Часть 7. ЖРУГР

У КРАЯ ПОЛЯ

Избавившись от необходимости сидеть с Дингрой в няньках и видя, что та уже в состоянии пережить любую войну, Навна вновь стала посматривать на шатающегося по её милому Полю Хазаора не как на угрозу, а как на жертву.

Лишь теперь Навна начинает действительно воспринимать войну в Низовской земле как начало возвращения Поля, а не просто как средство поддержания единства Руси. Больше не грезит о том, как бы устроить на севере порядок вовсе без власти, а уже по-настоящему вдохновляет русь побыстрее продвигаться к восточным и южным рубежам Низовской земли — иначе говоря, выходить на подступы к самому Полю.
Окрылённая Навна, можно сказать, сама тогда переселилась с Ильменя в Низовскую землю. Гуляет по Суздальскому Ополью — и оно вдруг расширяется на сотни вёрст, она уже в Поле — в русском Поле, где некого бояться. Потом возвращается в реальность и опять то советуется с Яросветом, то сама обдумывает свою часть этой работы.

А значит, пробил час Жругра.

Без уицраора можно обойтись, если опасности не слишком велики. Доселе леса и болота, отделяющие Русь от Хазарии, избавляли Навну от необходимости в таком помощнике. Нацелившись на Поле, она сама перед собой поставила этот вопрос ребром: великая цель притягивает великую же опасность, и без уицраора никак.

    Пока что его место занимает государственный эгрегор — существо куда более смирное и покладистое… и куда менее полезное. Что он собой представляет?
    Всяческие эгрегоры возникают (и исчезают) беспрерывно — по любым поводам. Замыслили несколько человек сделать что-то для них полезное — хотя бы колодец выкопать, — и над ними тут же образуется эгрегор, своего рода метафизическое облачко, отражающее их общее стремление к цели. И каждый старается работать быстрее не только потому, что ему лично тот колодец нужен, но и потому, что зазорно отставать от товарищей. Вот так действует эгрегор — побуждает каждого вносить вклад в общее дело, не выглядеть отщепенцем; эгрегор — отражение общего мы.
    А где хоть какая-то власть — там и государственный эгрегор. На Руси главная его идея состоит в том, что какая-то общая власть нужна и если выбрали кого-то воеводой, то следует его слушаться… пока не начнёт вытворять что-то непонятное.
    Но если человек, которому доверили руководить таким грандиозным делом, как война с Хазарией, будет всё время опасаться, что те или иные его действия не так истолкуют, он просто не сможет выполнять свои обязанности. В сущности, у него руки связаны, тогда как у хазарского кагана — свободны, ведь у хазар есть уицраор, внушающий им, что кагану виднее. Из своих странствий по истории Навна вынесла уйму примеров того, как тот или иной эгрегор терпел поражение от уицраора, даже собрав вокруг себя во много крат больше людей, чем тот. Поэтому бессмысленно внушать русскому эгрегору стратегию разгрома каганата (а та у Яросвета давно готова) — он всё равно не сможет претворить её в жизнь. Так что необходим именно уицраор — он усвоит стратегию демиурга (пусть и с неизбежными из-за уицраорского менталитета искажениями) и будет твёрдо её придерживаться.

Навне опять снится полёт на Жарогоре — как тогда ночью в буреломе. Но теперь сон словно вплотную подступил к яви, просачивается в неё. Толпящиеся вокруг теремка богатыри есть уже и в яви, осталось перенести сюда из сна также князя, который превратит их в войско, способное сокрушить Хазарию.
Однако впускать в явь князя богатыри решительно не желают. Говорят, что победят хазар и без него. Как победят — не знают. Но в любом случае доверяют только такому предводителю, которого сами выбрали и могут в случае чего заменить, а никак не князю, получающему власть по праву рождения и имеющему право руководить по своему усмотрению.

СОЮЗ ОТЧИН

В Золотой век вместе с Навной отправилась Фрейя — соборица без народа, родом норманка. А норманнов уже немало жило по озеру Нево и Волхову — и Яросвет говорит, что Жругр непременно будет на них опираться.
Цель у Фрейи весьма туманная: в родной Скандинавии пока удачи нет, а тут затевается великое дело, в котором будут участвовать и норманны, так зачем же проходить мимо? Может, что получится, а может… да, пожалуй, она уже тогда провидела, что найдёт здесь идею для сотворения своего народа, которую и унесёт домой.

О Золотом веке Поля говорилось в начале четвёртой части книги, посему повторяться излишне. Он обеим соборицам известен неплохо — и сейчас нужен им как отправная точка для изучения того, что хорошо знакомо либо одной из них, либо другой. Сначала Навна провела спутницу славянским путём оттуда к современности; но не будем это описывать: они видели там то, что изложено в той же четвёртой части. Лучше расскажем о том, как они шли из Золотого века другим — германским — путём; тут уже вела Фрейя, а Навна внимательно слушала и присматривалась.

    Для начала, ещё в Золотом веке, Фрейя построила себе теремок — и Навна рядом точно такой же, чтобы чувствовать все изменения соборной атмосферы при движении к современности.
    Первоначально вроде нет заметной разницы с тем теремком, который у Навны был при первом спуске в ту эпоху. Люди озабочены более всего тем, чтобы каждый мог сохранить и передать детям полученное от предков, — то есть отчину. В Золотом веке это обычно удавалось. Пока внешняя угроза умеренная, жёсткая власть для обеспечения безопасности не требуется, люди живут вольно, каждый передаёт своим детям всё, что имеет, — от идеалов до коров. Но вот в Великой степи появились и стали грозной силой кочевники. Для обороны от них требуется большее единство. Появляется сильный вождь, собирает дружину, превращает ближайшие племена в один кулак и отражает угрозу. Конечно, это сопровождается ощутимой перетасовкой общества: дружина делается новой элитой, а кто ей противится, лишается всего — вплоть до жизни. И отнюдь не всё тут происходит по правде, есть и сведение личных счётов, и грабёж, и прочее безобразие. Стерпев однажды такие побочные эффекты как неизбежное зло, повторения подобного в будущем большинство здешнего населения решительно не желает.
    Навна с Фрейей, разумеется, тоже этим озабочены — и думают, какими же следует воспитывать людей, чтобы поддерживаемая ими власть успешно защищала страну от врагов, при этом обеспечивая каждому право пользоваться отчиной и передавать её своим детям. Как совместить одно с другим в условиях, когда уже не обойтись без сильной власти? Если вождь не вправе отбирать у нерадивых (тем паче — у непокорных) всё и отдавать своим верным слугам — его не станут слушаться, порядка не будет и враги нас раздавят. А если вправе, то неприкосновенность отчины немыслима.

Вот она, развилка, где начинают явственно расходиться славянский и германский пути. Сущность второго Фрейя обозначила чётко:
— Надо крепко-накрепко привязать самого вождя к идее отчины, признав его власть наследственной, превратив её тоже в отчину. Сам имея наилучшую отчину, он не станет без большой необходимости посягать на чужие отчины — рубить сук, на котором сидит, подрывать само почтение к отчине.

Да, власть князя держится на неприкосновенности отчин. Люди верны князю, пока сохраняют возможность передавать своим детям то, что унаследовали от родителей, и видят, что никто не может лишиться отчины иначе как за явное злодейство.
Но дело ещё и в том, что так предотвращается мировоззренческий разрыв между князем (и его окружением) и народом. Вождь, получивший власть не по наследству и знающий, что за ним не признают право передать её сыну, — это человек, находящийся совсем не в том же положении, что и остальные, и мыслящий совсем иначе. И он, естественно, склонен окружать себя людьми, тоже стремящимися добыть то, чего у их предков никогда не бывало. А у наследного правителя главная забота та же, что и у всех, — передать детям полученное от предков. В этом смысле он такой, как все, а потому понятный — что очень способствует согласию между ним и народом.

