Война с Гагтунгром

    Сначала надо отогнать от Руси Гагтунгра, которого Жругр Страшнейший весьма привлекал, поскольку казался неплохим орудием для борьбы за мировое господство.    
    Гагтунгр внушал Жругру, что его миссия — объединить под своею властью весь христианский мир, в который следует включить, в итоге, всё человечество. Начать с уничтожения Литвы и подчинения Западной Руси. А дальше надо идти на Балканы и за Кавказ, освобождать от ига иноверцев тамошних православных, а потом и католиков следует обратить в истинно христианскую веру, ну а в конечном счёте и всех людей на свете обратить в православие. Словом, Гагтунгр вёл речи, крайне заманчивые для уицраора, в голове которого русскость, православие, христианство и сам Жругр сливались чуть ли не воедино. А на самом деле хотел просто вовлечь Русское царство в грандиозную войну, которая потребует ещё большего ужесточения власти, во имя чего задавить и Яросвета, и Навну, а Дингру поработить полностью, чтобы Жругр правил Русью уже безраздельно. Тогда он превратит её в единый военный лагерь и разворошит всю Европу. А там видно будет. Вдруг да из этого Жругра в самом деле получится тот самый владыка мира, о котором Гагтунгр мечтал, когда выдвигал Ясаора. Ведь, в отличие от последнего, Жругр опирается на оседлое население, весьма многочисленное, и потому может не просто навести мировой хаос, но и попробовать установить свой глобальный порядок. А не получится — невелика беда: погромив как следует Европу, Жругр создаст условия для появления ещё лучшего претендента на мировое господство, тем самым выполнив ту же роль, которая Ясаору отводилась изначально. Естественно, про этот второй (наиболее вероятный) вариант Гагтунгр Жругру не говорил. Он ведь любому своему избраннику внушает, что является ему другом навеки.    

    Навна пыталась разъяснить Жругру, что православное население Литвы его не поддержит, а без этого войну на западе начинать глупо. Но только лишний раз удостоверилась в том, что её своенравный конь видит мир отнюдь не так, как она сама.
    Ведь она именно с высоты жругриного полёта смотрит на жизнь. А потому, как выше упоминалось, совершенно чётко отличает тех, кто Жругра поддерживает, от тех, кто его не признаёт — и тем самым отрицает её право лететь рядом с Землёй. Пусть даже те и другие равно считают себя русскими и православными; словами Навну с толку не сбить. Враг какого-то одного распоясавшегося Жругра вполне может в определённых условиях стать для Навны своим, но враг всей династии Жругров — никогда, потому что это же враг самого Жарогора.
    А Жругр Страшнейший полагает, что его подданными должны стать все, чьи предки когда-то находились под властью предков русского царя, тем более что они православные. Они, по его убеждению, обязаны встать на его сторону, когда он насмерть сцепится с Литвугром. Обязаны — и всё тут.
    Здесь наглядно проявляется разница натур собориц и уицраоров. Соборица видит душу человека, а уицраор судит о нём по формальным признакам. В Западной Руси живут православные люди, именующие себя русскими, а предки их подчинялись предкам московских государей; из чего Жругр делал вывод, что они, в сущности, его люди. Правда, до сих пор это как-то не очень стремятся к нему; ну, значит, это из-за влияния Литвугра, и это можно поправить, если надавить посильнее. Ему было невдомёк то, что Навна соборным зрением видела воочию:  Жругра в Западной Руси не ждут, никакого восстания православных его приход не вызовет, а без этого надежда его на победу над Литвугром зыбка. Тем более что последний легко найдёт союзников. Если Литве придётся туго, она призовёт на помощь Польшу, а может, и не только её. И крымцы, естественно, тогда выступят против России, да и за недавно завоёванное и не вполне ещё замирённое Поволжье в таких условиях трудно поручиться. Словом, за красивыми словами об освобождении православных из-под католической власти и возвращении своей отчины на деле скрывалась перспектива безнадёжной войны, которую Россия выиграть не могла и которая притом никакой необходимостью не вызывалась (Литва первой в драку не лезла).

