Часть 8. ПЛАНЕТА ИСЛАНДИЯ
В ТАЮЩЕМ РАЮ
Рай недолговечен. Когда к нему привыкаешь, внимание смещается с того, что делает его раем, на то, что следует исправить, и вот так райское настроение превращается в рабочее, а рай — в обычный мир. В чём Навна теперь и убеждалась. То, что Русь в безопасности, уже не вызывало былого восторга, став обыденностью. И всё сильнее раздражало то, что слишком уж зависит от Жругра эта безопасность. Внешняя ещё ладно, тут ничего не поделаешь; но ведь и внутренняя — тоже. Даже внутренняя в самом узком смысле — безопасность русских людей друг от друга. Попросту говоря, без Жругра вся княжеская русь передерётся между собой.
Обобщённо дело можно изобразить так. Вот люди наиболее могущественные — бояре, а вот вся прочая южная русь. Если боярин повздорил с простым человеком, а вмешаться в их свару некому, то боярин, естественно, сумеет разрешить спор в свою пользу, а его противнику остаётся лишь затаить обиду. И вот так обиды на бояр копятся, что может кончиться взрывом, от которого княжеская русь разлетится на куски, и русское государство погибнет. Не докатываемся до этого лишь потому, что есть князь, к которому могут апеллировать пострадавшие от более сильных. Помня об этом, бояре ведут себя умереннее. Получается, лишь князь и предотвращает катастрофу. Но почему даже самые могущественные бояре его слушаются? Ведь не в его личном авторитете тут дело, а в том, что у всех в душе аксиома: князя надо слушаться. А эта аксиома и есть проявление Жругра. Исчезни он, князь начнёт восприниматься как обычный человек, решения которого допустимо оспаривать, и всё рухнет немедленно.
Столь жёсткая зависимость от уицраора очень тяготит Навну. Как поправить дело — в теории ясно: если более сильные добровольно прекратят тиранить более слабых, то у последних не будет причин всё время искать заступничества у князя, а значит, чрезмерно питать уицраора шаввой. Отчасти это достигается смягчением нравов, но ещё важнее другое. Вся иерархия княжеской руси строится на том, кто для русской державы полезнее. И конфликты по большей части возникают из-за того, что кто-то из спорящих (зачастую оба) переоценивает свою значимость для Руси и на этом основании требует себе лишнего. Обычно тут не какое-то наглое осознанное пренебрежение справедливостью, а просто неспособность каждого видеть Русь в её целостности, а значит — верно определять, кто чего заслуживает. Предполагается, что так мыслить может лишь князь, он тому с пелёнок учится, а прочим людям, хоть бы и боярам, это недоступно. Вот что надо переломить. Если и обычный человек будет мыслить столь объективно, по-княжески, то не станет возносить себя выше, чем он на самом деле есть, хвататься за то, что по справедливости ему не принадлежит. Сами себя будут ограничивать — и роль Жругра резко сократится, так что свободы станет куда больше.
Навна мечтает, чтобы такой княжеской логикой руководствовались все. Картина получается чудесная: каждый человек видит Русь как единое целое, сознаёт её потребности — а потому понимает, кто насколько полезен для неё, а значит — что кому по правде причитается. Тут и ссориться не из-за чего: каждый занимает своё место и действует на благо страны; полная гармония. Впрочем, Навне ясно, что тут она размечталась совсем уж без меры; можно сказать, населила будущую Русь ангелами. Но если даже глянуть на дело реалистичнее, исходить из того, что большинство мыслит по-старому, то достичь цели всё же возможно: способные мыслить по-княжески объединяются и, сами взяв лишь то, что им должно принадлежать по справедливости, расставят по местам менее сознательных, а с особо несознательными разберётся Жругр — это уж точно его работа. Такая картина относительно правдоподобна; вот к чему следует двигаться. Однако даже и до такого страшно далеко. Способных рассуждать по-княжески людей столь мало, что они и все вместе призвать к порядку остальной народ не сумеют. А много их станет лишь после преображения самого народного идеала.
Навна смотрит на идеалы в своём теремке. Надо привить Дружемиру то ценнейшее качество, которым пока обладает лишь Властимир, — отношение ко всей Руси как к своей отчине. Легко сказать! На Властимира равняются люди, для которых Русь на самом деле отчина и каждый из которых имеет шанс стать её единовластным повелителем. А на Дружемира — те, кому путь к верховной власти заказан. Вот в чём загвоздка: для достижения поставленной цели Навна должна научить мыслить по-княжески людей, для которых княжеская власть заведомо недостижима.
Прежде всего воспитывать в таком духе следует ближайших сподвижников князя, то есть тех же бояр. Во-первых, они привыкли думать о государственных делах, так что им легче научиться смотреть на мир по-княжески, а во-вторых, именно у них наибольшие возможности обижать остальной народ, так что их первыми и следует от этого отучать. А самый могущественный из бояр — воевода Свенельд. Он по своему влиянию сопоставим с самим князем. И он — пример для прочих бояр.
Навна разглядывает души Святослава и Свенельда. Общего много, а откуда главное различие, ей ясно. Они же видят её теремок под очень разными ракурсами: Святослав фокусирует внимание на княжеском идеале, Свенельд — на дружинном, у которого не научишься заботе обо всей Руси. И решение в теории очевидно: Свенельд (не обязательно он, конечно, но ему это сделать легче, чем другим) должен подняться над Дружемиром, обрести тайное зрение и своим примером исправить идеал. Словом, проделать то, о чём в этой книге уже не раз говорилось, — преображение идеала с помощью личного примера. Опереться тут можно на то, что Свенельд и так уже давно мыслит и действует в масштабе всей страны. А мешает то, что передать такое своё положение по наследству затруднительно; во всяком случае, за это надо жестоко бороться.