    Так возникла идея союза отчин, на вершине которого — правящий род, заботящийся обо всех, поскольку в случае краха потеряет больше всех. Это лучшая гарантия единства тогда, когда ещё нет внятного понятия о государстве и всё держится на личных связях.
    Однако покуда такая стройная система лишь в замысле, который к тому же мало кому понятен. Это гостьи из будущего Навна и Фрейя знают, что к чему, поскольку лицезрели тот замысел уже воплощённым, а из тогдашних жителей Поля лишь мудрейшие способны его постичь. В основном же люди попросту стихийно объединяются вокруг сильного вождя, а затем столь же стихийно, блюдя каждый свою безопасность, приходят к пониманию, что пусть он лучше передаст власть сыну. И, конечно, тут куча каверз и коллизий, проистекающих из непривычки людей жить при единовластии. Утрясти всё это, создать действительно устойчивый союз отчин — дело долгое, на много поколений, довести его до завершения можно лишь в относительно спокойной обстановке — а в Поле данное условие уже явно смахивает на насмешку.
    Навна с Фрейей моделируют дальше. Итак, князю наследовал его сын. Но враги наваливаются ещё свирепее, мы разгромлены, потом выдвигается новый вождь, сколачивает новую дружину, теперь люди объединяются вокруг него. И понятно, что в дальнейшем подобное будет время от времени повторяться: Поле делается всё опаснее. Какая уж тут неприкосновенность отчин и наследственность власти! Фрейя и Навна всё больше беспокоятся за свои теремки — похоже, те здесь будут либо уничтожены степняками, либо окажутся беззащитны перед тиранством доморощенных владык. Мечта о союзе отчин проваливается в степной чернозём, не сможет пустить в нём корни, ей для созревания требуется надёжное укрытие.

    — Значит, придётся уйти подальше от Поля, — печально заключила Фрейя. — Это ужасно, но иначе не получится.
    Навна с ней вроде и согласна — но Поле не отпускает. Мы же самые сильные, можем гулять по чисту полю, никого не боясь, так было всегда — и должно быть всегда. Отступить в леса можно, если иначе никак, — но лишь на время, а вовсе отречься от Поля — ни за что.
    — Нет, — ответила она. — Мы остаёмся.
    На самом деле обе сейчас всего лишь повторяют то, что в ту эпоху решили их предки. А Фрейя и Навна ответ на данный вопрос получили с рождения в готовом виде — каждая свой. Фрейе ясно, что нужно продолжать строительство задуманного союза отчин — хоть бы и вдали от Поля, а Навне — что Поле бросать нельзя ни при каких напастях.

Вот так (если очень упрощённо) разделились славянские и германские племена. Ухватившись за край Поля, славяне обрекли себя на жизнь бурную и непредсказуемую, в которой не вырасти никакой устойчивой наследственной власти. Бывали вожди, способные объединить множество племён, но не могло быть династий, способных держаться много поколений. Однако это всё Навне и так хорошо известно, а сейчас ей надо проследовать за подругой по истории ушедших на север.

    А у них мало-помалу превращается в реальность тот союз отчин, о котором говорилось выше. Германское племя — союз отчин. И складывается соответствующий народный идеал. Идеал человека, для которого превыше всего наследственные права и обязанности. В сущности, человек погружён в мир отчин, мыслит его понятиями, по ним сверяет все свои действия.
    Правда, всем объединиться в некий один союз отчин во главе с единой династией оказалось невозможно. Как показала жизнь, такие союзы постоянно враждовали между собой, это неискоренимо. И даже внутри любого из них невозможно устойчивое единовластие. Князь (впрочем, тут уже лучше использовать норманское название — конунг) не мог передать всю власть одному из своих сыновей. Её приходилось делить между всеми (причём нередко вклинивались ещё и другие представители правящего рода), что часто влекло за собой смуты, а иногда — даже распад племени на несколько новых. И ничего с этим не поделаешь. Конечно, если рассуждать отвлечённо, то лучше бы правил кто-то один — так порядка куда больше. Но Фрейя даже не упоминает о такой возможности, да Навна и не спрашивает, поскольку обеим и так всё ясно: чтобы конунги оставались своими и понятными для народа, отношения в их роду должны быть такими же, как у всех. Вот почему нельзя отменить разделение власти между сыновьями конунга. Ведь если кому-то из братьев должно достаться всё, а прочим — ничего, то в правящем роду создаётся совсем особая атмосфера, убивающая родственные чувства уже с детства, и конунги отпадают от народного идеала, всячески утверждающего силу и святость родства, — и становятся чужими, а потому непредсказуемыми, что воистину страшно. Уж лучше терпеть — в качестве меньшего неискоренимого зла — неудобства, связанные с дроблением власти.
    Многие племена рассыпались и гибли, но Фрейя с Навной не сворачивают в тупиковые ответвления истории, держатся её фарватера — а он выносит к такому обществу, какое сейчас у норманнов.

В нём наверху конунг, ниже — знатные люди (наиболее общее название их — хёвдинги), ещё ниже — простые свободные люди (бонды). И всё пронизано идеей отчины. Бонд унаследовал от отца личную свободу, дом, имущество, место в обществе — это его отчина. И он не будет рисковать ею ради того, чтобы попробовать перетряхнуть всё и занять место выше, чем было у его отца. В случае каких-либо потрясений в стране бонды, как правило, следуют за ближайшими к ним хёвдингами; время противостояния верхов с низами ещё не настало. Так что судьбу власти вершат в основном хёвдинги. Причём никто из них не пытается стать конунгом. Ведь отрицать монополию правящего рода на власть — значит подрывать принцип наследственных прав вообще, что грозит катастрофой и самим хёвдингам. Свергнуть конунга могут — но его заменяют другим представителем того же рода.

А свергают конунга, как правило, если он слишком задевает наследственные права подданных. Но что тут значит слишком? Вот камень преткновения. Никто не отрицает, что конунг обязан поддерживать порядок, при необходимости лишая его нарушителей даже отчины (а то и жизни). Естественно, один не справится, у него есть помощники (дружина, обобщённо говоря), которых он и вознаграждает за счёт провинившихся. В экстремальных условиях (обычно в случае тяжёлой войны или смуты) подобное перераспределение богатства, должностей, почёта может происходить в большом масштабе. И это считается законным, поскольку люди сознают: или мы, поступаясь некоторой частью свободы в пользу конунга, в целом сохраняем свои отчины, или потеряем всё — из-за своих раздоров или вражеского вторжения. Но какой именно частью свободы допустимо пожертвовать в той или иной обстановке — вопрос крайне сложный и болезненный. В него и упёрлось дальнейшее развитие германского идеала. Ведь чем крепче он становится, чем сильнее делаются равняющиеся на него племена, тем жёстче между ними конкуренция, тем настоятельнее потребность в том, чтобы использовать то эффективное средство, которое до сих пор оставалась в резерве. А именно — дать конунгу большую свободу рук, позволить действовать по собственной стратегии — что означает рождение уицраора. В мире людей оно проявляется в том, что конунг получает право окружать себя теми людьми, которым он сам доверяет, — хоть бы и незнатными, а то и чужестранцами. Эта новая сила, сплочённая не идеей отчины и родственными связями, а верностью конунгу, — главная опора уицраора в земном мире.

РОДНЯ ЖРУГРА

И вот родился первый похожий на Жругра уицраор — готский, по имени Амалор (тот самый, против которого в своей земной жизни воевал Святогор). И он даже поначалу сумел достичь того, для чего предназначен Жругр, — отобрал у кочевников значительную часть Поля, причём подчинил себе множество славянских племён. Однако потом пришли из Азии гунны и разгромили готов. И не потому, что готы сами по себе оказались слабее гуннов, а потому, что Амалор не мог противостоять Гуннаору — организаторские способности не те. Амалор в этой схватке сложил голову, а последующие белые уицраоры (как потомки Амалора, так и те, которые просто брали с него пример) в Поле уже носа не казали. Они нашли себе более подходящую среду обитания — руины западной половины Римской империи. Там к тому времени образовался вакуум власти, а шавва в тех краях издавна родится в изобилии — грех такими обстоятельствами не воспользоваться. Готы, бургунды, вандалы и прочие легко подчиняли себе бывших римлян, численно превосходящих их в десятки раз. В ходе чего у этих племён и появляются подобные уицраоры. Потом один за другим гибнут в схватках между собой и с чужими уицраорами — и остался, окрепнув и закалившись, лишь один, благодаря союзу с Аполлоном и Беллой стоящий на Земле твёрже всех, — Франкаор.