    И Жругр сбросил Навну, начал действовать, не считаясь с её мнением. В земном мире это проявилось, прежде всего, в разгроме Избранной рады. Отныне царь правил своим умом, окружив себя пособниками вроде Малюты Скуратова, не смевшими ни в чём ему перечить. Теперь государство в самом деле управлялось почти исключительно Жругром, весьма прислушивавшимся к советам Гагтунгра.
    И один из самых блестящих периодов русской истории сменился одним из самых страшных. Без каких-либо весомых внешних причин и без смены главы государства. Его ближайшее окружение сменилось с самостоятельного на покорное — этого достаточно.
    Из небольшого конфликта с Ливонским орденом подзуживаемый Гагтунгром Жругр искусственно раздул тяжелейшую войну сразу с Литвой, Польшей и Швецией, в которой без всякой пользы растратил громадные силы, которые Яросвет и Навна предназначали для обеспечения безопасной колонизации Поля.
    Яросвет, Навна и Дингра, каждый своими средствами, пытались удержать Жругра на его законном месте в русской тетраде, а Гагтунгр стремился его из неё окончательно вырвать, поставить над ней. Пока что напрямую противостоять Жругру возможности не было, а потому сопротивление ему сильно напоминало действия первых христиан в Римской империи. С той разницей, что теперь отстаивали не веру саму по себе, а право судить о действиях власти с точки зрения веры и соборности вообще.

    В 1569 году Гагтунгр со Жругром решили разгромить Новгород, испокон веков служивший для Навны и Дингры увесистым кулаком на случай конфликта с любым Жругром. Правда, вечевой колокол давно увезён в Москву и кулак этот вроде бы разжался бессильно. Но всё-таки Гагтунгр со Жругром стремились выкорчевать сам корень угрозы, а главное, показательно расправиться с городом — символом непокорности. Опричное воинство во главе с самим царём двинулось на Новгород, всё разоряя на своём пути. И Навна поняла, что говорить с этим Жругром по-хорошему уже бесполезно.
    — Я приказываю тебе повернуть эту банду назад, — сказала она ему. — Если она дойдёт до Новгорода, долго не проживёшь. Мы тебя убьём.

    Такую Навну этот Жругр (как, впрочем, и его предки) ещё не видал. Он несколько устрашился, но Гагтунгр его ободрил:
    — Заменить тебя сейчас некем, а вовсе без уицраора она побоится остаться, так что не беспокойся, будет тебя терпеть, нравишься ты ей или нет.
    И поход продолжился. И бывшего митрополита Филиппа между делом убили за отказ благословить это нашествие. Опричники устроили в Новгороде и Новгородский земле такую резню, какой там испокон веков не бывало. Конечно, Навна очень многое прощала Страшнейшему, помня, как выбиралась на нём из пропасти, но всему есть предел; разгром Новгорода не могла простить даже ему. Однако заменить его пока действительно некем.

    Растерзав Новгород, царь направился во Псков. Там юродивый Никола Салос попотчевал его куском сырого мяса, да ещё в пост: поешь, а то ведь в Новгороде не напился человеческой крови вдоволь. И вот ошарашенный царь впился глазами в юродивого, а в иной реальности Жругр уставился на Русомира.
    — Ты чего мне мешаешь? — уже не вполне уверенно выговаривает ему уицраор. — Мы же с Навной всё поделили: ей небесная Русь, мне земная. А тут дела земные. Почему всякие там митрополиты, юродивые и кто попало обличают царя, да ещё принародно? Их много и их слушают, так что ясно: они — от тебя. Ты им объясни, что идти против царя — не по-русски, противоречит русскому идеалу.
    — Это по-русски, — возражает Русомир, тоже слегка скованно, привык же за столетие во всём подчиняться Жругру. — Я ведь никого не учу противиться царю. Так никто и не противится. Просто напоминают ему, что на том свете с ним встретятся — уже в других условиях.
    — Угрозой небесной кары пытаться управлять царём — чем не вмешательство в земные дела? Так нельзя, мы так не договаривались.
    — Что ты с ним болтаешь попусту, — сказал Жругру Гагтунгр, — кто он вообще такой, ты сам должен стать русским идеалом. А юродивого просто убей, и Псков вовсе сожги с жителями вместе, изменники они все. Что ты всё колеблешься, решительнее надо быть.
    — Он подобное советует всякому уицраору, который имел глупость с ним связаться, — напомнила Жругру Навна. — Для него любой уицраор — таран, а ты таран уже наполовину разбитый; гляди, как в Литве застрял. Гагтунгр ещё тобою попользуется, пока вовсе не разобьёт в щепы, — и выкинет.
    Глянула на Гагтунгра — уже не так, как 332 года назад, когда издалека вполголоса обещалась с ним разделаться, и сказала:
    — Ты убирайся с Руси, зря тут время тратишь. Русь для тебя закрыта навеки.
    — Это кто же её закрыл? — спросил Гагтунгр глумливо.
    — Мы.
    — Нет такого слова.
    — Есть такое слово, — пробормотал Жругр. Он ощущал себя уже не повелителем Руси, а терпящим крах крамольником, которого ждёт скорая казнь.
    Царь никак не покарал юродивого и вскоре покинул Псков, причинив ему несравненно меньше вреда, чем Новгороду.

