Идеал и явь
Водворить на Руси мир и дружбу намного сложнее, чем Навна поначалу надеялась. Даже сам Волх не мог вполне защитить своих близких — причём от взора небесной учительницы не укрывалось то, что защищать их надо более всего от их же собственной узости мышления.
Вокруг Волха сложился круг людей, тесно с ним связанных — родством или делом. И они зачастую склонны без меры пользоваться близостью к воеводе для извлечения всяческих выгод. Навна отлично видит, чем такое чревато. Забирая себе слишком много почёта и власти, клан Волха тем самым противопоставляет себя остальному народу, создаёт вокруг себя кольцо зависти и неприязни. И наконец возникшая на этой почве ссора обернулась убийством. А за него надо отомстить — и следует целая череда убийств, распря грозит перерасти в междоусобную войну.
А Навна смотрит на это сквозь призму своей войны с хаоссой. И видит, что все участники распри очутились во власти хаоссы. Хотя большинство из них — приличные люди, сами по себе вовсе не склонные путаться с хаоссой. Они всего лишь, следуя заветам Дингры, стремятся безоглядно помогать более близким против менее близких. Навна силится втолковать им, что чужой, которого ты убил в отместку за кого-то из своих и которого ты ни во что не ставишь, тоже для кого-то является самым близким, а ты для него ничего не значишь. Но мало кто понимает.
Волх тем временем, разобравшись в этой заварухе, вынес справедливое решение, не различая своих и чужих. Но его не поняли ни свои, ни чужие.
С точки зрения обычного человека, в случае столкновения с кем-либо мы (обычно это та или иная кровнородственная группа, клан) должны сплотиться, проникнуться чувством своей безусловной правоты и бить противника до полного истребления. Не потому, что так разумно, а потому, что это самый простой, привычный, общепонятный подход к делу. У каждой из враждующих сторон своя правда. Кровь своих для них — кровь и есть, кровь чужих — вода; за своих стремятся отомстить (часто — не соблюдая никакой меры), чужих считают убитыми поделом и не заслуживающими возмещения. Обе стороны ни о какой общей русской правде слышать не желают, держатся каждая за свою правду. Каждая сторона ожидает от Волха решения, именно её полностью устраивающего, — а он судит, исходя из блага всей Руси, что мало кому понятно. Так что свои обвиняют Волха в измене, пренебрежении родством и дружбой, а чужие — в пристрастии к своим.
И Навна скорбно признаёт, что Волх-примиритель здесь не преуспеет — только Волх-воевода.
И действительно, не сумев убедить враждующих в справедливости своего вердикта и видя, что распря всё ширится, разгневанный Волх перестал уговаривать, ограничиваться ролью судьи, напомнил, что он воевода, потребовал от всех подчиниться его решению под угрозой смерти. Подчинились — деваться некуда. Тут страх внушает не столько сам воевода с его небольшой дружиной, сколько то, что его право судить по своему усмотрению освящено обычаем, отчего не вовлечённое в распрю большинство народа поддержит воеводу, задавит упорствующих. Кровопролитие было прекращено — но отнюдь не оптимальным способом. И даже не в этой отдельной распре дело, а в том, что стало ясно: так будет и в других подобных случаях, то есть мир на Руси возможно поддерживать лишь с помощью власти.
Вообще-то Навне подобные эксцессы ещё с земной жизни знакомы, и позднее у словен такое случалось часто, в том числе уже на Ильмене. И выход известен — если уж усобица приобрела столь опасный размах, то порядок водворяет правитель. Причём обе враждующие стороны, как правило, остаются недовольны его решением, покоряются скорее из страха — но такова жизнь. Тут дело привычное. Однако эта усобица происходит уже на Руси, друг друга убивают представители народа, который опекает Навна, — так что она и воспринимает это несравненно эмоциональнее — словно свару в собственной семье. Но ещё хуже то, что снова становится призрачной мечта о рывке к Земному раю. Навна так этого жаждет — и вот её окатило студёным душем.
Становится очевидным, что Русомир, требующий от лучших людей разрешать споры, не глядя на родство, оказывается недосягаемым идеалом, вознесённым над народом столь высоко, что теряет способность служить сколь-нибудь действенным ориентиром. Народ не понимает людей, способных подняться над родством, не хочет на них равняться и следовать их указаниям. То, что надо заботиться прежде всего о родных, — аксиома. «Кто роднее — тот и лучше» — против этого кароссического догмата пока идти невозможно.
Опечаленная Навна в задумчивости рисует Русь в виде круга, в центре которого — Русомир, а по всему периметру — люди, каждый со своей отчиной. А окрест рыщет хаосса, стараясь прорваться внутрь, дабы натравить всех на всех. Когда разгорается большая распря — это и есть прорыв хаоссы сквозь кольцо отчин. А поскольку подобное случается часто, то вся страна провалилась бы в хаос, не будь власти, которая в случае чего вмешается и силой заставит враждующих примириться на продиктованных ею условиях. Так что рядом с Русомиром Навна изобразила грозного воеводу, который заделывает каждую брешь, пробитую хаоссой в кольце отчин. Естественно, тут же размечталась — воображает, что Русомир становится всё совершеннее, а влияние его на народ — всё действеннее; миротворцы — всё мудрее и сплочённее, а народ внемлет им всё прилежнее, по мере чего прорывы хаоссы становятся всё реже и слабее — и наконец полностью прекращаются, а воевода истончается, пока не исчезает вовсе — за ненадобностью. Он лишь на войне должен предводительствовать, а внутренний мир от него не зависит.
Вот как должно быть. Однако Навна видит, сколь далеко реальному Русомиру до такого идеального состояния, и скорбно признаёт: без власти мы и в лесах не проживём, перережем друг друга; леса защищают нас от хазар — но не друг от друга.
И мечта улетучивается, на прощание сулясь осуществиться когда-нибудь в далёком будущем. Затем опять возвращается, побуждает Навну ещё под каким-то новым углом зрения разглядывать Русомира — а может, вот таким образом уже сейчас научишь его поддерживать мир без вмешательства власти? И опять оказывается, что невозможно, — но очень уж хочется; так что та мечта возвращалась часто, всё тормошила Навну. И после каждого набега мечты становилось всё яснее, что ничего тут пока не светит.
В конце концов Навна всё же признала: стать столь дружной Русь сможет разве что через много веков, а пока для этого нет основы. О другом теперь следует думать — о возвращении Поля; эта мечта выглядит гораздо более достижимой, и чем дальше, тем достижимее — Русь становится всё сильнее.