    У норманнов уицраоры (такие же) зарождаются много позднее, но Навна для начала изучает именно их — тут условия, сравнительно близкие к русским, а незрелость этих уицраоров её не смущает: ведь и Жругр не взрослым родится.
    Про норманских уицраоров Фрейя может рассказать очень много. Слушая её, Навна воображает, что на Руси уже сложился столь же прочный союз отчин, какие есть у норманнов, и вопрос сводится к тому, как вписать в него Жругра.
    Рождаясь в мире, где всё держится на идее отчины, они впитывали её в себя, проникались почтением к человеческим наследственным правам, убеждённостью в том, что не считаться с ними — самоубийство.

Такое для уицраоров необычно — хотя бы уже в силу их собственного понятия о родстве. Ведь любой уицраор стремится спровадить в Уппум своего отца (если тот есть), а сам иметь детей категорически не желает: едва родившись, те вступят с ним в смертельную схватку. Оттого уицраор склонен пренебрегать родством и у людей, не хочет его учитывать. Он старается выстраивать людей в иерархию, где все отношения — отношения начальников и подчинённых, а иных связей нет — они же усложняют и искажают властную вертикаль, сбивая уицраора с толку.
Однако роль родства в человеческом мире столь громадна, что уицраорам всё-таки приходится идти на уступки. Идея монархической династии возникла именно на стыке уицраорского и человеческого подходов к вопросу об управлении. В принципе уицраор против передачи власти по наследству; он предпочитает сам выбирать на роль правителя человека, способного служить оптимальным проводником уицраорской воли. Но история доказала, что что попытки создать такую систему как правило ведут к хаосу и развалу государства; наследственная монархия обычно надёжнее. Поэтому на практике уицраоры обыкновенно поддерживают монархию, смиряясь с тем, что монархи часто искажают уицраорскую стратегию; а совсем уж неугодных правителей стараются заменять на более подходящих по возможности втихаря.

    Но, признав наследственность верховной власти, уицраоры не желают дозволять, чтобы участие подданных в делах власти тоже было более-менее потомственным. Если в какой-то семье люди из поколения в поколение участвуют в управлении страной, считают такое участие своим правом и имеют уже собственные представления о том, как его осуществлять, то подобное для уицраора подозрительно. Ему куда выгоднее иметь дело с людьми, которые попросту слепо выполняют приказы монарха и абсолютно от него зависят. В реальности, опять же, уицраору и тут приходится под давлением человеческих понятий допускать послабления. Но добровольно — нет, не допустит.
    Поэтому типичный уицраор враждебно относился бы к той сложнейшей системе взаимосвязей (в основном родственных), которая объединяет норманское общество. Он стремился бы поломать эту систему, заменив её властной вертикалью, где (в идеале) нет родни, а есть лишь начальники и подчинённые. А белый уицраор хочет аккуратно встроить свою вертикаль в такое общество, не ломая его. Старается выращивать свою иерархию из человеческой, а не противопоставляет их.
    Обычный уицраор говорит человеку: «Мне безразлично, кто твои предки. Я могу тебя возвысить или стереть в порошок — смотря как мне служишь». А белый уицраор: «Служи мне не хуже, чем твои предки; эта служба — часть твоей отчины».
    Норманнам сравнительно легко такое усвоить. Ведь служба уицраору зримо проявляется как служба конунгу — а это дело давно знакомое, освящённое традицией. Служить конунгу — значит помогать ему обеспечивать благополучие страны, нести свою долю ответственности за неё; это почётно, особенно если твоя доля большая, а значит — место в обществе высоко; и такая служба воспринимается тоже как часть отчины (причём очень важная) — и её стараются передать по наследству.
    Но как только за спиной конунга вырастает уицраор — дело сильно усложняется. Ибо любой уицраор требует, чтобы власть проводила его стратегию — ясна та людям или нет. Признав уицраора, человек признаёт право конунга отдавать непонятные народу и противоречащие традициям приказы — и тем самым отказывается от своего векового права на восстание против конунга. Вернее, само право на восстание остаётся, но вот когда оно нужно, а когда нет — вопрос этот становится чрезвычайно запутанным.
    Раньше было просто: права конунга всем известны, если он их превысил — надо его свергнуть. А теперь конунг проводит непонятную стратегию — и надо определить, на благо стране она или нет. Но как?

    Любая Соборная Душа знает как. И Навна сейчас видит себя на месте Фрейи. Вот она в стране норманнов. А там теремки с детьми. И в первую очередь нужен мир — внешний и внутренний. Обеспечить его сложно, поскольку угрозы весьма разнообразны, нужна стратегия обеспечения мира. И Навне очевиден разрыв между сложностью этой стратегии и мышлением большинства людей. Если хотя бы сам конунг усвоит эту стратегию и соберёт вокруг себя людей, готовых ему помогать в её реализации — уже хорошо. А большинству всё не объяснить. Большинство должно следовать приказаниям конунга, даже если их не понимает.
    И тут народ должен идти между Сциллой хаоса и Харибдой тирании. Если он будет слишком подозрителен к власти, то стратегию демиурга проводить станет невозможно. Если слишком доверится власти — можно угодить под тиранию, когда власть заботится о себе, а не о народе.
    Чисто логически такие вопросы неразрешимы. Тут люди должны просто чувствовать свою Соборную Душу — она подскажет верный путь. Если некоторые слышат также и демиурга — ещё лучше; но это мало кому доступно, а народ как целое может следовать лишь за Соборной Душой, а уж она всё время советуется с демиургом. Тут у людей другое, отличное от обыденного понимание жизни — сопонимание с Соборной Душой, соборное понимание.
    И чем выше в общественной иерархии стоит человек, чем больше от него зависит, тем большее от него требуется единение с Соборной Душой. Но чем он выше (тем более если получил такое место от рождения и считает его естественным), тем больше у него соблазна зазнаться, действовать по своему произволу, а не исходя из соборности. Особенно если он к тому же не понимает логику уицраора.

Союз отчин — хорошо, но он создаёт новую проблему. Связывая людей прочной сетью взаимной ответственности, он помогает им организованно противостоять внешним (по отношению к нему) силам — и иноземцам, и своей хаоссе, и своему зарвавшемуся уицраору… и своей Соборной Душе — тоже, ведь и она внешняя сила в том смысле, что находится в ином мире, не встроена в эту систему отчин, никому тут лично не родня. Эта ответственность всех перед всеми сильно осложняет непосредственную связь Соборной Души с каждым человеком.
И поэтому ей сложнее втолковать людям, что нужен уицраор.

— Люди ведут себя так, словно живут ещё в прошлом, где уицраоров нет, — сетует Фрейя. — Даже сам народный идеал так смотрит на жизнь. Для него власть — словно невидимка. Последствия плачевные, люди между идеалом и уицраором, как между жерновами.
И поясняет на примерах. Навна в них вдумчиво вникает — и видит приблизительно то, о чём будет сказано в следующей главе. Почему лишь приблизительно? Потому что далее речь пойдёт о событиях, происходивших двумя с лишним веками позже — они подробно описаны в сагах, а потому лучше подойдут в качестве иллюстрации; но суть та же, что и в примерах, приводимых Фрейей.

ВЛАСТЬ-НЕВИДИМКА

Открываем «Круг Земной», а именно «Сагу об Олаве Святом». Она повествует о правлении норвежского конунга Олава Толстого (позднее его прозовут Святым). Норвежская Соборная Душа стремится повернуть народный идеал лицом к уицраору, чтобы проникся уважением к службе государству. Но идеал противится — и народ следом за ним. Человека, как от веку ведётся, оценивают в первую очередь по знатности. Если хёвдинг хорошо служит конунгу, то тем самым в глазах народа несколько поднимается — но не очень, этот приобретённый службой почёт воспринимается всего лишь как довесок к почёту, основанному на родовитости. А если благодаря службе возвысился простой человек, то он воспринимается, в сущности, всего лишь как удачливый раб конунга. Вот что, к примеру, сказал однажды конунгу один из знатнейших людей Норвегии, Эрлинг Скьяльгссон:

— Я охотно склоняю голову перед тобой, Олав конунг, но мне было бы трудно кланяться Ториру Тюленю, который рождён рабом и происходит из рабского рода, хотя он Ваш управитель, или другим людям, которые не выше родом, чем он, хотя они у Вас и в чести.

