Русь Московская

    Тверь догорает. Навна говорит Русомиру:
    — Ты уже девяносто лет надеешься, что Бог переменит Орду. Ещё столько же будешь ждать? Уж на что я люблю помечтать, но ты даже меня превзошёл… вот только мои мечты обычно сбываются, а твоя пустая. Ты лучше со мною вместе мечтай, так надёжнее.
    Конечно, Русомир не хочет тянуть ещё девяносто лет. И никогда не хотел. Он всё время чаял, что ещё чуток — и иго падёт. А оно не падает. И он уже не возражает учительнице. Он вообще сильно изменился, заметно сдвинулся из земного мира в небесный, всё определённее воспринимает ордынское иго как расплату за грехи и сознаёт свою неправоту в затянувшемся раздоре со Жругром.
    А Навна продолжает:
    — Со Жругром ты за это время уже освободил бы Русь. Он знает Великую степь, а этот жругрит?

    Русомир глядит на тверской пожар — и видит, как из огня выплывает тот самый хрустальный шар с богиней Землёй; и наконец уразумел, что она говорит:
    — Верь тем, кто ближе ко мне, чем ты, — и сам станешь мне ближе.
    И покаялся:
    — Да, я виноват. Это всё за мои грехи. Не Орда должна измениться, а я сам.

    Русомир отвернулся от своего жругрита — и тот, оставшись без опоры, был наконец убит Жругром; почти столетнее двоевластие закончилось.
    Русомир признал правоту Жругра. И они перестали тащить князей каждый к себе, рвать их пополам, требуя сделать выбор — по-княжески жить или по-русски. Русомир признал, что князю положено действовать по обстановке, исходя из выгоды Руси, а не из традиций, — теперь это и по-княжески, и по-русски, так что изводиться не из-за чего.
    Потому и не случается больше такого, что старший в роду — враг Жругра. Отныне в московском роду правил всегда тот, кто в данное время старший, и ни разу не случалось, чтобы он явно не справлялся со своими обязанностями. Столь долго терзавшее Русь противоречие между законностью власти и её адекватностью исчерпано.

    С помощью Русомира Навна оседлала-таки четвёртого Жругра и начала на нём догонять улетевшую страшно далеко вперёд планету.

    Один из верных признаков возобновившегося полёта на Жругре — прекращение войн из-за верховной власти над Русью. Почти столетие с момента вокняжения Калиты в московском княжеском роду вообще не было усобиц, только несколько небольших кратковременных конфликтов, разрешённых без кровопролития. Власть переходила из рук в руки строго по закону. Хотя монополия Москвы на верховную власть была достигнута вопреки праву, она утвердила законность в порядке престолонаследия, отсутствовавшую почти с самого Батыева нашествия. Вроде парадокс. Он выглядит ещё рельефнее, если вспомнить, что непосредственный предшественник Ивана Калиты на московском столе — Юрий Данилович — являл собой самое крайнее воплощение той предшествующей смутной эпохи, по части беззакония и аморальности превзойдя всех её деятелей. И вдруг сразу после него московский княжеский род становится образцовым с точки зрения традиционных княжеских идеалов.

    С изменением народного идеала стал намного быстрее меняться и народ. Утверждалось понятие о земной жизни как всего лишь подготовке к жизни вечной, из чего вытекало, что смысл земной жизни вовсе не в том, чтобы в ней побольше наслаждаться и поменьше страдать, а в том, чтобы прожить её правильно. Причём тогдашняя обстановка вынуждала в представлении о правильной жизни делать акцент на лояльности русской верховной власти, а таковой признавалась только московская.
    Причём теперь под христианством стало определённо пониматься именно православие. В былые времена Русь, по большому счёту, стояла в стороне от церковного конфликта Рима с Константинополем, почти никак не отгораживалась от католиков, то есть воспринимала христианский мир как единый. Теперь православность стала всячески подчёркиваться. Отчасти потому, что углубление религиозности заставляло более серьёзно относиться к спорам о том, исходит ли Святой Дух также и от Сына, как и к другим разделяющим православных и католиков вопросам, — от этого же зависит спасение души. Но ещё более — потому, что различием вер подчёркивалось различие интересов, обозначались пределы того, что на практике подразумевалось под крещёным миром, своим миром. От Византии и прочих православных стран Русь была отделена чисто географически. От католического мира теперь уже всерьёз отделялась конфессионально. Таким образом, на деле получалось, что крещёный народ — это население Руси, поскольку католики — вроде как не настоящие христиане, а нерусские православные где-то далеко, какое-либо действенное сотрудничество с ними (скажем, военный союз) всё равно невозможно. Иначе говоря, на практике понятия Руси и христианского мира чуть не полностью сливались. Притом русский соборный мир, всё более проникаясь православием, сам на него активно влиял, на Руси шло обрусение самого православия — под ним всё более подразумевали именно русский его вариант (а нерусское православие вроде как не вполне настоящее). Пока оно усваивалось поверхностно, полуязыческий народ воспринимал его как вроде бы греческую веру. А теперь оно всё определённее рассматривалось как русская вера.
    А в таком случае и представление о рае сливалось с небесной Русью. И верность русской власти превращалась в одно из ключевых условий спасения души.