Гнев Дингры

    При Петре начала обозначаться вторая Жругретта. В отличие от первой, она возникла на жизненном пространстве самой Дингры. В человеческом мире её зарождение проявлялось в том, что дворянство всё более отделялось от прочего народа, приобретая постепенно черты отдельной касты. Чему сильно способствовало и то, что в её состав вливалось много инородцев. Правда, процесс отрыва был далёк от завершения, вот и получалось опять, что Жругретта скорее не дочь Дингры, а её ипостась, квазикаросса.
    Жругр всё более раздражал Дингру своей чрезмерной привязанностью к Жругретте. Иначе говоря — склонностью увеличивать привилегии дворян, одновременно уменьшая их обязанности. Конечно, рознь сословий сглаживалась обязательной службой дворян, которая при Петре, а отчасти и после него, была очень обременительной и опасной, так что дворянские привилегии являлись справедливым вознаграждением за неё. Не так уж благоденствовала тогда Жругретта — и Дингра не слишком ей завидовала. Царь служит России, дворяне с оружием в руках — царю, крестьяне с плугом в руках — дворянам. Вот так, если упрощённо. Но по мере развития страны становилось всё очевиднее, что дворяне выигрывают от этого куда больше прочего народа. Жругретта явно стремилась оторваться от Дингры, стать отдельной кароссой, превратив Дингру в свою рабыню. Жругр противился таким поползновениям Жругретты, но довольно вяло: он же от неё страшно зависел — без дворян государство рухнет немедленно.

    А чем недовольнее Дингра, тем злее и Русомир. Он пока использует топор по его прямому назначению, но иной раз так на Жругретту искоса зыркнет, что у той дрожь по спине и воспоминания о Разинщине.
    Особо возмутили Русомира два почти одновременно произошедших события. Первое — освобождение дворян от обязательной службы при сохранении крепостного права. Дворяне волю получили, а их крепостные — нет; тем самым их косвенная служба государству превратилась в простое услужение барину. Правда, крепостные составляли лишь около половины населения России, а большинство дворян даже и теперь продолжало служить, и тем не менее атмосфера в стране изменилась, отчуждение между сословиями заметно возросло. Второе событие — воцарение Екатерины, совершенно противозаконное, опиравшееся лишь на поддержку со стороны дворян. Русомир не без основания усматривал связь между этими фактами: дворяне уже возводят на престол кого хотят, не считаясь с династическими правами, и получается, что Екатерина — царица не Божьей милостью, а дворянским произволом, и правит в интересах дворян.
    — Пока дворяне обязаны были служить царю, я не возражал, что и крестьяне должны служить дворянам, нести таким образом свою долю службы, — роптал Русомир. — Но если теперь дворянам воля, то и крестьянам тоже должна быть воля.
    — Научишься управляться с государственными делами не хуже Верхомира, — возражала Навна, —  и заслужишь такую же волю. Ты по-своему прав, вот только очень сложное тут дело.

    Сам Русомир в какой-то мере внимает её словам, сознаёт глубинную причину своего нынешнего подчинённого положения, а вот Дингра всячески восстанавливает его против Жругретты. Правда, тоже с оглядкой. Ведь самое ненавистное для неё существо — отнюдь не Жругретта, а хаосса. Жругретта для Дингры — зазнавшаяся и обнаглевшая дочка, которую следует основательно проучить, не более того, тогда как хаосса — извечный лютый враг. Панический страх перед хаосом, перед разгулом насилия, уничтожающим спокойную частную жизнь, — в крови любой кароссы, как страх коровы перед волком. Этот страх и заставляет кароссу держаться за грозного уицраора, способного железной лапой поддерживать порядок, спасать народ от самоистребления. А ведь нынешний Жругр принёс Дингре невиданную ранее безопасность, прижал хаоссу и внешних врагов. Одно из важнейших следствий этого — после Петра начался устойчивый и весьма быстрый рост численности русского народа, чего в предыдущие столетия не бывало. Каросса не может такое не ценить, это её тоже сильно сдерживает.
    Дингра и Русомир с лёгкостью могли разделаться со Жругром и Жругреттой, если бы твёрдо решились на это. У Дингры ведь в сотню раз больше людей, чем у Жругретты. И армия состоит большей частью из бывших крестьян, даже офицеры — далеко не все природные дворяне. Защитить Жругретту, в сущности, некому. Но не хотят Русомир с Дингрой её убивать — поколотить разве что.