    Эрлинг никоим образом не отрицает, что Олав выше его (ведь Олав — из рода конунгов, а Эрлинг — нет), а вот его слугам подчиняться не желает. Но они же всего лишь проводники воли конунга, в конечном счёте — представители государства. Эрлинг не понимает (тут не лицемерие, а именно непонимание), что тем самым фактически выступает против самого конунга. Как сам народный идеал в плену у старого, чуждого государственности мышления, так, вместе за ним, и Эрлинг, да и подавляющее большинство народа. И пока сам народный идеал не осознал, что служба государству должна стать почётной в глазах общества, твёрдой власти не бывать, а без неё нельзя надёжно обеспечить ни порядок в стране, ни даже её независимость (угроза со стороны Дании тогда была существенной). Пока же люди зажаты между враждующими уицраором и идеалом. За идеал держатся в силу традиций, а уицраору подчиняются разве что по принуждению.
    Как бы не замечают власть. Могут признавать её силу и из страха ей подчиняться, но саму сущность власти не видят, а потому не испытывают уважения к тем, кто ей служит. Вот жизненный путь, указываемый народным идеалом, — по нему и иди, власть не учитывается.
    Пожалуй, менее всего считаются с уицраором там, докуда он с трудом дотягивается, — на крайнем севере Норвегии, в Халогаланде. В тех краях людям легче прямолинейно следовать путём народного идеала. Рассмотрим на примере, чем это оборачивается.

    Жил в Халогаланде молодой хёвдинг Асбьёрн. Он, ради поддержания своего престижа, регулярно устраивал многолюдные пиры. Но, ввиду недорода, припасов стало не хватать. Мать Асбьёрна Сигрид уговаривала его обойтись пока без пиров или хотя бы созывать их пореже. Он не слушает — и в кладовых уже гуляет ветер. Придётся съездить на юг страны, закупить всё необходимое. Но тогда действовал введённый конунгом запрет на такую торговлю (на юге был недород). Однако народный идеал, по своему обыкновению глядя на власть так, словно та где-то в параллельном мире, подзадоривает Асбьёрна:
    — Ты большой хёвдинг, у тебя такая влиятельная родня, тебе неприлично отступать перед всякими запретами. Если рабы конунга и пронюхают — едва ли посмеют тебя тронуть.
    И Асбьёрн поехал на юг, к брату своей матери, упоминавшемуся уже Эрлингу. При встрече тот указывает племяннику, что надо бы вести себя осмотрительнее, слишком уж они там на далёком севере недооценивают силу конунга; Асбьёрн же давит на то, что нам не пристало никого бояться. Эрлинг тоже старается соответствовать идеалу, а посему в итоге отмахнулся от дурных предчувствий и продал-таки племяннику что тому надо. На обратном пути корабль Асбьёрна перехватил тот самый Торир Тюлень, о котором Эрлинг ранее столь нелестно отзывался, — и конфисковал товар; наглядно доказал, что государство отнюдь не в параллельном мире и считаться с ним всё-таки придётся, что бы там ни вещал народный идеал. Асбьёрн вернулся домой с пустыми руками, а главное — глубоко уязвлённый.
    — Ты вляпался в беду по собственному легкомыслию, — пытается образумить его     Соборная Душа. — Ну зачем было надрывать хозяйство пирами, если такая обстановка? А запретил конунг вывозить продовольствие на север — так ему виднее; сейчас запретил — потом разрешит. И не вздумай мстить Ториру Тюленю — он всего лишь исправно несёт службу!
    Но Асбьёрн глух к голосу Соборной Души, зато по-прежнему внимает народному идеалу, а то твердит своё:
    — Твой отец устраивал пиры трижды в год — и тебе нечего от него отставать, и никто не смеет тебе мешать. А тут что? Безродный выскочка Тюлень тебя ограбил — и заслуживает смерти!
    Да ещё и другой дядя Асбьёрна, Торир Собака (прозвище в данном случае не оскорбительное, а указывающее на крутой нрав, видимо), самый влиятельный из хёвдингов Халогаланда, насмехается, тем самым подталкивая племянника к решительным действиям. Не вынеся унижения, Асбьёрн вновь отправился на юг и убил Торира Тюленя, да ещё и прямо на глазах у конунга. Олав намеревался казнить убийцу, но на выручку тому явился Эрлинг с целым войском. Между конунгом и Эрлингом происходит любопытная беседа, показывающая, что они попросту не вполне понимают друг друга — логика слишком разная. Эрлинг полагает, что всего лишь заступается за родича, для него эта передряга — частное дело, с политикой не связанное, он вообще-то не против власти. Но силы Эрлинга столь велики, что его заступничество по масштабу и решительности напоминает настоящий мятеж; прояви стороны меньше гибкости — дело могло обернуться настоящей войной.
    Тут оторванность народного идеала от жизни предстаёт во всей красе. Равняющиеся на него хёвдинги фактически решают судьбу Норвегии (конунг может править либо в согласии с ними, либо используя их рознь, против сплотившихся хёвдингов ему не устоять), так что объективно они — самые что ни на есть политики. Но не сознают себя таковыми, поскольку их идеал тонет в частной жизни, живёт в прошлом, где сколь-нибудь сильного государства ещё нет. И сейчас его не видят. Хёвдинги хотят всего лишь, чтобы конунг как можно меньше мешал им жить их привычной жизнью.
Конунг пошёл на уступки, назначил Асбьёрну гораздо более мягкое наказание: самому исполнять обязанности убитого им, да и то не немедленно — пока может съездить на север, уладить домашние дела. Эрлинг и Асбьёрн согласились — надо же как-то замять дело. Они всё-таки готовы — под давлением здравого смысла — нескольку отклониться от указываемого идеалом пути, принять компромисс. Но не тут-то было. Торир Собака ещё более верен идеалу, чем они. Он сурово вопросил вернувшегося в Халогаланд племянника:

    — Ты, наверное, думаешь, что отомстил за то унижение, которое тебе пришлось испытать, когда тебя ограбили осенью?
    — Да, — сказал Асбьёрн. — А как ты думаешь, родич?
    — Я это тебе сейчас скажу, — отвечал Торир. — Твое плавание на юг покрыло тебя позором, но этот позор ещё можно было как-то смыть, а вот это твое плавание покроет позором и тебя, и твоих родичей, если ты и вправду станешь рабом конунга и сравняешься с худшим из людей — Ториром Тюленем. Ты поступишь как настоящий мужчина, если останешься здесь в своей усадьбе. А мы, твои родичи, постараемся, чтобы ты никогда больше не попадал в такую беду.

