Возвращение Святогора

    При сыне и преемнике Ивана Грозного Фёдоре, к государственным делам малоспособном, фактически правил большей частью его шурин Борис Годунов. Отношения между властью и обществом мало-мальски нормализовались, благодаря чему царствование Фёдора оказалось весьма счастливым — особенно в сравнении с предшествующим развалом всего и вся. И захваченные шведами при Грозном земли отвоевали, и в Сибирь успешно продвигались, и добились учреждения русского патриаршества.

    Со смертью Фёдора в 1598 году династия пресеклась. Впрочем, пресеклась — не то слово. Она была уничтожена Жругром: тот всю жизнь столь рьяно рубил боковые ветви правящего рода, что в итоге засох и сам ствол. Конечно, Жругр вовсе не хотел довести дело до такого конца, он же предельно зависел от этой династии — абсолютность власти государя требовала и абсолютной несомненности его прав на престол, а в этом смысле полноценно заменить угасшую династию невозможно: новой слишком трудно будет обрести такой же авторитет. Но сама логика Жругра Страшнейшего, последовательно заменявшего человеческие отношения в правящем роду уицраорскими, медленно сжигала династию. 
    Однако Жругр полагал, что не всё потеряно, надеялся утвердить новую династию. А начнёт её Годунов — он хороший правитель и притом родственник усопшего царя. Пока что сила была у Жругра, и вопрос решился по-уицраорски — путём закулисной борьбы «на самом верху», и неформальный правитель превратился в царя Бориса. Земский собор, в сущности, лишь поставил на этом печать.

    Жругр, как и прежде, был сильно озабочен устранением конкурентов династии. Теперь таковыми считались не боковые ветви правящего рода, а знатнейшие боярские фамилии, не привыкшие смотреть на Годуновых снизу вверх. Их Жругр по возможности прижимал ещё при Фёдоре, а теперь взялся за это серьёзнее. Род Романовых был так разгромлен, что оказался на грани полной гибели.
    Жругр помнил, что московские князья сначала просто присвоили себе верховную власть и лишь потом стали считаться помазанниками Божьими. Теперь по той же колее пусть идут Годуновы. Однако метафизический медведь глубоко заблуждался, полагая, что может действовать так, как в юности: за полтора века (в огромной мере благодаря ему самому) обстановка очень изменилась. Тогда народ был слишком разобщён, а потому признание московской ветви княжеского рода общерусской династией оказалось делом постепенным и не очень осознанным. А сейчас вопрос надо решать немедленно, причём народ гораздо более един и вполне сознаёт важность дела, поскольку уже убедился как в полезности самодержавия, так и в его опасности (если оно взбесится). И хотя поначалу никто не смел возражать против новой династии, в воздухе повис вопрос: а того ли поставили на царство?

    Общее мнение состояло в том, что следует выбрать новую династию, которая будет править, как прежняя, — то есть пресечение династии воспринималось словно напасть вроде вражеского нашествия, которую надо просто устранить и дальше жить как жили. Однако люди ждут от власти разного, а потому многие её действия не нравятся то одной части народа, то другой. Разумеется, такое и раньше было не в диковинку, но тогда из недовольства какими-то действиями власти никак не следовал вывод, что царя надо менять, — какого Бог дал, такой и есть. Теперь иначе: а Бог ли вручил державу Борису? Одни люди дали ему власть — так другие, глядишь, могут передать её другому. Сильно ударила по Жругру замена династии, заметно убыло у него силы из-за сомнительности прав Годунова.
    На почве таких настроений от Жругра стали отделяться жругриты.

    Первого из них можно назвать боярским — он опирался на основную часть бояр, которые хотели сами выбрать угодного им новую династию, а не принимать её из рук ныне правящей группировки. И при этом более или менее ограничить царскую власть, а то и повернуть дело так, чтобы избрать не династию навеки, а лишь царя пожизненно, а там видно будет — может, и прямо установить выборность государя, как в Польше. Разные тут были настроения, да и не вполне ясные, но суть в сильном сдвиге к польскому варианту. Надо иметь в виду, что выборность царя в тех условиях на деле означала его выборность боярами, отчасти — прочими служилыми людьми, но никак не народом в целом (он совершенно не готов к такому). Для простого народа именно наследственность и самодержавность власти были единственными гарантиями того, что она не окажется игрушкой в руках верхов.
    Но если для бояр Борис — царь слишком не боярский, то для существенной части народа, наоборот — слишком боярский, поскольку возведён на трон элитой, а какой именно её частью — далёким от царского двора людям без разницы.
    Центром притяжения для таких недовольных не мог стать Русомир. Очень уж он уважал наследственные права. Дело в том, о чём говорилось ещё в главе «Союз отчин» — правда, на Руси это не столь отчётливо, как у норманнов, но по сути то же: у кого есть какая-то своя отчина, тот обычно не склонен идти против обладателей самых больших отчин, то есть бояр, — поскольку страшится крушения самого принципа отчины. Поэтому Русомир пока безмолвствует.

    Но на Руси полно людей, у которых отчины, в сущности, нет ни в каком виде — или она слишком скромна, чтобы её ценить. Они могли при определённых условиях сбиться вместе и попробовать перетряхнуть всю Россию. Подходящий идеал для них — Святогор.
    Он, собственно, никогда не исчезал, однако находился в тени Русомира, а в последнее столетие закрепился на южном пограничье, у казаков; казацкий идеал — сложное переплетение образов Русомира и Святогора. Пока царская власть была тверда и казачество чувствовало себя определённо придатком Русского царства, бывший кумир Навны вёл себя довольно сдержанно. Но теперь увидел, что настаёт его звёздный час. Русский народ привык уже к единовластию — и подозревает, что власть стала чужой, начала служить одним верхам, а как это исправить — не знает, Русомир подсказать не может. Зато Святогор, не связанный почтением к наследственным правам и традициям вообще, подскажет: царя надо менять. В былые времена он, пожалуй, просто выдвинул бы какого-нибудь удалого молодца в качестве претендента на трон. Но время не то, идея наследственной власти как единственной основы порядка слишком укоренилась. Её нельзя отрицать, разумнее её оседлать.
    Тогда и родился приятель Святогора — жругрит, ответ которого на  вопрос о власти очень своеобразен: а не было никакого пресечения династии, это бояре выдумали, чтобы самим всем владеть, на самом же деле младший сын Грозного Дмитрий жив. Получается, программа самозванческого жругрита основана на отрицании самого факта пресечения старой династии.

    Итак, при Борисе Русомир выходит из тени Жругра, а из их тени появляется Святогор. И каждый организует народ вокруг себя по-своему.
    — А ведь всё взорвётся, — вымолвила побледневшая Навна, разглядывая свой расшатавшийся соборный мир.
    — Взорвётся, — подтвердил Яросвет. — Никак не помешать. Занимайся Русомиром, а я займусь нашим жругритом, — приготовимся навести порядок хотя бы после взрыва, когда всем придётся думать всерьёз — хотят они того или нет.
    На сей раз Навна даже не стала возражать против того, что нынешний Жругр обречён. В слишком уж глухой тупик он забрёл; тут уже не его надо спасать, а саму Россию.