Но с этим ничего не поделаешь. Сейчас каждый заботится о том, что ему принадлежит; князю принадлежит верховная власть над Русью, потому он и печётся обо всей Руси. А надо, чтобы обо всей Руси заботились вообще все составляющие верхний слой общества — несколько десятков хотя бы для начала. То есть каждый должен заботиться о том, что ему не принадлежит, так, словно принадлежит. А как такое возможно? Вот Свенельд и покажет… если послушает свою Соборную Душу. Он должен понять: стремиться всячески наращивать своё могущество — бессмысленно, в этом смысле он и так уже достиг всего, чего можно. А надо увидеть всю Русь целиком, а значит — и на себя глянуть со стороны, по справедливости оценить, что действительно твоё, а что отобрал у более слабых товарищей. И вот это лишнее следует добровольно отдать. Да, станешь не столь богат, столь многочисленную дружину содержать не получится, придётся её несколько сократить — зато и врагов заметно поубавится, да и князь перестанет на тебя смотреть столь подозрительно — а то опасен такой вельможа, у которого уже столько власти и который ещё большего хочет — а куда ещё больше? Разве что самому князем сделаться.
И когда другие бояре увидят, что сам Свенельд стал столь умеренным и щепетильным, то многие из них тоже поумерят аппетиты, будут больше считаться со справедливостью, а не хвататься за всё, что подвернулось под руку, и, глядишь, станет общепринятым, что вот так и надо себя вести, а это и означает преображение дружинного идеала. И тогда бояре станут ядром уже более-менее сплочённой княжеской руси, которая сама по себе не склонна разваливаться, не нуждается в том, чтобы Жругр железной лапой поддерживал её единство.
Навне вспоминается детский сон, в котором Яросвет (под видом её отца) поведал ей о тайном зрении. Теперь ясна сущность прозрачной стены, выросшей в том сне вокруг теремка. Будет у всех (да хотя бы у бояр для начала) такой тайный глаз, такая способность смотреть на себя со стороны и добровольно себя ограничивать — и утихнет вражда, теремки окажутся в гораздо большей безопасности — и не будут обязаны этим жуткому Жругру, за услуги которого приходится расплачиваться столь тяжким ограничением свободы.
Вот такой у Навны план. Но как его осуществить? В поисках примера для подражания она всё внимательнее поглядывает на Исландию. Ведь Фрейя выполнила своё обещание, создала-таки страну, в которой порядок обеспечивается мало того что без уицраора, но и вообще без какой бы то ни было власти. Потрясающе; в этом спектре Исландия для Навны выглядит недостижимым образцом, ослепительной путеводной звездой. Но ведь русская богиня понимает, что ей в Поле без грозного уицраора не обойтись, а потому не может прямо равняться на опыт Фрейи. И переводит взгляд с нынешней Исландии на Норвегию недавнего прошлого — а что если Фрейя всё-таки могла подчинить норвежского уицраора, да просто не сумела? В любом случае надо повнимательнее присмотреться к тому, как из Норвегии вырастала Исландия — и почему мир свободы не возник в самой Норвегии.
И вот Навна в Исландии, в гостях у Фрейи. Но углубляться в исландскую жизнь пока не время; сначала надо получить ответ на обозначенный выше вопрос. И вскоре соборицы отправились в путешествие по норвежскому прошлому, лет на 70—80 назад.
ПОЛЁТ НАД ФЬОРДАМИ
Тогдашнюю жизнь в Норвегии замечательно иллюстрирует «Сага об Эгиле» (записана в XIII веке, но основана на рассказах, передававшихся от поколения к поколению изустно). Это повесть о норвежской аристократии, привыкшей жить вольно и любые разногласия улаживать самостоятельно — когда по-хорошему, а когда и мечом. И вот в этот мир вломился новоиспечённый уицраор, выстраивающий свою властную вертикаль, на вершине которой конунг Харальд.
Некоторые знатные люди превратились в преданных слуг Харальда и вписались в новый порядок, многие яростно противились ему. Но те и другие в саге на заднем плане, она акцентирует внимание на тех, кто, приняв власть Харальда, не намеревался действительно менять образ мыслей и образ жизни. Что это значило, Навна видит без объяснений: признавая Харальда, они отвергали уицраора. А как такое возможно и чем оборачивается? «Сага об Эгиле» проясняет это на множестве живых примеров.
Она повествует о судьбе знатного норвежского рода, во главе которого тогда стоял Ульв (он часто именуется Квельдульв — Вечерний Ульв). Это человек большого ума, рано прозревший скрытую от других суть происходящих в стране изменений. Сага вращается вокруг пророчества Квельдульва о том, что его роду не ужиться в одной стране с конунгом Харальдом. Собственно, пророчество это — понятие обобщённое. Оно состоит из нескольких высказываний Ульва, суть которых в том, что его роду будет много зла от Харальда и помешать этому нельзя. Из чего вывод: по возможности не вступать с конунгом ни в какие отношения — ни враждебные, ни дружественные, просто держаться от него подальше. Ульв не желает вставать на сторону ни Харальда, ни его противников. Но ведь победители в этом противоборстве и станут господами Норвегии (объединённой или по-старому раздробленной), а отсиживавшимся в стороне уготовано подчинённое положение — что для людей вроде Ульва тоже неприемлемо. Значит, участвовать в этой войне нельзя — и не участвовать тоже нельзя. Сознавая негодность всех видимых решений, Ульв не находит и годного. И долго пребывает в нерешительности.