    Итак, конфискация незаконно приобретённого товара безоговорочно приравнивается к грабежу, верный слуга конунга — худший из людей, ну а то, что Асбьёрн, отказавшись выполнить решение Олава, неминуемо навлечёт на себя гибель, просто игнорируется.
    Тут надо ясно понимать, что Торир Собака — не враг конунгу Олаву и, тем более, государству вообще, не ищет ссоры с ними — он просто видит их сквозь народный идеал и потому воспринимает искажённо, даже не очень серьёзно. Следует путём, который с детства привык считать единственно достойным, не заботясь о последствиях: живу, как подобает хёвдингу, — и будь что будет. Под давлением его авторитета Асбьёрн решил на службу к конунгу не являться.
    Соборная Душа убеждает совсем оторвавшихся от реальности халогаландцев одуматься:
    — Вы что делаете? Нельзя разбудить медведя в берлоге и самому улечься рядом спать; надо его либо тут же убить, либо не тревожить вовсе, пусть бы спал себе. Так и с конунгом — надо или свергнуть его (союзники найдутся — Олав уже многим насолил) или подчиняться ему, но довести его до бешенства и после этого жить как ни в чём не бывало… он же Асбьёрна теперь убьёт непременно!
    Но те её не слышат. Сами закрытые для влияния уицраора, не чувствуют, какую бурю вызвали в душах его приверженцев.
    Кипящий гневом уицраор сверлит Олава:
    — Асбьёрн убил ни за что твоего верного слугу, отделался лёгким наказанием, но даже и его нести не намерен; он тебя ни во что не ставит. Да кто будет тебе подчиняться, коли стерпишь такое поношение? И кто захочет тебе служить, если твоих людей убивают безнаказанно?
    Конунг загнан в угол — и принимает единственно возможное решение. Вскоре Асбьёрн пал от руки подосланного Олавом убийцы. И когда после его похорон Торир Собака уже стоял у своего корабля, собираясь отплыть домой, к нему подошла Сигрид:

— Вот мой сын Асбьёрн и послушал твоего доброго совета, Торир. Он не успел отблагодарить за то, за что стоило. И хотя я не смогу сделать этого так, как он сделал бы это сам, я всё же хочу сделать, что могу. Вот подарок, который я хочу тебе дать, и я надеюсь, что он тебе пригодится, — и она показала ему копьё. — Вот копьё, которое пронзило моего сына Асбьёрна. На нём ещё видна кровь. Так ты лучше запомнишь, что оно было в ране, которую ты видел на теле твоего племянника Асбьёрна. Ты поступил бы доблестно, если бы так метнул это копьё, что оно вонзилось бы в грудь Олава Толстого, и я назову тебя самым ничтожным из людей, если ты не отомстишь за Асбьёрна.
С этими словами она повернулась и ушла. Торир был так разгневан её словами, что не смог ничего вымолвить. Он уже ничего перед собой не видел, ни копья, ни сходней, и свалился бы со сходней в воду, если бы его люди не помогли ему взойти на корабль.

    Торира так потрясло вовсе не напоминание о необходимости мести. Отомстить за племянника он, несомненно, и без того намеревался — это его прямая обязанность, по тогдашним понятиям. Но Сигрид сказала нечто, вовсе не стыкующееся с указаниями народного идеала. И теперь тот пытается убедить Торира в никчёмности её слов:
    — Мало ли что женщина может наговорить, находясь в таком горе, не принимай близко к сердцу. В смерти Асбьёрна ты неповинен. Ты всего лишь напомнил ему о том, о чём более далёкие от меня люди помалкивали, — о том, как должен был вести себя настоящий хёвдинг в такой передряге; тут ты просто вернул его на правильный путь — и не в ответе за последствия. А то, что Сигрид призывает тебя убить конунга, — ни с чем не сообразно. Где такое видано, чтобы в отместку за хёвдинга убивали самого конунга? Так не принято. Не слушай Сигрид, действуй по обычаю. У тебя убили родственника, так что твоей жертвой должен стать либо сам убийца, либо кто-то из его родни — словом, до кого сумеешь дотянуться, а требовать от тебя чего-то большего никто не смеет.
    Но Торир его уже не слушает. Он столь последовательно равнялся на этот идеал, что теперь поднялся над ним, перестал с ним считаться, разглядел выше его саму Соборную Душу, давно уже призывающую всех, а хёвдингов особенно, вырвать-таки своё мышление из болота частной жизни, повернуться лицом к государству.
Тут надо отличать саму новую истину от её проявления в тех или иных условиях. Здесь она проявилась в том, что Торир превратился в смертельного врага Олава. Можно сказать, приняв от Сигрид копьё, сам обернулся копьём, нацеленным в конунга, — отныне лишь о том и думает, как того убить (и убьёт — но тут речь не о том). Однако это всего лишь обусловлено обстоятельствами. В иной ситуации такой переворот в сознании мог сделать человека как раз идейным сторонником конунга. Никакого парадокса тут нет, поскольку суть остаётся той же: разглядеть государство таким, каково оно есть, уяснить логику людей, которые ему служат, а значит, самому начать мыслить государственно. И уж тогда осознанно делать выбор — поддерживать ли нынешнего конунга или постараться заменить его другим. Торир вынужден выбрать второе, поскольку теперь ему ничего иного не остаётся; сумей он подняться над старым идеалом раньше, до гибели Асбьёрна, — вполне мог бы выбрать первый вариант.

ФРАНКАОР

Почему народный идеал так упорно отказывается признавать логику уицраора — Навне очевидно. Уицраор прёт туда, куда указывает его стратегия, не особо беспокоясь об идущих следом; доверившись ему, можно забрести в трясину. Как такое происходит — хорошо видно по истории франков.

    Навна вновь перелетела на Жарогоре на берега Рейна, Сены и Луары — и там прошлась по предыдущим столетиям. Франки неуклонно расширяли (и ныне расширяют) свои владения. Основа их успехов прочна: Аполлон дал им стратегию, их уицраор Франкаор руководствуется ею, а народный идеал Франк обеспечивает ему поддержку народа. Словом, тут нет проблемы, о которой говорилось в предыдущей главе, — уицраор в самом деле может вести народ к победам. Это замечательно… вот только, двигаясь от триумфа к триумфу, франки в итоге пришли к краху. А почему?
    Доселе Навна глядела на эту эпопею лишь глазами Беллы, то есть принимала как само собой разумеющееся, что расселившиеся в Галлии франки станут катализатором сложения нового народа — французского. А теперь забралась на колокольню Франка — а оттуда дело смотрится отнюдь не столь оптимистично: под победные фанфары Франк теряет свой народ — хотя тот мог бы расти и развиваться.

    Гвоздь проблемы в следующем.
    Римские земли с их разучившимся воевать и притом довольно цивилизованным, привычным к государственности населением подчинять несравнимо проще, чем буйных воинственных саксов, тюрингов или фризов. Так что сначала именно в ту сторону франкам и следовало наступать, здесь закладывать основы своей державы. Но когда она окрепла, надо было повернуться лицом к родной Германии. Для франков это вопрос их выживания как народа.
    Казус в том, что покорявшиеся им бывшие римляне отнюдь не пылали желанием сами сделаться франками (то есть, в их понимании — варварами). А значит, при завоевании бывших имперских территорий Франкаор приобретал миллионы новых подданных, а Франк — никого. Шибче того, оседавшие на новых местах франки сами мало-помалу подпадали под влияние римской культуры, даже говорить начинали по-романски — так что Франк даже их в конечном счёте терял. Тогда как представители покорённых германских племён относительно легко превращались во франков, поскольку не так уж отличались от них. Вот где для Франка настоящая перспектива — в таком расширении франкского народа.

    — Будь я Соборной Душой франков, именно на такой путь и постаралась бы их повернуть, — сказала Навна.
    — Безнадёжно, — возразил Жарогор. — Приняв стратегию уицраора, Франк утратил способность глядеть на неё критически. И следует ей до сих пор.
    — С Русомиром такого не будет; он будет следовать за Жругром, лишь пока надо, — и сможет свернуть, когда потребуется.
    — Сможет, — охотно согласился Жарогор. — Только я не знаю как.
    — И я не знаю… Полетели домой.

РАЗЛАД

Дома, заново оценив обстановку, Навна убедилась, что едва ли можно надеяться на скорый успех. Может, Жарогор и просветлит будущего Жругра настолько, что тот станет столь послушным, — об этом Навне судить сложно, но вот её собственная часть работы — воспитание государственного мышления у Русомира — выглядела тоскливо; не поймёшь даже, с какого боку подцепиться. Какое там понимание Жарогора, когда Русомира даже и на куда более простого и понятного Жругра глядит как на нечто невесть зачем и откуда свалившееся и на Руси совершенно неуместное?

