то, что возможно: следуя указаниям Яросвета и Навны, объединил половину славян с помощью уицраора. И Светломир, стремясь осуществить свои фантазии, пробьёт путь Русомиру, который достигнет цели несколько иной — реалистичной, намеченной Яросветом. Что всё это означает на деле, Навна уже довольно ясно представляет — глядя на столь ярко проявившего себя Либератера, ей нетрудно в общих чертах вообразить его русского двойника.
    Светломир по самой своей сути связан с Яросветом (и с демиургами вообще, особенно с Аполлоном). Ведь последователь Светломира — человек, имеющий собственное мнение о том, какой должна стать Россия, и стремящийся её такой сделать. Тем он подобен самому демиургу. Но это же чудовищное бремя: даже гению не дано в земной жизни обладать такой мудростью и таким кругозором, какие присущи демиургу, — а за Светломиром идут отнюдь не одни гении. Чтобы вокруг него сложилось дееспособное сообщество, требуется радикальное упрощение задачи, подгонка её под человеческие возможности. Что достигается разными способами, но главный связан с отношением к прошлому — вот где Светломир с демиургом нимало не схож. Демиург выращивает будущее из прошлого, по возможности не ломая того, что уже есть. Но если Светломир станет требовать подобного мастерства от желающих идти за ним, то останется почти без последователей, а значит, не сможет выполнять свою роль. Поэтому он внушает своим адептам нечто попроще: главное — представлять желаемое будущее и твёрдо идти к нему; ну а хорошо знать прошлое, уметь опереться на него — второстепенно. Так считает сам Светломир и наиболее вдумчивые его сторонники, а у более ограниченных и нетерпеливых идея второстепенности прошлого запросто вырождается в полное его отрицание и очернение, и вот такое тёмное прошлое нередко противопоставляется светлому будущему, как абсолютное зло — абсолютному добру. Такие люди не могут иначе: чтобы устремиться в будущее, им непременно надо убедить себя, что в прошлом нет решительно ничего, за что следовало бы держаться. Сколь-нибудь многочисленными приверженцами Светломир способен обзавестись только ценой подобной вульгаризации своей идеи.

    Светломир мечтателен, как сама Навна. Может даже показаться, что он способен и её перемечтать. Но тут сложно сравнивать: они же мечтают совершенно по-разному. Навна прозревает будущее не просто желаемое, но и достаточно вероятное, а Светломир видит мираж; потому Навна действительно ведёт за собой народ, тогда как результаты деятельности Светломира оказываются неприятным сюрпризом для него самого. Вот в чём главнейшая разница, а не в том, чьи видения прекраснее. А отчего разница?
    Соборная Душа мечтает вместе с народом. И с каждым отдельным человеком, и с Русомиром, и с его ипостасями, и с Дингрой, и со Жругром — никого из виду не упускает, ко всем внимательна, всех старается вести к счастью, никого не бросить — и потому её мысли о будущем прямо вытекают из существующей реальности; мечта Навны — просветлённая реальность, а не замена той чем-то вовсе новым. И, разумеется, Навна прислушивается к советам Яросвета. Так что Навне есть от чего оттолкнуться, чтобы взлететь высоко в будущее, увидеть его как преображённую современность, которая растёт из прошлого. Русской богине яснее ясного, что до светлого будущего дойдём не иначе, как опираясь на прошлое. Да, при желании можно и без опоры на прошлое пойти в ту сторону, даже вприпрыжку побежать с песнями — но дойти нельзя: в первую же яму провалишься. Вот что очевидно Навне — и наглухо скрыто от Светломира: он попросту утратит смысл жизни, осознав такую зависимость грядущего от прошлого. Ему невдомёк, что оторваться от прошлого — одно, а углубиться в будущее — совсем иное. Самому Светломиру ещё предстоит познакомиться с этой проблемой поближе, но его учитель Либератер уже набил из-за неё немало шишек. Когда он заменял христианство культом Верховного Существа, а традиционный календарь революционным, то это именно разрыв с прошлым, отнюдь не тождественный прорыву в чудесное завтра: упомянутые новшества вскоре исчезли, не нужны они будущему.
    Самое же главное разногласие между Навной и Светломиром связано с восприятием всенародного дела. Да, оно сейчас корявое, насилием склёпанное, но без него держава рухнет. Надо его преображать — постепенно и осторожно, чтобы не обвалилось, погребя Россию под своими обломками. Навне это очевидно, Светломиру — нет; ему не понять, что прямо сейчас покончить с самодержавием — значит поставить крест не только на прошлом, но и на будущем.