А его старший сын Торольв свой выбор сделал. Он, вопреки предостережениям отца, поступил на службу к Харальду, воевал за него, заслужил почёт и богатство, приобрёл большие владения на севере Норвегии, в Халогаланде. Но, сделавшись вроде своим для конунга, остался чужим для уицраора. А такая коллизия должна как-то разрешиться.
Однажды Торольв поссорился с двумя своими соседями, заметно уступавшими ему знатностью и могуществом (в саге они именуются сыновьями Хильдирид — по имени матери), полностью присвоив одно богатое наследство, на долю в котором они тоже претендовали. Он исходил из привычной логики: поскольку они явно слабее его, то можно их обделить — и пускай обижаются, нечего их опасаться.
Но Торольв сбросил со счетов уицраора — а зря. Тот подсказывает сыновьям Хильдирид:
— Торольв обнаглел, он мнит себя здесь самым сильным. Но теперь сильнее всех я. Положитесь на меня — и добьётесь своего.
Ободрённые такой поддержкой сыновья Хильдирид начали интриговать против Торольва, ссоря его с конунгом. А Торольв недооценивал опасность, вёл себя столь же легкомысленно, как и хёвдинги, о которых говорилось в главе «Власть-невидимка». Дело закономерно кончилось его прямым столкновением с конунгом и гибелью.
Причина этой трагедии ясна Навне: не имея тайного глаза, Торольв не воспринимает Норвегию как целостный организм — и оказывается в ней инородным телом, не замечая того.
Навна выстраивает альтернативную, счастливую версию биографии Торольва — как человека с тайным глазом, с княжеским взглядом на жизнь. Такой Торольв видит, что обделять сыновей Хильдирид неразумно. И потому делится с ними тем наследством, чему они безмерно рады (поскольку на такой поворот дела мало надеялись) и становятся его верными друзьями. Да он и вообще не стремится слишком наращивать своё могущество, чтобы не вызывать опасений у конунга. При такой жизненной стратегии Торольв не зарится на лишнее, не ссорится ни с конунгом, ни с соседями — и живёт долго и счастливо, став главой большой процветающей семьи.
— Настоящий Торольв не мог так жить, — возразила Фрейя. — Смотреть на жизнь столь широко, оценивать свои и чужие действия по тому, укрепляют они порядок в стране или подрывают, — этому же учиться да учиться; непривычно — предки Торольва успешно обходились без этого, а он равняется на них.
— Ну так учился бы, — настаивает Навна. Это же для неё вопрос отнюдь не отвлечённый — говорит о Торольве, а перед глазами Свенельд, которого она тому же самому и намерена учить.
— Невозможно. Пока ответственность за порядок в стране можно свалить на власть — так все и будут сваливать. И лишь если власти вообще нет и быть не может — тогда люди поймут, что обуздать хаос могут только они сами, — и возьмутся за это по-настоящему. Нет, нам оставалось лишь уйти в Исландию, чтобы строить правильный мир на чистом месте.
А Квельдульва и его младшего сына Скаллагрима жизнь уже явно толкала за море. Они перед мрачной дилеммой: не отомстить за Торольва — себя не уважать, а пытаться мстить повелителю всей Норвегии — верная гибель. Единственный выход: как-то насолить Харальду, отвести душу — и без промедления, не дожидаясь ответного удара, навсегда исчезнуть из Норвегии. А куда? В Исландию. Другого подходящего варианта нет, сторонники Фрейи должны были постепенно собраться именно в Исландии, это очевидно, если вникнуть в тогдашнюю обстановку. Иначе говоря, это судьба.
И Квельдульв с сыном отправились в Исландию. Естественно, немного задержались, для того чтобы расправиться с попавшимися под руку родственниками Харальда (тем самым и за Торольва отомстили, и сожгли за собой мосты — после такого им в Норвегии уж точно показываться нельзя). Старый Квельдульв в том бою утомился настолько, что уже во время плавания умер и в Исландию прибыл в спущенном за борт гробу. Зато Скаллагрим пустил в Исландии прочные корни.
Тут родились его сыновья — Торольв и Эгиль. Но едва они выросли, как выяснилось, что обоих страшно тянет на родину предков. Благо зацепки там остались — некоторые друзья Квельдульва и Скаллагрима по-прежнему жили в Норвегии и даже были приближёнными конунга. С их помощью удалось притушить старую вражду, сыновья Скаллагрима получили право жить в Норвегии. Но закрепиться там всё равно не смогли. А почему — лучше всего видно по Эгилю.
Он одарён очень разносторонне — настоящий богатырь, хороший военачальник, и даже сведущ в колдовстве, да ещё и замечательный поэт-скальд. Правда, слишком уж буйный. Изрядную часть своей сознательной жизни он потратил на попытки прочно ухватиться за большой мир — то за Норвегию, то, на худой конец, за Англию. Совершил по ходу дела разнообразные подвиги, поубивал без счёту народу, добыл немалое богатство, сочинил множество стихов, темы для которых черпал из своих приключений, но так и не достиг заветной цели — не смог прижиться в большом мире.
Казалось бы, такой воин и такой скальд должен там отлично устроиться, подобных людей конунги очень жаловали. Но даже когда после смерти Харальда двое его сыновей — Эйрик и Хакон — боролись между собой за власть и остро нуждались в людях, ни один из них не пожелал взять Эгиля на службу.