    Русомир ворчит:
    — Ты же сама меня учила: Святогор всем хорош, только о Руси не заботится. Вот я и равняюсь на него во всём, кроме этого, и усвоил, что от князей один вред, а уицраоры — наши извечные враги, они для меня все — хазаоры. А теперь ты же говоришь, что всё наоборот!
    Да, тяжело соборице мчаться за Землёй вдогонку. Сначала планета велит учить народ одному, потом — другому, а Навна остаётся виноватой перед народом: получается, будто она сама не знает, чего хочет, без очевидной всем причины меняет своё мнение и людей с толку сбивает. Куда уж проще тем соборицам, которые за Землёй не гонятся и со своими народами не ссорятся, тонут с ними в прошлом, из века в век внушая им одно и то же, хоть бы и безнадёжно устаревшее, зато родное и привычное. Однако, позавидовав им и пожалев себя, Навна вспомнила о своём уговоре с доброй Землёй и мудрым Яросветом, вспомнила свою судьбу, и все сомнения улетучились. Пусть другие соборицы живут как им угодно, а Навна должна оставаться самой собой, делать своё дело. Настроилась на долгую тяжёлую работу и принялась терпеливо разъяснять Русомиру, что жизнь изменилась, а он должен не отставать от неё; и всё время указывала на всегда понимающего волю планеты Земомира — Русомир же обещал на него равняться. Вот и равняется — насколько может; а может пока не так уж много.

Русомир отдаляется от Навны, перестаёт её понимать. Была Навна близкая и понятная, а теперь о каком-то Жругре грезит.
А раз сам народный идеал настроен столь скептически, то и народ не желает проникаться таким новым настроем своей Соборной Души.

А с Дингрой и того хлеще. Она вовсе не хотела высовывать нос из северных лесов. Правда, там много чего не хватает для благополучия — отчего и она отчасти поддерживала продвижение к Полю. Но один только взгляд на памятного с детства Хазаора вгонял её в трепет, и смертельной схватки с ним каросса отнюдь не желала. Если Навна каждому с колыбели внушала, что Поле — тоже Русь и надо его как можно скорее освободить, то Дингра — что Русь лишь тут, в лесах.
И не только Хазаора Дингра боится, но и ожидаемого Жругра. Любая каросса предпочитает, в идеале, обходиться вовсе без уицраора. Ведь он вырывает людей из частной жизни, а поскольку та для кароссы равносильна жизни вообще, то выходит, что уицраор забирает людей вовсе в никуда. И даже признав необходимость уицраора, каросса будет всячески ограничивать его власть. В свою очередь, уицраору не терпится выстроить всех во властную вертикаль, не особо заботясь о том, насколько это мешает людям нормально жить и насколько отбивает у них желание и умение думать своими головами. И Навна уже сейчас предвидела, чем обернётся появление Жругра, если не подготовиться к нему как следует. Ему сейчас с кароссой не ужиться. Дай полную волю Дингре — она настолько придавит Жругра, что тот даже шевелиться не сможет и никакого порядка не обеспечит. Дай полную волю Жругру — он прижмёт Дингру так, что нормальной человеческой жизни вовсе не станет, установится такой удушающий порядок, что не лучше хаоса. Впрочем, скорее Жругр и Дингрой просто раздерутся в кровь, после чего расползутся восвояси — она засядет на коренной Руси, он — где-то ближе к Полю. И останется Русь без государственности, а вокруг Жругра начнёт складываться отдельный народ, не русский. Во избежание чего Жругру и Дингре следует предоставить столько воли, сколько считает нужным Соборная Душа. Тут Навне есть над чем ломать голову, ведь влияние как кароссы, так и уицраора на народ колоссально, и если эти влияния не уравновешены и не состыкованы в соборности как следует, то расшатают и разрушат Русь.

ДРУЖЕМИР

    В Низовской земле настроения заметно иные. Тут беспрестанная война с хазарами и их вассалами, отчего низовская русь гораздо острее, чем ильменская, чувствует потребность в твёрдой власти.
    Оттого низовцы видят русский идеал в несколько ином ракурсе, нежели ильменцы, замечают прежде всего именно его нацеленность на Поле. В сущности, видят новый идеал — это как бы тот же Русомир, но куда более решительно нацеленный на скорейшее возвращение Поля, готовый ради этого на установление сильной власти. То есть низовцы ориентируются на устраивающую их ипостась Русомира; их идеал — низовский Русомир.
    А мыслящие наиболее последовательно считают, что русский народ должен и вовсе стать единой дружиной. Для них даже низовский Русомир не подходит, они равняются на дружинную ипостась Русомира. Получается идеал дружины — отчего Навна нарекла его Дружемиром. Если Русомир — тот же Святогор, только заботящийся о Руси, то Дружемир — тот же Русомир, только готовый служить русскому князю. Естественно, Навна впустила его в свой теремок. Там же, напомню, много самых разных ипостасей русского идеала, просто в этой книге обычно говорится лишь о Русомире — как самом значимом. Скоро Навна обнаружила, что Дружемир всё увереннее выдвигается в теремке на первое место, заслоняя самого Русомира, — как гораздо более способный и усердный ученик. Навна замучилась тащить в гору упирающегося Русомира, а Дружемир сам туда охотно поднимается. Ну как его не ценить? Навна надеялась, что скоро Русомир начнёт брать с него пример, станет таким же, и тогда Дружемир в нём опять растворится, выполнив свою задачу.
    Однако Русомир нимало не спешит следовать примеру Дружемира, а значит, отчуждается от Низовской земли.

    В сущности, Дружемир задвигал Русомира так же, как тот сам когда-то задвинул Святогора. Но в тот раз такое происходило по воле русских богов, а сейчас всё отнюдь не столь однозначно. Замена народного идеала предполагает замену самого народа, что для Соборной Души — крах всего. Русомир для Навны — русский идеал навеки, именно его она должна всегда вести за собой. Но если он не идёт, а другой идёт?
    — Вот этого другого пока и веди, — посоветовал Яросвет. — С его помощью оседлаешь Жругра. А Русомир пусть помогает в той мере, в какой может и хочет, а сам научится управляться со Жругром потом. Пока Дружемир и Жругр будут в Низовской земле и оттуда пойдут в Поле, а Русомир останется на коренной Руси.
    — А я?
    — Там и там. Потому что там и там Русь.
    — Не так уж это просто. Если народный идеал раздваивается, то и вся соборность раздваивается. Получаются как бы две Руси. Дингра раздваивается. И… я сама раздваиваюсь. Одна я живу на коренной Руси, а другая я разъезжаю на Жругре… нет, так нельзя.
    — Только не это. Остальное пусть раздваивается, а Навна должна быть одна.
    — Конечно должна, но как быть, если подо мною всё раздваивается и рвёт меня пополам? Ну как я не раздвоюсь, если мы раздваиваемся?!
    — А разделение Руси нужно, чтобы не получилось как у франков. Дружемир примет стратегию Жругра, а значит, обеспечит ему такую же поддержку, какую Франк дал Франкаору. Разумеется, попадёт к нему в такую же зависимость. Но когда Жругр, выполнив свою первоначальную задачу, уклонится куда не следует — а он уклонится непременно, на то и уицраор, — то не утащит за собой в пропасть Русь, потому что та равняется на Русомира, а он мыслит без оглядки на уицраора.

    Признав, что Дружемир — не нечто мимолётное, Навна озаботилась уже иным:
    — Получается, он смертный идеал, прорубит дорогу для лентяя Русомира и станет лишним. Не знаю, как с ним общаться, я же полюблю его, как самого Русомира, — и буду всё время помнить, что он умрёт, и умрёт тем раньше, чем быстрее выполнит свою работу… но это же страшно.
    — Он не умрёт, а уйдёт в высший мир с сознанием выполненного долга. И в любом случае другого пути всё равно нет. Без помощи Дружемира Русомир со Жругром общего языка не найдёт.

    Ладно, пусть так, раз иного не дано. Навна вновь принялась рисовать. Земомир в самом верху, под ним прочие: слева Властимир, правее и ниже — Дружемир, ещё правее и ниже — Русомир. Так лучше всего: и иерархия соблюдена и от Земомира друг друга не заслоняют.
    — Вот там внизу пока и будешь, — не без ехидства сказала она Русомиру. — Пока сам по-настоящему не захочешь подняться. Я же не могу волочить тебя, как бревно. Учись у Земомира и тех, кто к нему ближе тебя.
    А вообще тут не до шуток. Прежнего взаимопонимания в теремке уже нет. Русомир не признаёт Жругра, а Дружемир — своей временности.

