Впереди планеты всей

    Русомир — вслед за Жругром и Светломиром — склонен считать, что прочный мир на планете установится лишь с формированием достаточно единой мировой цивилизации, которая утвердит какие-то общие ценности, общий образ жизни, словом — сделает людей более похожими друг на друга. А потому и нынешнюю историческую роль русского народа Русомир оценивает не совсем так, как Навна.

    Они сходятся в том, что русский народ сейчас шествует впереди планеты всей, пролагая всему человечеству путь в светлое будущее. Но толкуют это по-разному. Навне ясно, что русский народ подаёт пример того, как каждому народу идти к идеалу собственным путём, ни на кого не оглядываясь. А Русомир судит иначе: путь для всех народов один, вот его мы и прокладываем, и все народы должны брать с нас пример в том смысле, что следовать этой самой дорогой за нами; а если мы не сможем их за собой увлечь, то это катастрофа — без них нам светлого будущего не достичь.
    Навна знает, что какая-то глобальная цивилизация, водворяющая на всей планете некий более-менее единый образ жизни, единую систему ценностей, просто не нужна — мир обеспечим и без неё. Поддерживая достаточное взаимопонимание со своими народами, Соборные Души смогут держать в узде каждая своего уицраора. А нет беспризорных уицраоров — нет войн. Соборицы — существа несравненно более миролюбивые, они свои разногласия как-нибудь уладят, тем более с помощью демиургов.
    А Русомир стоит на том, что самую передовую из существующих цивилизаций надо сделать всеобщей. Данная идея унаследована им от Верхомира. Тому, правда, такой цивилизацией представлялась непременно западная, да и о её глобальном распространении он особо не пёкся, просто европеизировал Россию. Русомир — сначала просто вслед за красным Жругром и Светломиром, а потом всё самостоятельнее — нацеливался уже на глобальное переустройство, причём мысля его всё более по-русски. Ленинизм — уже заметно русифицированный марксизм, сталинизм — тем более. Понятное дело — поскольку Россия идёт к коммунизму впереди всех, то придаёт ему некоторые русские черты. Тут тенденция к тому, чтобы вовсе заменить марксизм на некую русскую теорию и навязывать её всему миру — хотя пока на этот счёт сколь-нибудь вразумительных соображений у Русомира нет.
    Зато Навна знает как то, что заменить марксизм русской концепцией развития необходимо, так и то, что такая замена имеет смысл лишь при условии, что будущая русская концепция нацелена на обустройство именно России, а не страдает глобализмом. Однако последнее до Русомира доходит туго.

    — Всё-таки у людей на всей планете должен быть какой-то схожий образ жизни, тогда причин для вражды станет куда меньше, — упорствует он. — И притом ведь хорошо, когда народы усваивают друг у друга лучшее.
    — Конечно, хорошо. Но нельзя же понимать это так, что все должны встраиваться в какую-то одну цивилизацию — как якобы самую передовую.
    — А нам никуда встраиваться не надо. Русская цивилизация уже во многом передовая, а потом станет вовсе безоговорочно передовой, пусть в неё все и встраиваются.
    У Навны от таких слов душа закипает — так ей обидно за остальных собориц, которых Русомир хочет заставить на неё равняться. Ему кажется, что она кокетничает, отказываясь от чести быть Соборной Душой, указывающей путь всему человечеству. А на деле она слишком хорошо знает, каково Соборной Душе подстраиваться под чужие правила, и нимало не желает подчинять себе других собориц. Среди Соборных Душ планеты в принципе не может быть одной, повелевающей остальными, и когда Русомир начинает проталкивать Навну на этот несуществующий трон, она выходит из себя.
    — Скажи уж лучше прямо, что на словах заниматься мировой революцией гораздо проще, чем на самом деле обустраивать свою страну, — ответила она сердито. — Поэтому ты и рассуждаешь о переустройстве всего мира, из-за лени; приглядись к себе получше — сам поймёшь, что истинная причина твоего упрямства — в лени, а все прочие твои резоны — лишь дымовая завеса.

    Русомир насупился — тут его больное место. Правда, он не признаёт слова Навны справедливыми — лишь в глубине души чувствует её правоту. Дело в следующем.
    Принцип «я человек маленький» и идея мировой революции, при всей их кажущейся противоположности, сходятся в нежелании сосредоточиться на делах своей страны. В первом случае её проблемы прямо воспринимаются как «не моего ума дело», во втором — предполагается, что они, вместе с проблемами всех прочих стран, устранятся мировой революцией, а отдельно ими заниматься опять же излишне. Один и тот же человек вполне может исповедовать обе упомянутые идеи сразу. Они совместимы, подобно тому, как любовь ко всему человечеству совместима с практическим эгоизмом (думаешь о счастье человечества, вокруг себя никого не замечая), тогда как любовь к ближнему гораздо более требовательна — ближний-то не за тридевять земель, а рядом, так что или помогай ему, или не прикидывайся, что его любишь. И с безразличием к своей стране такое радение о человечестве тоже успешно уживается. «Что-то плохо на Руси? Вот совершим мировую революцию — тогда вместе с бедами Америки и Африки исчезнут и наши, ну а пока… ну начальство же есть, оно пусть о стране думает, а я займусь своими личными делами, я же человек маленький».
    Отсюда вытекает и отношение к средоточию зла на Руси — пещере хаоссы. Путь в коммунизм может её миновать: предполагается, что с уничтожением глобальной хаоссы сама собой исчезнет и её русская ипостась. То же можно сказать и о пути к русскому глобализму. А дорога в русское светлое будущее лежит только через эту пещеру, вернее — через её руины: пока есть пещера — нет светлого будущего. Отказаться от идеи мировой революции (в любом виде) — значит признать, что надо без проволочек брать хаоссу за рога. А Русомир не готов. Хаосса — враг куда менее очевидный, чем Гитлер, она везде, во всех, тут всё очень сложно, можно дров наломать, перепутав своих с чужими; Русомир больше боится этого, чем самой хаоссы. Вот почему идти как бы к коммунизму он может, а к русскому раю — пока нет, не дозрел. С далёким мировым злом бороться куда проще, чем с близким русским, — хотя при поверхностном взгляде первое смотрится гораздо эффектнее.