А всё потому, что за обоими конунгами — один уицраор, а он Эгиля на дух не переносит. Ведь у Эгиля ужасный недостаток, перевешивающий в глазах уицраора все его достоинства. Какой именно — Навне объяснять излишне, она же видит, что Эгиль и со Жругром не ужился бы. Душа Эгиля наглухо заперта для любого уицраора: своевольный скальд напрочь отвергает ключевую уицраорскую аксиому о праве власти на собственную логику. Уицраор внушает каждому: слушай, что велит конунг, гляди, кому какую власть он дал, к кому он больше благоволит, к кому — меньше, — учитывай всё это, иначе в моих владениях не выжить. А Эгиль этим пренебрегает. Поэтому где есть власть, там он лишний. Да, он может принести принявшему его на службу конунгу очень много пользы — но в награду всегда будет требовать ещё больше, чем заслужил. Необязательно даже в виде золота или земли; ещё более — в виде права вести себя как вздумается, тем самым расшатывая сами основы выстроенного уицраором порядка, да ещё и увлекая других своим примером; при случае такой человек может даже возглавить мятеж.
Логика Эгиля — логика традиционного норманского идеала, поощряющего отношение к власти как к невидимке (опять же вспомним главу «Власть-невидимка»). На тот идеал по-прежнему равняется большинство, но в разной мере; а Эгиль — почти без всякой меры; и многим такое его удальство по душе.
Очень показательны отношения Эгиля с двумя людьми, которым он очень многим обязан, — его братом Торольвом и лучшим другом Аринбьёрном. У обоих очевидные преимущества перед Эгилем: Торольв намного его старше, Аринбьёрн же гораздо твёрже стоит на норвежской земле, поскольку его род издавна в дружбе с конунгами. Однако фактически оба оказываются под сильным влиянием Эгиля. Почему — сразу и не поймёшь; сколь бы героической личностью ни был Эгиль, но ведь и те двое ему под стать. А дело именно в его необычайной близости к тому норманскому идеалу. Бесцеремонность Эгиля по отношению к власти импонирует Торольву и Аринбьёрну: они и сами воспитаны в том же духе. Но они мало-мальски считаются с уицраором. Получается, Эгиль — как бы между ними и идеалом, и для них подтягивание к идеалу на деле часто оборачивается равнением на Эгиля. Жена конунга Эйрика Гуннхильд заметила однажды: «Торольв был хорош, пока его не испортил Эгиль. А теперь я не вижу между ними никакой разницы». Да и про Аринбьёрна позже она высказывалась подобным образом. В сущности, это уицраор её устами даёт Эгилю такую оценку: мол, тот и сам враг уицраора, и других туда же совращает.
Торольв, вроде бы уже обжившийся в Норвегии, из-за буйств брата был вынужден вместе с ним пуститься в странствия и в итоге погиб. Про Аринбьёрна тоже едва ли можно сказать, что польза, принесённая ему Эгилем, хотя бы компенсировала вред от проблем, создаваемых таким беспокойным другом. Для наглядности приведу такой пример.
Однажды в Англии, в городе Йорке, Эгиль попал в руки конунга Эйрика (тот там находился, будучи изгнанным из Норвегии). Чтобы избежать казни, сочинил для конунга хвалебную песнь, которая так и называется — «Выкуп головы». За такой шедевр скальда полагалось щедро одарить; и Эгиль получил превосходную награду — собственную голову, то есть позволение убраться подобру-поздорову. Впрочем, он к тому времени причинил Эйрику столько зла, что откупиться песнью едва ли смог бы; на самом деле он более обязан спасением Аринбьёрну — тот, будучи приближённым Эйрика, заступался за друга столь рьяно, что был готов даже вступить в бой с конунгом. Получается, Эгиль получил жизнь, Аринбьёрн — крупную ссору со своим конунгом; не очень-то справедливо. Конечно, можно рассудить просто: Аринбьёрн вёл себя как настоящий друг; так оно и есть, но этот эпизод вообще характерен для их отношений — Аринбьёрн же не раз из-за Эгиля попадал в подобные передряги, а Эгиль из-за Аринбьёрна — никогда.
Вскоре после той истории Эгиль попросился в дружину к конунгу Хакону (он владел Норвегией), благо ему никак навредить ещё не успел, — однако тот без малейших размышлений наотрез отказался от его услуг. И даже когда Эгиль по собственной инициативе съездил за данью в такой непокорный край, где её сборщиков привыкли попросту убивать, и с боем доставил её конунгу — не дождался от того даже благодарности, не то что приглашения на службу. Похоже, после этого Эгиль всё-таки понял, что причина его неладов с конунгами не в каких-то частностях и старых счётах, а в чём-то неизмеримо более глубоком и непреодолимом. Уяснил, что не судьба ему осесть в большом мире, — и вернулся к родным пенатам уже навсегда.
Навна глядит на Эгиля, прогуливающегося по берегу Боргарфьорда, сочиняющего очередной стих и поглядывающего на море, за которым вожделенный большой мир. Сейчас сын погибшего уже конунга Эйрика Харальд правит в Норвегии, а Аринбьёрн — один из главных его сподвижников, очень богат и уважаем, — а его закадычный друг Эгиль — на далёком острове, будто в ссылке, хотя он вроде ничем Аринбьёрна не хуже, скорее наоборот. Обидно как-то. Но Эгиль уже не рвётся ещё раз попытать счастья на родине предков. Может, предчувствует, что через несколько лет и Харальд, и Аринбьёрн сложат головы в битве, а их владения захватят враги, тогда как он, Эгиль, в благополучии доживёт до глубокой старости, оставив многочисленное потомство. Вот где теневая сторона манящего большого мира: пусть в нём очень многого можно достичь, но больно уж зыбки там любые успехи. Тогда как в Исландии всё пусть куда скромнее, зато не в пример надёжнее. Только тут у Эгиля отчина — всеми признаваемая, на которую никто не посмеет покуситься.