МЕДВЕЖОНОК

    Дружина в Низовской земле росла и крепла — и наконец родился отчасти просветлённый Жарогором уицраор. Яросвет с Навной нарекли его Жругром и возложили на него русскую уицраорскую корону.
    Теперь надо как-то его приручить.

    Конечно, создавая стратегию для Жругра, Яросвет вплёл в неё категорическое требование: «Слушайся Навну!» — с разъяснением, что в противном случае неминуемо погибнешь. Но донести подобную мысль до уицраора очень нелегко — по нескольким причинам.
    Во-первых, мышление уицраора догматично; он считает свою программу высшей истиной, а себя, следовательно, всезнающим; а раз так, то выглядывающее из той же программы требование кого-то слушаться воспринимает как некий диссонанс, пятое колесо в телеге.
    Во-вторых, слушаться Навну — это ещё уметь надо. Жругр должен дозреть до способности адекватно воспринимать указания Соборной Души.
    А в-третьих, требуется много людей, которые хорошо понимают как Навну, так и Жругра, — только они способны проводить в жизнь стратегию Жругра в её истинном, Соборной Душой утверждённом виде. А много таких людей бывает лишь тогда, когда сам народный идеал именно так понимает ту стратегию.
    Однако внушить её хотя бы Дружемиру(не говоря уж о Русомире) Навна сможет никак не раньше, чем сама начнёт толком понимать Жругра. Но выверты его мышления нередко ставят её в тупик. Распутывая такие хитросплетения (порой успешно, а порой запутываясь ещё сильнее), Навна понемногу проникалась сознанием того, что значит растить собственного уицраора.

    Она чувствовала себя так, словно в своей земной ещё жизни медвежонка выкармливает. Зачем? Ну, скажем, чтобы потом стадо от волков охранял. Не будет? Так и из геора, говорят, такой же конь для соборицы, как из медведя пастух. Вот такого рода сомнения пилили Навну. Смогу по-настоящему привязать Жругра к себе — или он, выросши, меня же первую и растерзает? А вот надо его душу изучить. А душа уицраора жаждет наведения порядка. Причём он действует всегда, можно сказать, по-медвежьи, тут ничего не изменишь, уицраор есть уицраор. Чтобы им управлять, Навна должна внушить ему свою мечту. Но очень уж сложно соборице путешествовать по жутким лабиринтам уицраорской души и не сгореть от её созерцания. Однако деваться некуда. Если Навна по-настоящему поймёт Жругра, то сможет на нём летать, как бы ей ни мешали. А не поймёт — тогда не сможет, даже когда никто не препятствует.
    Впрочем, какие там если? Сколь ни страшен Жругр, а все сомнения Навны — поверхностные; в глубине души уверенность в успехе полнейшая.

    Их взаимопониманию очень помогает то, что Жругр тоже жаждет как можно скорее отобрать у Хазаора Поле, которое безоговорочно считает своим — уверенность в этом Яросвет внушил ему с рождения, а Навна её поддерживает. Тут у них полное согласие — и оно проявилось в человеческом мире.
    Дружина в Низовской земле выбрала князя — как верховного потомственного правителя всей Руси, какой та должна быть, объявили его отчиной всю Русь — включая Поле. Возвращение Поля — для князя и его потомков теперь обязанность. Такое своеобразное переплетение идей отчины личной и общей. Хотя отец князя, само собой, Полем не владел, но поскольку русь считает Поле своей отчиной, то и для русского князя оно тоже отчина. Это дружина Жарогора позаботилась, чтобы княжеская власть воспринималась именно так.

    — Теперь то, что Поле всё ещё под хазарами, для любого князя будет столь же нестерпимо, как и для тебя или меня, — сказал Навне Яросвет. — Поле для него отчина примерно в том же смысле, что и для нас с тобой.
    — Да, так и есть… а он удержится на такой высоте?
    — Увидим.

Князь — опять же по внушению дружины Жарогора — принял титул кагана. У кочевников Великой степи каган (хакан) — примерно то же, что император. Он должен быть один. Несколько каганов мирно не уживутся, тем более рядом. Русь провозгласила, что настоящий каган у неё, поэтому хазарский — не каган, а невесть кто. Поле одно — и каган один. Яросвет опасался, что уицраор уклонится от той цели, для которой создан, и старался привязать его к ней чем только возможно. В том числе — этим титулом. Будучи принят русским князем, он служил напоминанием о том, что другому каганату, то есть Хазарскому, нет места под солнцем. Титул кагана делал Жругра и Хазаора смертельными врагами.
Но реально выступить против Хазаора Жругр не мог.

Всё это хорошо, но не устраняет угрозы того, что Жругр будет отвоёвывать Поле для себя, а не для Руси. Навна должна покрепче привязать его к себе — а значит к Руси. Нужно взаимопонимание.

ЛАБИРИНТ ЖРУГРОВОЙ ДУШИ

    — Не хватает великого дела, — сказала Фрейя. — Навести в стране порядок или разгромить какого-то внешнего врага — да, это тоже цель, но, получается, недостаточно вдохновляющая, чтобы все думали о ней, а не о своих мелких дрязгах. А тут есть великая цель — Поле.
    — Так норманны давно забыли, что их предки когда-то жили в Поле, — возразила Навна. — Для нас тут отвоевание Поля, а для вас — завоевание; для нас Поле наша общая отчина, а для вас что?
    — Но вот для вас Поле своё — и что, скоро вы его на самом деле себе возвратите?

    В самом деле, годы идут, а успехи более чем скромны — потому что у подрастающего Жругра нет должной связки даже хотя бы с Низовской Русью, не говоря уж обо всей Руси.
    Дружемир мыслит Жругра по образу и подобию хорошо знакомых славянам степных уицраоров — того же Хазаора, к примеру. Не понимает, что на Руси приживётся только уицраор, опирающийся на союз отчин, а союз такой появится не раньше, чем его признает сам народный идеал; не Русомир, так хотя бы Дружемир. Тут ему надо учиться у норманнов, а он не хочет, надеется, что обойдётся без этого.
    А потому Дружемир весьма склонен считать, что Жругра следует заменить, так сказать, русским Хазаором, а Жругр — что с Дружемиром невозможно иметь дело, требуется иной народный идеал.

Хотя в реальности у них нет иного выбора, кроме как найти общий язык. Навна всевозможными способами налаживает взаимопонимание между ними. С Дружемиром проще хотя бы в том смысле, что это существо, природа которого хорошо знакома Навне. Куда хуже со Жругром.

    Фрейя долго наблюдала за мучениями Навны, нередко давая дельные советы, а когда не могла — просто сочувствовала. Со временем советов становилось меньше, сочувствия — больше. Наконец Фрейя сказала:
    — Может, я берусь судить о том, о чём не следует… но русь же просто не готова к приручению уицраора, да ещё такого страшного. Чтобы при таком недоверии к власти, как у вас, соборица оседлала уицраора… У меня уже и мыслей никаких нет на этот счёт. По-моему, с норманским уицраором лишь норманны способны справиться… попытаться, хотя бы. Может, я попробую его приручить?
    Навна молча развела руками.

