Обычный необычный шаг

    В Мире времени Навна летит на Жарогоре рядом с Землёй, грустно озираясь на увязшую в прошлом Русь и плетущихся там же Русомира и Жругра.
    — Вот почему я сама уже тут, а мы в прошлом? Как мне нас увлечь сюда, на настоящую Землю?
    — Объясни народу, что сейчас мы делаем всего лишь следующий шаг, который не страшнее прежних, — ответил Яросвет.

    Сама Навна видит русскую историю как последовательность шагов к совершенству, и ей ясно, что нынешний шаг в будущее — обычный. Но для обывателя изменения, творящиеся на его глазах или случившиеся относительно недавно, зачастую заслоняют всё прошлое — по принципу «что ближе, то крупнее».
    Например, при Петре I происходит европеизация — и многим она кажется важнее всего, что бывало на Руси раньше. Ордынское иго, и освобождение от него, и установление самодержавия, и смена династии, и всё прочее —  вроде события мелкие по сравнению с нынешней сменой самого образа жизни. И если делать упор на это, получается, что раньше была «азиатская Русь», веками пребывавшая в одном сонном состоянии, — а настоящая цивилизованная Россия якобы только сейчас и начинается. Позднее подобным образом оценивалась Октябрьская революция — мол, до неё было по большому счёту одно и то же — эксплуатация человека человеком, пусть в разных формах, и лишь Октябрь действительно в корне изменил судьбу России (и даже человечества). Так и сейчас — переход к демократии представляется многим как главное событие в русской истории. Дескать, раньше всё решал государь (а звался он великим князем, императором или генсеком КПСС — невелика разница) — и лишь теперь впервые народ берёт судьбу страны в свои руки. Словом, какое-либо новшество (европеизация, смена социального строя, установление выборности власти или ещё что-то) выставляется как столь значимое, что вся русская история до него — одно, а после него — уже принципиально иное; история разрубается им на две противостоящие части. При таком подходе невозможно смотреть на неё как на последовательность согласованных друг с другом шагов.

    Русомиру тоже сложно осознать нынешнюю эпоху как естественное продолжение советской, а ту — как естественное продолжение царской.
    — В царское время мы шли в одну сторону, в советское — в другую, сейчас — в третью, — говорит он Навне.
    — И куда, по-твоему, мы шли при царе?
    — Обобщённо говоря, к всё большему порядку, основа которого — монархия.
    — И какова была конечная цель?
    — Наверное, столь сильная власть императора, что обеспечивает всеобщее благоденствие.
    — Это мнение тогдашнего Жругра. А для нас с Яросветом ни монархия, ни республика самоценностью быть не могут. Нам лишь бы дети росли в мире и благополучии; пока монархия лучше всего это обеспечивала, до тех пор мы её и поддерживали.
    — А советская эпоха? Собирались построить коммунизм — и не построили.
    — Это красный Жругр собирался, а не мы.
    — А сейчас какая цель? Максимально полная демократия?
    — Но для нас демократия — тоже не самоценность; не будь для неё условий — мы и без неё обошлись бы. Однако условия есть.
    — Так сейчас вроде демократия — а на деле бардак.
    — Но нынешняя эпоха — ещё не состоявшаяся; даже Жругр до сих пор не приручён. Смешно сравнивать её с царской или советской — как сравнить недоделанное с готовым? А чтобы эпоха состоялась, ты должен уже сейчас представлять, что будет. Вот оно, русское светлое будущее… ну не видишь, зато я вижу, сколько раз уже в нём бывала! Главнейшее его отличие от современности — то, что нет пещеры хаоссы, а значит — всей лезущей из неё мерзости. Не пьём, не курим, не губим природу, прочей ерундой не занимаемся, трудимся на благо Родины и тем счастливы… да, так оно и будет, я знаю… мы с Яросветом знаем. И ты в том светлом будущем понимаешь меня. Ведь умел же когда-то!