И Навна сознаёт, что не только Эгилю, но и ей самой пора оставить Норвегию в покое и углубиться в мир, построенный Фрейей.
МИР УМЕРЕННОСТИ
Навна вникает в то, как поддерживается порядок в Исландии. Попробуем в этом разобраться и мы — и тут нам в помощь исландские родовые саги.
А как они вообще появились и как дошли до наших дней? При их чтении напрашивается вопрос: к чему было тратить уйму времени и дорогущего пергамента на описание того, как один человек — не конунг или ярл, а простой человек — убил другого простого человека, как его самого потом в отместку убили и тому подобное? Как ни поразительно, мы о множестве рядовых исландцев того времени знаем гораздо больше, чем об иных современных им монархах. Неужели исландцам была настолько интересна частная жизнь обычных людей?
Но если вдуматься, родовые саги — вовсе не о частной жизни. Все они — одна повесть о беспрерывной войне между Фрейей и хаоссой. О том, как верные Соборной Душе исландцы несколько веков защищали свой мир от хаоса и выглядывающего из него призрака уицраора, готового ворваться в страну в вихре распрей. Поле брани — души исландцев. Хаосса подстрекает каждого жить, никаких обязанностей за собой не признавая и ни с кем не считаясь. Её влияние часто приводит к распрям, каждая из которых — прорыв хаоссы в мир Фрейи, попытка его взбаламутить. Но увлечь за собой основную часть исландцев хаоссе не по плечу — на этом пути Фрейя воздвигла непреодолимую преграду в лице исландского народного идеала. Потому и распри в Исландии развиваются не так, как в других странах.
Обычная для большого мира логика конфликта такова: чем больше врагов убьём, тем лучше, всех истребим — победим. Но в Исландии она не работает. Здесь полная победа в распре невозможна, поскольку сила в руках истинных сторонников Фрейи, а они всё равно заставят примириться. И тогда производится подсчёт: кто кого убил, кто кого ранил, кто кому ещё как-то навредил — и какая вира (выкуп) за это причитается. Победителей здесь ещё как судят, за все победы придётся платить. Если убил объявленного вне закона, или чужестранца, или убил кого-то при самообороне — тогда можно отделаться от виры, обычно же платить придётся. Причём много, вира способна довести человека до полного разорения, а иной раз даже и не позволяют откупиться, прямо приговаривают к изгнанию из страны или даже объявляют вне закона. Отчего участники распри попросту остерегаются убить слишком много врагов, вообще нанести противнику чрезмерный ущерб — опасения, которые на настоящей войне выглядят весьма странно. Ибо тут война ничего не спишет. Потому и настоящей войне не разгореться — возможна только умеренная распря, участники которой постоянно опасаются переборщить. В ней каждая из сторон лишь добивается для себя как можно более почётных и выгодных условий примирения — а в том, что таковое всё равно состоится, ни у кого сомнений нет. И вмешательство любой третьей силы тоже направлено на достижение столь же ограниченных целей, никто не имеет шансов использовать смуту для того, чтобы сделаться конунгом Исландии (или хотя бы её части). Какого бы накала ни достигали порой распри, сколько бы людей ни вовлекали в себя, никогда не возникало реальной угрозы настоящей гражданской войны или раскола Исландии на части.
Собственно, желание избавиться от любой власти Навну нисколько не удивляло — и у славян оно часто проявляется. Главное средство поддержания порядка без власти — система кровной мести — тоже было прекрасно знакомо русской богине ещё из земной жизни. То есть вроде ничего особенного. Поражало то, насколько надёжно это работает.
Порядок в Исландии поддерживают все — и никто. Исландский народный идеал не требует ни от кого заботы обо всей стране. Он признаёт, что каждый должен печься о своих близких, — но уточняет: лучшая помощь им — добиться, чтобы у них не было врагов. Для чего очень полезно знать весь исландский мир, все его внутренние взаимосвязи, чтобы со знанием дела встроить в него себя и своих. Кто это умеет — те и есть полезнейшие для страны люди, вместе они способны разрешить даже самый далеко зашедший конфликт, грозящий миру во всей стране. В этом смысле они совместно выполняют ту же роль, которая в Норвегии отведена конунгу. Но фундаментальное различие в том, что они такие же частные лица, как и все исландцы, у них нет власти как таковой, права приказывать. И нет того, что обязательно для князя или конунга, — усвоенной с детства личной ответственности за страну.
Но вообще можно, не обладая властью, относиться к стране по-княжески ответственно и благодаря этому справедливо разрешать любые споры? Навна пристально всматривается в души исландцев, у которых такое получается в наибольшей мере.
НЬЯЛЬ И СНОРРИ ГОДИ
Тут в моём повествовании возникает небольшая проблема. Хотя саги рассказывают о многих людях, умевших улаживать самые сложные распри, но для примера лучше всего подходит, несомненно, Ньяль — ему посвящена целая сага, причём даже самая объёмная из родовых саг. Однако изложенные в ней события произошли уже после этого визита Навны в Исландию. Так что Навна вникала в суть дела, изучая деятельность более старших миротворцев. Ну а мы смотрим «Сагу о Ньяле» — в ней всё это особенно наглядно.
Ньяль — непревзойдённый знаток законов. И он очень близок к исландскому идеалу. И о своей семье заботится именно так, как идеалом предписано: прежде всего обеспечить мир со всеми, не встревать в конфликты без крайней необходимости. Ньяль уступает там, где люди, от народного идеала более удалённые, лезут в драку.