    Навне кажется, что они с Русомиром на разных берегах реки. На её берегу всё ясно: берём штурмом пещеру и строим русский рай. А на его берегу — царство иллюзий: пещеру можно не брать, вопрос решится за счёт глобальных изменений. Для Русомира признать необходимость штурма пещеры — как оторваться от спасительного берега, уплыть в неизвестность. Но он просто пока не понимает, что отчалить от спасительного берега всё равно придётся, нет здесь будущего, оно — на невидимом отсюда другом берегу, где Русомир станет всенародным идеалом без оговорок. Навна протягивает ему руку с того берега — но не может дотянуться. Пока не может — сомнений в конечном успехе она, по своему обыкновению, не испытывает. И видит, что за полвека дело продвинулось далеко, Русомир уже совсем не тот, каким был после революции.

    Навна понимает, что Русомир к идее мировой революции привязан куда слабее, чем Светломир или нынешний Жругр. Как тех можно излечить от глобализма — Навна даже не представляет. А Русомир вполне излечим. Увидит действительную непомерную сложность создания единой глобальной цивилизации — отступится. Он верит в её достижимость, пока полагает, что народы мира признают русский народ своим естественным авангардом, пойдут за ним, будут учиться у русских, а значит, сами сделаются весьма похожими на русских. Как только Русомир поймёт, что многие народы мы можем вести за собой лишь силой (если её хватит) или подкупом (если средств хватит), — сразу отшатнётся. Поскольку не хочет ни тащить кого-то силой, ни сажать кого-то русским на шею. И ни за что не согласится уступить кому-то лидерство. Ибо он намерен строить мир будущего в соответствии с собственными, русскими представлениями о нём — и никак иначе.
    Тут Русомир и Жругр рассуждают очень схоже: главным должен быть я, а иначе мировая революция мне ни к чему. Но у красного Жругра идея мировой революции — врождённая; он может её откладывать, если сейчас не видит никакой возможности достичь власти над миром, но не может от неё вовсе отречься. Русомир — может: он больше тысячи лет жил без такой идеи, и если теперь в ней разочаруется, то и дальше без неё проживёт.

    В этом смысле разлад между Советским Союзом и Китаем подействовал на Русомира как холодный душ. Китайцы ясно дали понять, что не пойдут к коммунизму следом за русскими, а сами претендуют указывать путь. Но Русомир скорее откажется от коммунизма вовсе, чем согласится быть ведомым, встраиваться в какой-то не по-русски устроенный коммунизм. Правда, Жругр уверяет, что следовать за русскими отказались не китайцы вообще, а только не в меру амбициозный Лай-Чжой и кучка маоистов, сумевшая на время охмурить народ. Русомир отчасти верит такому успокоительному объяснению — но и Навну внимательно слушает. А она настаивает, что не в произволе Лай-Чжоя тут дело, а в том, что китайцы в принципе не согласны послушно шагать за Россией, причём переубеждать их бесполезно — равно как и американцев, англичан и прочих. Разве что пытаться принудить их всех силой — а это мировая война.
    — Пусть они все живут как хотят, — убеждает Русомира Навна. — И мы будем жить как нам нравится. Просто жить, а не готовиться к переустройству всей планеты.
    — Но буржуи нам всё равно житья не дадут.
    — Ты всё ещё веришь, что или мы победим буржуев по всей планете, или они нас задавят, и третьего не дано?
    — Жругр так говорит…
    — Ты лучше мне верь. И разве сам не понимаешь, что нелепо рассматривать наше всенародное дело как начало перехода всего человечества к коммунизму? Трудиться на благо родной страны ради того, чтобы она стала столь сильной, что сумеет развернуть мировую революцию и тем самым довести человечество до ядерной войны, — очень странное занятие, не правда ли? А на самом деле ужиться с буржуями на одной планете можно — равно как и с маоистами и кем угодно. Они — сами по себе, а мы строим светлое будущее на шестой части суши, этого нам достаточно. Пора сворачивать хроническую войну с империализмом. А нет войны — нечего и воспринимать всю страну как тыл, обязанный подстраиваться под нужды фронта. Займёмся обустройством страны не как плацдарма для мировой революции, а просто как пространства для свободной счастливой жизни. И наш главный враг — хаосса. Её пещеры быть не должно. Сначала Лжерский мост разнесём — потом и саму пещеру.

    Сколь ни упрям Русомир, а понемногу поддаётся увещеваниям своей учительницы, его мысли мало-помалу сдвигаются от глобальных мечтаний к обустройству России (или Советского Союза — для него сейчас существенной разницы между ними нет).