    Светломир хочет заменить собой Русомира, постепенно перетянув к себе весь народ, и верит, что такое достижимо. Навна видит в будущем всенародного Русомира, Светломир — себя. Но он, если приглядеться, столь же неискоренимо элитарен, как и дворянский идеал, только элитарность — иного пошиба. Вокруг миража может объединиться лишь наиболее революционно настроенное меньшинство. А большинство, если даже ненадолго увлечётся тем же, вскоре почувствует на себе, к чему ведёт равнение на мираж, и отшатнётся обратно к Русомиру, подобно тому как при виде якобинского террора и прочих ужасов революции французы отшатнулись от Либератера назад к Экзоплю.
    Но Экзопль, многому научившись у Либератера (а также уяснив, в чём с него брать пример не следует), стал заметно менее простонароден, в государственных делах начал разбираться куда лучше — и теперь уицраор поневоле считается с ним намного больше прежнего. Вот в чём истинный смысл французской революции: в существенном сдвиге народного идеала от простонародности к всенародности. Да, сам Либератер не того чаял, но Аполлону и Белле он именно для этого нужен, и  дальше они намерены его для того же использовать. Так будет и со Светломиром. Пытаясь сплотить весь народ вокруг себя, он своим примером (положительным и отрицательным) будет способствовать превращению Русомира из простонародного идеала во всенародный. И по достижении этой цели Светломир станет лишним. Ведь необходимость в нём обусловлена именно простонародностью Русомира, иначе говоря, тем, что в народе считается нормой жить своими частными заботами и не лезть в политику даже во имя блага всего народа; вот из-за чего людям, радеющим за весь народ, требуется какой-то собственный идеал. Как только будет признано, что надо всем народом держать власть под контролем и что всякий уважающий себя человек должен в этом участвовать, Светломир окажется не у дел — и утратит значимость.
    Естественно, Яросвет с Навной очень озабочены тем, чтобы в России всё это происходило более гладко, чем во Франции, — во всяком случае, без гражданской войны и тем паче иностранной оккупации.
   
    Но где взять людей, в которых Светломир для начала воплотится, покажет себя в земном мире? Судя по всему, тут более всего можно рассчитывать на лучшую часть тех, кто сейчас равняется на Верхомира.
    Верхомир повторял судьбу Дружемира, вторая Жругретта — судьбу первой. Сходство с двенадцатым веком очевидно — для тех, кто помнит, разумеется, а уж Навна точно помнит. Чем благополучнее становилась жизнь дворянства, тем явственнее обозначался его раскол. Снова трещина горизонтальная — в нравственном смысле. Нижняя, тёмная часть дворянства, относительно глухая к голосу Навны и тем более Яросвета, желала просто наслаждаться своими привилегиями (и расширять их насколько возможно), забыв о том, что вообще-то они даны как плата за тяжкую службу государству и лишь ею оправданы. Тут стремление Жругретты к полному разрыву с Дингрой, к польскому варианту. Верхняя, ближайшая к Соборной Душе часть дворян желала использовать обретённую свободу для служения России уже не по приказу, а по своей воле. Для чего необходимо государственное мышление. У дворян оно давно имелось, но доселе обычно было, так сказать, служебным — всякий должен мыслить государственно в той мере, в какой требовала занимаемая им должность, а значит, как правило, в узких рамках. Выход за них выглядел подозрительно, и решались на такое немногие. А думать обо всей России положено государю и тем, кому он велит. Таково государственное мышление, упорядоченное и управляемое Жругром, — причём Навна тогда против такой его трактовки особо не возражала. А ныне, особенно благодаря вольности дворянства, весьма обычным делом становилось уже свободное государственное мышление, направляемое не волей Жругра, а мечтами Яросвета, Навны и Светломира.
    Лучшие из дворян постепенно поднимаются выше своего идеала, пробивают установленный им потолок — и обращают взоры вверх. Прямо к стратегии Яросвета приобщиться способны немногие, Навна — намного понятнее, но больше всего сторонников собирает всё-таки Светломир. Все трое подсказывают, что петровское разделение народа отживает своё, пора воссоединять народ и передавать всю власть ему, — но путь к тому, предлагаемый Светломиром, выглядит наиболее простым и заманчивым. 

    Первоначально Светломир проявил себя в тайных обществах — таких как Союз спасения или Союз благоденствия. А 14 декабря 1825 года впервые открыто выступил против Жругра. Сама хаотичность действий декабристов отражает характер их идеала. В сущности, они сделали, что могли: устроили демонстрацию протеста против самодержавия, принеся в жертву себя и других. Жругр легко их задавил, тем предотвратив бессмысленные потрясения похлеще Пугачёвщины.
    Ленин потом про них скажет, что они страшно далеки от народа. Но Пугачёв, наоборот, страшно близок к простому народу, опутан его мечтами и иллюзиями — и всё равно обречён. Не в том тут дело, кто близок к народу, а кто далёк, — дело в том, что никакой разумной альтернативы самодержавию просто не было.
    Порядок, обеспечиваемый самодержавием, служил основой и для развития свободного государственного мышления. Без самодержавия не было бы и золотого века русской литературы. Ведь поэты и писатели (состоявшиеся и потенциальные), будучи людьми большей частью общественно активными, кинулись бы в политику и, не успев ещё ничего сочинить, утонули бы в ней, не будь такая возможность намертво перекрыта Жругром. Некоторые, впрочем, действительно утонули, но не все ведь.
    И Пушкин чуть не утонул. Он в день восстания декабристов из-за дурных примет остался в Михайловском и только потому не очутился на Сенатской площади. А к чему он там? Его дело другое: думать. И прежде всего — над тем, как преодолеть раздвоение русского народа.
    Самую суть этого раздвоения (а значит, и способы его преодоления) лучше всего искать там, где оно проявилось с наибольшей, чудовищной силой, — в Пугачёвщине.