Но такое поведение отнюдь не всегда понятно его родным. Обладая большим авторитетом в округе (да и в стране), Ньяль тем не менее не всегда способен контролировать собственную семью. И жена, и сыновья порой действуют наперекор ему. Проблема в том, что он воспринимается как, можно сказать, слишком миротворец. Такой разлад в конечном счёте привёл всю семью к гибели.
Неподалёку от Ньяля жил знатный и влиятельный человек — Траин. Во время поездки в Норвегию он прогневал тогдашнего её повелителя — ярла Хакона. Сам Траин ускользнул, зато от осерчавшего на исландцев ярла пострадали находившиеся там же сыновья Ньяля, чуть не погибли (вероятно, коварный Хакон преднамеренно их зацепил, при этом дав уйти живыми, — с целью спровоцировать то, о чём будет сказано далее). Вернувшись в Исландию, они сочли себя вправе требовать у Траина извинений и возмещения ущерба. Но Траин своей вины не признаёт — он же им никак умышленно не навредил, просто так вышло, что они попались ярлу под горячую руку. Словом, обе стороны толкуют запутанное дело, как им нравится, не сознавая, что другая сторона тоже по-своему права, так что лучше найти компромисс. Это обычная логика — хоть и осуждаемая исландским идеалом, но очень популярная — слишком уж прочны её корни.
А у Ньяля логика миротворца. Он не встаёт бездумно на сторону своих сыновей, а принимает во внимание также позицию Траина и видит: пытаться что-то с него взыскать при неочевидности его вины бессмысленно и чревато самыми тяжёлыми последствиями. А значит, разумнее всего предать тот инцидент забвению. Но сыновья и зять Ньяля уже раздули дело, и Ньялю пришлось их возглавить, чтобы довести распрю хотя бы до относительно благополучного разрешения. В итоге сыновья и зять Ньяля убили Траина и нескольких его приятелей. За убитых была выплачена вира, заключён мир. Ньяль, однако, понимает, что многочисленная родня Траина сейчас согласилась на примирение лишь в силу обстоятельств, а попозже тлеющая вражда запросто может вспыхнуть вновь. Желая погасить её окончательно, устранить эту угрозу своей семье, Ньяль взял на воспитание сына Траина — Хёскульда, а когда тот вырос, добился того, что Хёскульд получил годорд.
Что такое годорд — объяснять долго; а если коротко, то у кого есть годорд, тот годи, а годи — это, в сущности, исландская элита, они играли огромную роль во всякого рода судебных делах. Получается, годорд — своего рода пропуск в элиту. Сам Ньяль не годи, что несколько удивительно. Не имея наследственного годорда, Ньяль мог бы так или иначе им обзавестись — возможность такая была. Но за всю жизнь так и не обзавёлся, отчего смотрится странно — в законах разбирается куда лучше большинства годи, но сам в число годи не входит.
В сущности, Хёскульд стал живым талисманом для семьи Ньяля — можно не опасаться мести за Траина, раз уж его сын получил от Ньяля такие благодеяния.
Но сыновья и зять Ньяля считали, что тот слишком уж дорого заплатил за безопасность семьи. Им не понять, почему он добился годорда для Хёскульда, а для себя (и, значит, для своих наследников) не может. В конечном счёте отсюда и пошёл разлад (хотя и со стороны было кому его раздувать), и наконец сыновья и зять Ньяля убили Хёскульда. Родственники погибшего начали тяжбу, надеясь, вероятно, достичь объявления виновных вне закона (тогда их можно будет убить безнаказанно) или хотя бы изгнания из страны. Но при всей огромной значимости закона в Исландии буквальное следование ему отнюдь не служило панацеей. Всяческих неувязок и формализма в законодательстве хватало, и умелое жонглирование ими нередко позволяло вертеть законом как угодно. Так случилось и здесь. Иск по убийству Хёскульда был хитроумно провален, после чего родне убитого предложили удовлетвориться гораздо меньшим — взять за Хёскульда виру (хоть и необычайно большую), а убийц оставить по большому счёту без наказания. Но родичи Хёскульда сочли это унизительным и отказались мириться, а вскоре сожгли Ньяля в его доме со всей семьёй (по исландским понятиям, это крайне дикий способ мести, но тут ненависть зашкаливала и средств не выбирали).
Теперь уже родственники и друзья Ньяля принялись в судебном порядке добиваться объявления его убийц вне закона. Но и этот иск утонул, напоровшись на юридический подводный камень. Впрочем, к такому повороту дела сторона обвинения оказалась готова. У неё имелся запасной план, который подсказал один из самых влиятельных людей Исландии — Снорри Годи.
Подобно Ньялю, Снорри — умнейший человек и знаток законов. Но действует иначе. Ньяль — безусловный миротворец, когда как Снорри жёстко отстаивает интересы своих близких — и те следуют его указаниям, отчего у него прочный тыл, не то что у Ньяля. А потому успех сопутствует Снорри. Что касается распри, о которой тут идёт речь, то Снорри не имел тесных связей ни с одной из сторон, но счёл уместным поддержать друзей Ньяля.
Концовка глубоко продуманного плана, который Снорри предложил (без лишних ушей, разумеется) стремящимся отомстить за Ньяля, звучала так:
И когда вы перебьёте из них примерно столько, за скольких у вас хватит денег уплатить виру, не расставаясь с вашими годордами и не покидая ваших округ, тогда я прибегу со своими людьми и разниму вас. А вы должны будете послушаться меня, когда я сделаю это.