    На их недовольстве, смешанном с влияниями загнанного в тень Святогора и хаоссы, вырос жругрит. Вот он настроен радикально: убить Жругретту с её Жругром вкупе. Несколько лет бродил в виде призрака, примерялся. Как воплотиться, ему ясно: нужен самозванец, выдающий себя за спасшегося от Екатерины Петра III. Без такового на поддержку Русомира и Дингры надеяться нечего — им нужно, чтобы переворот выглядел мало-мальски законным, а иначе хаоссу точно в узде не удержать. То, что указ о вольности дворянства издан самим же Петром III, в расчёт не принимается, — такими деталями просто пренебрегают. Несколько лет жругрит проявлял себя в выдвижении множества «Петров Фёдоровичей», но то ли им такая роль была не под силу, то ли условия неподходящие, а поднять восстание не получалось. Наконец Петром III объявил себя Пугачёв, изначально опиравшийся на яицкую казацкую квазикароссу, — тут жругрит наконец воплотился и развернул кипучую деятельность. Но скоро начал сознавать, что дела плохи: Русомир и Дингра поддерживают его совсем не так безоглядно, как он чаял. Им ведь, в отличие от него, есть что терять, и жизненного опыта у них несравненно больше. Они видят то, чего жругрит не замечает: чудовищное расхождение его обещаний с реальностью. Им нужна справедливая власть. Жругрит трубит: власть плоха, потому что дворянская, надо заменить её народной — и наступит благоденствие. Русомир изначально не был в этом уверен, а по мере развития восстания сомнения только усугублялись. Откуда жругрит возьмёт множество людей, способных осуществлять эту народную справедливую власть? Раз уж дворян забраковали, то получается, что дать жругриту таких людей должен Русомир. Но он даёт таких, какие есть, а те служить самозванцу чисто за идею не желают. Купить верность своих ближайших соратников самозванец мог не иначе как опять же огромными привилегиями. Отнюдь не обязательно открыто объявленными; скрытое право на произвол — тоже величайшая привилегия.

    Главная беда — на словах порицаемое, но на деле вошедшее в обычай право на злоупотребление властью. Облечённые ею люди сплошь и рядом не довольствовались тем, что им законно причитается за службу, а желали иметь больше, вплоть до обращения с подчинёнными как своей собственностью. И сколь бы ни отличалась пугачёвская верхушка от дворянства, а вот в этом смысле существенной разницы быть не могло. Ни Екатерина, ни Пугачёв при всём желании не сумели бы пресечь массовое злоупотребление властью, слишком глубоки его корни. Но Екатерина ведь и не обещала это явление искоренить, её трон не тем держался. Тогда как для её «воскресшего супруга» радикальное решение данной проблемы — буквально вопрос жизни и смерти. Не будет в его царстве самоуправства властей — народ целиком встанет на его сторону и быть «Петру Фёдоровичу» на самом деле царём. А если дворянский произвол сменяется произволом новой элиты, то устойчивой поддержки самозванца со стороны народа быть не могло — зачем менять шило на мыло? Но Пугачёв не мог ничего с этим поделать.   
    Выходит, никакого равенства людей перед властью всё равно не получалось: и эта власть печётся прежде всего о тех, кто ей непосредственно служит. Иное невозможно. Вздумай Пугачёв по-настоящему требовать от своих приближённых, чтобы те, более всех для него стараясь и более всех рискуя, никак не возвышались над прочим народом, — они его убили бы или просто от него разбежались.
    Идея дать народу счастье путём истребления дворян буксует, потому что мертворождённая. На деле произвол дворян — не оттого, что они хуже простых людей, а оттого, что имеют широкие возможности для злоупотреблений. Заняв их место, выходцы из низов будут вести себя не лучше. Или даже хуже — в силу меньшей культурности и отсутствия навыков управления. Вот это подозрение, постоянно подтверждавшееся фактами, сковывало восстание, не позволяло ему стать действительно всенародным. Дингра так и не дала мятежному жругриту позволения убить Жругретту. Да, радовалась той взбучке, которую он задал обнаглевшей квазикароссе, отчасти его подзадоривала (обычное дело для кароссы, особенно когда она запуталась, — одновременно выказывать противоположные чувства и заниматься противоречащими друг другу делами), но убивать Жругретту не велела.

    А потому пугачёвский жругрит сделал то, что мог: прокатился по России, как шаровая молния, и сгорел. Многое сжёг, но многое и осветил — для тех, кто способен видеть, думать — и делать выводы.