    Так наметился разлад между Гагтунгром и Жругром, почуявшим, что такой друг и советчик его до добра не доведёт, Русская земля из-под лап уходит. А немного позже крымский хан, воспользовавшись тем, что русские войска увязли на западе, да наполовину уже и вовсе истреблены, сжёг Москву. Для Жругра Страшнейшего это позор запредельный: он же был убеждён, что при нём враги русскую столицу захватить никак не могут, ведь он не то что прежние Жругры. Причём опричное войско тогда показало свою полную негодность. Заплутавший и озлобившийся на всех Жругр принялся истреблять уже столь милых Гагтунгру опричников — в надежде как-то умилостивить таким жертвоприношением Яросвета и Навну. Расшатанная русская тетрада поневоле ещё сохраняла какое-то единство — как-никак все в одной лодке. И из Ливонской войны — а Жругр теперь жалел, что в неё влез, поскольку его иллюзии насчёт православных подданных Литвы иссякли, — выпутываться приходилось всем вместе.
    Но настоящее согласие между Навной и Жругром всё равно восстановиться уже не могло. Она наступает с неба на землю, он — с земли на небо, и, хотя оба теперь соблюдают осторожность, сталкиваются там и сям, и сумятица в головах людей от их разлада немалая.
    Что хорошо видно хотя бы по Ивану Грозному: с одной стороны, он верит, что получил от самого Бога право решать всё по своему разумению, а с другой — боится суда в будущей жизни, и совместить одно с другим — мудрёная задача. И у его подданных подобная проблема, только перевёрнутая, вопрос о пределе покорности власти порой встаёт очень остро, а неверное его решение грозит не только гибелью в мире сём, но и — что для действительно верующего человека куда страшнее — низвержением в ад. Когда Никола Салос фактически выгнал царя, помазанника Божия, из Пскова — это как оценить, не угодит ли за такое в преисподнюю сам юродивый? Навна знает, что Никола прав, а у других мнения могут быть разные. Неустранимая противоречивость христианской власти как таковой тут доходит уже до предела — и потому что власть очень сильна, и потому что народ не готов к самодержавию, возникшему лишь под давлением обстоятельств. Иван IV — олицетворение неготовности Руси к самодержавию. Бремя неограниченной власти сконцентрировалось со всей силой на царе, раздавило его душу.
    А путаница из-за того, что небесное царство Навны непонятным образом переплетается с земным царством Жругра, и надо определиться-таки, кто из них главнее. Людям нужна ясность, они хотят знать, как правильно строить отношения с властью. И все смотрят на Русомира в ожидании ответа.

    Гагтунгр ещё в какой-то мере вмешивался в русские дела — уже вопреки Жругру, благодаря своему влиянию лично на Ивана Грозного, дёргавшегося между ним и уицраором. Но это уже совсем не то. А после смерти царя глобальный демон, не видя тут более для себя опоры, поневоле выпустил из Руси свои когти. Выполнил-таки указание Навны. Та удовлетворённо поглядела ему вслед:
    — Ну и отлично. Пока всё. А когда-нибудь мы тебя догоним и прикончим, нигде не спрячешься. Потому что нет тебе места не только на Руси, но и вообще на нашей планете. Так мы решили.
    Тут уже другое мы — то, что во главе с самой Землёй.