Такая вот чисто исландская логика: да, вы должны отомстить, и если не сумеете добиться своего по закону, то прибегните к оружию — но только не убивайте слишком много, а не то такая победа обернётся поражением! Закон преступить можно, если жизнь принудит, — но никогда нельзя преступать меру.
Прямо на альтинге (всеисландском вече) развернулось настоящее сражение. Победу одержали друзья Ньяля, они действительно поубивали врагов достаточно, чтобы считать месть свершённой, — но и не слишком много; а тут Снорри, как обещал, вмешался и прекратил побоище. После чего принялись считать убитых и пострадавших в течение всей распри, определять, за кого какую виру следует платить, а кто её не заслуживает, — и наконец заключили мир. Правда, некоторые не согласились мириться, последовала ещё череда убийств — но это лишь отголоски большой, угрожавшей миру в стране распри — а она была погашена. Значит, Снорри Годи в самом деле нашёл правильное решение. Он, зная исландский мир вдоль и поперёк, сумел учесть всё — и выработал стратегию, которая действительно сработала; а сработала — значит, правильная и есть.
А Навна изучает деятельность влиятельных исландцев более раннего времени, некоторые из которых характером ближе к Ньялю, другие (их гораздо больше) — к Снорри Годи. Явно сочувствует первым — но быстро убеждается, что порядок в Исландии держится скорее на вторых — они твёрдо стоят на земле, их логика понятна народу. Да, каждый из них старается для своих, но все они заинтересованы в том, чтобы Исландия не погрузилась в хаос, и знают, как это обеспечить.
А это не совсем то, что ищет путешественница, — не княжеская логика, поскольку в центре внимания остаётся не общее благо, а благо именно своих близких. Жругра с таким подходом не подчинить.
ПЛАНЕТА ИСЛАНДИЯ
Исследовав исландский мир изнутри и не найдя ответа на свой вопрос, Навна разглядывает Исландию из поднебесья, охватывая взором её всю целиком.
Уже сам вид Исландии сверху — населённое побережье, кольцом охватывающее безлюдное внутреннее пространство страны, — напоминал о той картине, которую Фрейя нарисовала больше века назад. Так что в воображении Навны тот рисунок наложился на настоящую Исландию — и получается страна как кольцо отчин, вокруг которого уныло слоняются тощая хаосса и призрак уицраора. Как ни ненавистны друг другу эти два существа, но тут держатся вместе, поскольку призрак уицраора может ворваться в страну не иначе как верхом на хаоссе. Вырвется та на волю, начнётся война всех против всех — и возжаждут люди порядка любой ценой, тогда разрастётся и расцветёт шавва, и тогда воссядет на престоле свой уицраор или же иноземного попросят навести порядок. И всё тогда, рухнет мир Фрейи.
Хаосса атакует кольцо отчин, где только может, порой чего-то достигает, и призрак всё мечтает через пробитую ею брешь пролезть на берег и там, разжившись шаввой, воплотиться в явь. Но безуспешно. В одном месте его отгоняет прочь дракон с полчищем змей, ящериц и жаб, в другом — птица чудовищных размеров, а за ней целая стая подобных тварей, в третьем навстречу непрошеному гостю идёт морем вброд огромный бык во главе войска духов страны, а в четвёртом на берег не пускает великан с железной палицей, и множество великанов идёт за ним. И все горы и холмы полны духов страны, которые не желают видеть никакого уицраора. А главное — исландский народный идеал. Он в самом деле таков, каким его намеревалась сделать Фрейя, и потому кольцо отчин непробиваемо. Вот и крутится призрак вокруг Исландии впустую, не может зацепиться за исландские души, выкачивать из них для себя шавву — нету её там. Не растёт шавва в Исландии, как ни удивительно. Не растёт именно потому, что нет воли хаоссе.
А на Руси как должно быть? Да такое же непробиваемое кольцо, и Жругр тоже вовне, только отнюдь не призрачный, а могучий и грозный, не подпускает к Руси других уицраоров. Вот такую картину Навна нарисовала и показала Фрейе. Та, однако, усомнилась:
— Столь сильный уицраор непременно будет влезать во внутренние дела и всех поработит.
— Если наберётся достаточно людей, мыслящих по-княжески, то они и Жругра будут видеть насквозь, с их помощью смогу держать его в узде.
— Такого монстра можно удержать в узде, лишь если по-княжески мыслят все, кто близок к власти. Все ваши бояре. А для этого сам твой Дружемир должен от них этого требовать неукоснительно: мол, или мысли по-княжески — или ты не боярин, а пустое место.
— И будет требовать, — упрямо подтвердила Навна. Хоть и неподъёмным смотрится дело, но отвернуть вроде некуда, вот она и ломится вперёд как заведённая.
— Не получится. Боярин же не привык отвечать за всю страну — ну откуда у него такая привычка? Чтобы кто-то, не будучи правителем страны, чувствовал свою личную ответственность за неё — это же большая редкость; разве что самые наилучшие люди на это способны. Если народный идеал будет требовать такого от всех — оторвётся от людей.
Навна и не сомневается, что тут Фрейе виднее. Теперь, когда та осуществила свою мечту, Навна относилась к ним с ещё большим почтением — и к самой Фрейе, и к её мечте, да и как их разъединишь… попробуй отдели саму Навну от её мечты. Однако почтение почтением, а Жругра как-то приручать надо, так что отступаться от своей затеи Навна не желает. Вот и молчит озадаченно.