    Навна скатилась на 12 веков в прошлое. Здесь она всего лишь ильменская богиня, закрывшаяся от страшного Хазаора лесом в тысячу вёрст, — но зато Русомир не просто усваивает те или иные её указания, а понимает, чего она хочет. У них общая стратегия: оба учат людей помогать родным, не преступая при этом справедливости, разумно выбирать власть и приглядывать за ней. Русомир тогда хотел того же, чего и сама Навна, — это же воистину утерянный рай.
    — Тогда ты меня понимал, — ностальгически напомнила она Русомиру, вернувшись в настоящее.
    — Понимал, пока рядом с тобой не было Жругра. Он появился — всё перекосило. Трудно уловить твою логику, коли она зависит от такого чудища.

    Да, всё та же беда. То была демократия без уицраора, а о её восстановлении и речи быть не может. В самом деле, учить Русомира демократии, прямо опираясь на тот его древний опыт, — дело весьма неблагодарное. Так что Навна воспринимает старое народоправство прежде всего как источник вдохновения — и для себя, и для Русомира; тот должен сознавать, что демократия — явление вполне русское, до сих не получавшее должного развития лишь в силу обстоятельств, вынуждавших к жёсткой власти. Поэтому она ответила:
    — Насчёт Жругра — вопрос отдельный. Но такое взаимопонимание у нас с тобой всё же было?
    — Было.
    — Так что речь всего лишь о том, чтобы его восстановить. Это гораздо проще.
    — Конечно, проще. По крайней мере, знаю заранее, что оно вообще возможно.
    — А ещё в светлом будущем всенародное дело, цель которого тебе ясна. И такое у тебя не так давно было — в Великую Отечественную. Так повторим то же, прямо сейчас, — уничтожим Хаокр. Гляди на него, как на Гитлера, — и народ так же глянет.
    — Но с Гитлером же было не так. Тогда я внушал людям, что надо воевать на совесть, а что именно кому делать и как — тут уж их Жругр расставит по местам. Полное понимание обстановки требовалось лишь тем, кто на самом верху, а вообще люди действовали по приказу. А быть сознательным избирателем — совсем не то же, что солдатом.
    — Конечно не то, — язвительно заметила Навна. — В окопе сидеть не надо, под пули идти не надо.
    — Зато каждый должен адекватно представлять обстановку в стране и вокруг неё. Это, мягко говоря, трудновыполнимое требование.
    — А я и не говорю, что лёгкое. Но справимся.
    — Допустим, справимся. Но едва мы победили Гитлера, как понятное мне всенародное дело опять сменилось непонятным; а теперь разрушим Хаокр — не получится ли то же самое? Понятное всенародное дело мне знакомо только временное, авральное, когда жизнь к стенке припрёт, — а как насчёт постоянного всенародного дела?
    — Оно тебе тоже знакомо, только раньше оно опиралось на марксистский костыль, который теперь пора выбросить.
    — Так я же выбросил.
    — Ты только марксистский костыль выбросил (вернее, просто в сторонку отложил и порой под настроение к нему тянешься), а надо избавиться от самой мысли о любом костыле. Суть костыля — допущение, что возможен некий подходящий для всех народов образ жизни и что потому нам ничего своего изобретать не надо. Забудь про костыль вовсе.
    — Да он мне вовсе не нужен, — сердится Русомир.
    — Конечно, если ни в какое будущее не идёшь, сидишь в унылой современности, как Илья Муромец на печи, тут не то что костыль — ноги не нужны. Но ты же хочешь в светлое будущее, я знаю. Уже шёл туда, хоть бы и с костылём, — и не забудешь вовек.

    Не забудет, конечно. И то, что в предполагаемом будущем много такого, что Русомиру уже знакомо по прежнему опыту, весьма его ободряет. Однако эти знакомые кусочки не складываются в единую мозаику, тонут в незнакомом и подозрительном, отчего в целом будущее выглядит очень туманным.
    — Так при любом шаге в будущее впереди — что-то небывалое, — терпеливо разъясняет Навна. — В этом смысле любой шаг в будущее — необычный. Но ведь у тебя за спиной таких шагов уже много. А очередной необычный шаг — это уже, можно сказать, обычный — раз уж очередной.
    Но это Русомиру усвоить сложно.
    — Усвоишь, когда разглядишь всю тетраду и поймёшь нашу логику, — заверила Навна. — Изучай историю — и поймёшь себя.