Фрейя от безнадёжности предлагает нечто компромиссное:
— Может, лучше отступить обратно на север, сделать Новгород столицей? Там можно обойтись и не очень страшным уицраором, его для начала и попробуешь столь основательно подчинить.
— Сейчас отступить на север нельзя — Поле потеряем. От Поля я вовек не откажусь, а его только со Жругром и можно удержать. Не обойтись мне без Жругра.
— Я понимаю, что не обойтись, но невозможно же сделать его столь послушным.
— Ну а я вроде понимаю, что невозможно, но не обойтись же. А значит, всё-таки как-то возможно.
Фрейе ясно, что тут ей с Навной не поладить. Очень уж разное у них отношение к уицраору — не какому-то одному, а к уицраору как явлению. Правда, для обеих уицраор — символ мирового хаоса, страшнейший из чудовищ, в этом хаосе обитающих, более того, поддерживающих его и усугубляющих. И обе сознают, что за этим хаосом добрая Земля, и на неё надо опираться против хаоса. Но Навна точно знает, свято верит, что на Землю действительно можно опереться в чём угодно — без всякого исключения. В том числе в приручении хоть самого страшного из уицраоров. Земля поможет, даст союзников. Навна врывается в хаос, поскольку верит, что сила не за ним, сила у Земли, и есть Яросвет, который найдёт способ задействовать эту силу. А Фрейя больше верит в себя, чем в добрую Землю. И предпочитает отгораживаться от хаоса, в первую очередь от его главной ударной силы, то есть уицраоров.
— Но там, за хаосом — сама Земля, — напомнила Навна. — Закрываясь от хаоса, закрываешься от Земли.
— У меня тут своя Земля. Идеальная. Потому что свободная, а это главное.
Навне и самой казалось, что заглянула в Земной рай — идеал демиургов и собориц. Во всяком случае, тут налицо хотя бы одна из главнейших черт Земного рая: порядок держался без какой бы то ни было власти, только на самих людях. Да, отчасти прообраз будущей Земли. Большая Земля с разгулом свирепых уицраоров сама по себе, а Исландия рядом с ней, но сама по себе — как Луна. Планета Исландия.
Вот только способен ли этот чудесный мир расшириться за пределы маленькой страны у Полярного круга? Нет, пожалуй, только в такой природной крепости он и мог существовать. Так что, при всём восхищении, променять свой несовершенный, зато огромный мир на этот Навна никак не пожелала бы. Она мечтала построить мир свободных людей на большой Земле, прямо в силовом центре Ойкумены, в Поле, настежь открытом для страшных степных уицраоров. А там без геора — как в море без корабля. Вот тут у неё с Фрейей вовсе противоположность. Навне необходим геор, а Фрейе не нужен даже и этнор, более того, и любая власть ни к чему.
— Ты не понимаешь, что значит Жругр, — сказала Навна. — Я на Жругре вернулась в Поле. В землю наших с тобой предков. Там Асгард.
Конечно, Фрейю тоже тянет на большую Землю. Да та и сама не отпускает новоявленную планету, исландский мир изрядно искажается из-за мощного притяжения большого мира. Выражается это в том, что люди действуют зачастую не по-исландски, чрезмерно держатся за привезённые из Норвегии обычаи, тем самым крайне мешая Фрейе довести её проект до совершенства. К тому же большая Земля нередко вовсе вырывает людей из Исландии, причём зачастую самых энергичных.
Тут уместно ещё раз вспомнить историю с сочинением «Выкупа головы». Жена конунга Эйрика, Гуннхильд, в сагах предстаёт закоренелой ведьмой — и в прямом смысле, и в переносном. Отношения с Эгилем у неё не заладились буквально с момента знакомства, и навредить друг другу они потом сумели предостаточно. Согласно саге, Гуннхильд напустила на Эгиля чары, чтобы тот не знал покоя, пока вновь с нею не увидится. Потому Эгиля и понесло в очередное плавание, потому его корабль и разбился — причём не где-нибудь, а у берега Англии, как раз вблизи тогдашней ставки Эйрика. Получается, Гуннхильд буквально выдернула своего недруга из Исландии и доставила в Йорк, пред грозные очи конунга. Правда, недооценила поэтический дар Эгиля, силу его дружбы с Аринбьёрном и благоразумие Эйрика — всё это в совокупности и помогло скальду уйти живым. Однако сам такой колдовской сюжет очень знаменателен. Злобная и коварная королева Гуннхильд — словно олицетворение буйствующего на большой Земле уицраорского мира, который притягивает к себе тех исландцев, которым дома не найти применения своим силам. Чем притягивает, очевидно — в том огромном мире такие возможности для сильных и храбрых! Вот она, настоящая тяга большой Земли, грозящая опустошить планету Исландию, высосав с неё всех деятельных людей; тут и волшебство излишне. Ладно, Эгиль хотя бы в конечном счёте понял, что его место там, где он и родился, — а многих ведь и безвозвратно утащило из мира Фрейи тяготение большой Земли, чудовищную силу и сущность которого никто не понимал лучше, чем сама исландская богиня. Но, ощущая это тяготение и на себе, она не забывает, что в большом мире — уицраоры, и хорошо помнит свою эпопею со Жругром, блуждания в потёмках его медвежьей души, подобные вторжениям героев саг в могильные курганы. Уицраор душит свободу — и Фрейя не видит способа этому противостоять. Она ответила:
— Но ты теперь зависишь от Жругра и ничего без него не можешь. А каков он — я тоже хорошо знаю. Ты с ним ещё намучаешься.
— Намучаюсь, — печально согласилась Навна. — Но Земля мне поможет. И Яросвет.