    — Так пусть попробует, — сказал ей Яросвет, когда она передала ему слова Фрейи. — Пока что тебе Русь, ей — Жругр; она его приручает, ты помогаешь. И учись как следует по ходу дела. А дальше видно будет.
    — Ладно, — согласилась Навна грустно. — Буду помогать.
    — А летать на Жругре будешь всё-таки ты, — ободрил её Яросвет. — Это твой уицраор — уже по природе своей, я же именно в расчёте на тебя его растил. Фрейе с ним не справиться, она просто не представляет, кого берётся приручать, не прочувствовала ещё отличия этого зверюги от норманских уицраоров. Стену, в которую ты бьёшься, видит, а того, что перед ней самой стена куда выше, не разглядела ещё. Не ездить ей на Жругре. А без соборицы ему против Хазаора выйти — самоубийство. И уклониться от смертельной схватки с ним он не может — Русь не позволит. Так что он всё равно повернётся к тебе, от судьбы своей не уйдёт, а ты к тому времени подготовишься получше. Так что поедешь на нём… а в Мире времени и полетишь. Так будет.
    Оптимизм к Навне сразу вернулся. Но теперь стало обидно за Фрейю:
    — Фрейе со Жругром всё равно не справиться, но пусть мучается с ним, а я ещё и вроде как помогать ей в этом безнадёжном деле должна? Это что мы с тобой делаем?
    — Ну давай попробуем разъяснить ей безнадёжность её затеи — и что? Себя на её месте представь.
    Навна представила — и всё стало ясно. То, что Фрейе не судьба летать на Жругре, очевидно одному Яросвету. Соборицы просто не могли столь же глубоко вникнуть в обстановку, чтобы это разглядеть. Если Навна сейчас и знала, что затея её подруги-соперницы безнадёжна, то лишь потому, что верила Яросвету на слово. А Фрейя не поверит. Скажет, что и демиурги порой просчитываются и что она не станет отказываться от своей мечты из-за чьих бы то ни было дурных предсказаний.
    — Не послушает, — согласилась Навна. — Но всё-таки я скажу ей, что ты в её успех совершенно не веришь. Для очистки совести хотя бы скажу.
    — Скажи, конечно. Но тогда уж добавь, что, по-моему, эта попытка совместного приручения Жругра пойдёт на пользу и тебе и ей. Много чему обе научитесь.

Теперь оседлать Жругра пыталась Фрейя, а Навна ей добросовестно помогала. Главное следствие такой перемены состояло в том, что на первое место выдвинулся норманский идеал, а Дружемир оказался в роли его ученика. Русская дружина стала приобретать явно норманский вид, из руси и её союзников в ней оставались лишь те, кто усвоил норманские представления о жизни. Теперь союз отчин в Низовской земле становился более-менее реальностью. Набравшись сил, русская дружина начала наступать на юг, чтобы объединить вокруг себя как можно больше славян для решающего удара по хазарам.
Однако низвержение Хазарии — великий труд, причём главная тяжесть ложится на русскую дружину. А варягам недостаёт стимулов, чтобы идти на такие жертвы. Это у руси вера в то, что Поле — наше и его надо непременно вернуть, а норманнам что это Поле? Они не испытывали жажды победить Хазарию любой ценой.

Причём те же настроения распространялись среди низовской руси — она начинала походить на норманнов больше, чем следует. Уж если человек усваивал, что для него важнее всего личная отчина, то начинал мыслить народ как совокупность людей, каждый из которых тоже отстаивает свою личную отчину, и вот на такой основе они и объединяются при необходимости. Сплочение тут шло снизу (в соборном смысле, не социальном), от каждого человека, от его потребности в союзе с другими для защиты личной отчины. Сначала отдельно взятый человек — а уж потом народ. Представление о руси как едином соборном существе сюда не вписывалось, и сама Соборная Душа задвигалась куда-то в тень. Такое общество вообще склонно мнить себя центром мира и не признавать никаких приказов извне — а Навна тут как бы вовне и оказывалась. Вместе с её идеей возвращения Поля. Кому лично оно отчина? Разве что князю, да и то какая-то своеобразная — ведь его отец Полем отнюдь не владел. Ну тогда и всем оно не отчина, и нечего ради него головы класть, лучше будем жить тут в Низовской земле в своё удовольствие. Навну такие умствования доводили до белого каления — уж для неё-то Поле точно отчина.
А славяне могли объединиться лишь вокруг такой дружины, которая решительно нацелилась на Хазарию и идёт впереди всех, принимая на себя основные опасности; другая им просто ни к чему. Так что разросшаяся было в душах славян шавва для Жругра начала иссякать, когда они пригляделись к варягам и низовской руси получше. Отощавший Жругр с русской дружиной вместе откатился обратно в Низовскую землю. Его отношения с варягами сильно разладились. Он искал возможности возобновить наступление на Хазарию — и не находил.

    Фрейя вся извелась, внушая норманнам мысль о величии стоящей перед ними задачи и необходимости больших жертв ради неё. Но постепенно убеждалась, что дело неподъёмное.
    Вот и вертелись две соборицы вокруг всё более пренебрегающего ими Жругра, не зная, как к нему подступиться. Он требовал от них людей, способных служить ему надёжной опорой в смертельной схватке с Хазаором. Соборицы таких людей дать не могли. Тем, которых предлагала Навна, не хватало организованности, а те, которых давала Фрейя, объединялись отнюдь не вокруг той цели, к которой рвался Жругр.
    Эти мучения произвели на собориц противоположное действие. Славянка, одержимая мечтой о Поле, только крепче стиснула зубы и упрямо искала новые подходы к метафизическому медведю, не допуская даже мысли об отступлении; она знала: мы найдём решение. А у норманки другое мы, и она выходила к иному: здесь нам решения не найти, надо взяться вообще за иное.

    Наконец Фрейя подвела итог:
    — Получается, даже норманны слишком зависимы от власти, не могут без неё понимать своё общее дело. Да, здесь у нас, норманнов, ничего не выйдет. Ну и ладно — я знаю, что нам предложить.
    — Что?
    — Надо рассмотреть получше, — и Фрейя ушла в себя; иначе говоря, улетела в своё светлое будущее. Что ж, такое Навне по себе знакомо, тут лучше не мешать и заниматься пока своими делами.

МЕЧТА ФРЕЙИ

    Вернувшись в явь, Фрейя тотчас нарисовала то, что грезилось и Навне: страна в виде кольца отчин, непреодолимого для хаоссы, ибо внутри — народный идеал столь совершенный, что обеспечивает единство народа, не нуждаясь ни в какой власти. И сказала:
    — Вот так будет в моей стране — скоро.
    Так сказала, словно и в жизни уже почти так, как на рисунке, осталось разве что чуток доработать.

Поражённая Навна будто на себя со стороны глянула. Хоть Фрейя и выросла в другом мире и во многом страшно далека от русской богини, но чем-то на неё удивительно похожа. И тоже пронзает мечтой толщу времени и видит вроде вовсе неправдоподобное будущее. Или мираж? Ведь Навна уже смирилась с тем, что в сколь-нибудь обозримой перспективе подобное недостижимо. Но сразу поверила Фрейе — именно потому, что сама такая.

Они перенеслись в Норвегию (впрочем, мало кто в земном мире пока воспринимает это пространство как единую страну). Тут налицо то, что творилось бы на Руси без Соборной Души и единой власти, — хроническая война между разными конунгами и толстая хаосса ползает, разжиревшая на кровопролитии, словно гигантская пиявка. Многим такое осточертело, они жаждут какого-то твёрдого порядка. Простейшее решение подсказывает уицраор, пока маячащий привидением: все, кто за мир, должны дружно поддержать сильнейшего из конунгов, чтобы он передавил прочих и водворил мир. Но так получится тирания. Фрейя намерена опираться на тех, кто, стремясь к установлению прочного порядка, хочет сохранить свободу. А свобода совместима с порядком лишь там, где люди способны улаживать свои раздоры сами, не доводя до того, что только власть способна усмирить их своими грубыми средствами, как расшалившихся детей.
Навна смотрит на Норвегию — и вспоминает, как до появления Жругра стремилась установить на Руси порядок с помощью тех, кто способен всех понять и примирить. И видит, что у норманнов таких людей заметно больше, а остальные гораздо охотнее к ним прислушиваются. Так что Фрейе есть на кого опереться. Но слишком уж страшна хаосса… пожалуй, с нею не совладать.

— Да, тут ничего не выйдет, — подтвердила Фрейя. — А значит, уйдём туда, где никто не помешает обустроить жизнь правильно.
И соборицы перемахнули в пустынную ещё Исландию.

    — Вот здесь построим свой мир без какой бы то ни было власти. Смотри…
    Фрейя показывает своё будущее царство уверенно, словно то уже существует. Тут очень многое унаследовано от Норвегии: Фрейя подходит к делу основательно, вводит лишь необходимые ей новшества, не пытаясь переиначить всё подряд. Превратить людей в ангелов она не надеется, а значит, исходит из того, что и здесь тоже случаются кровавые распри. Но для их пресечения не требуется вмешательство власти. Фрейя пояснила:
    — Здесь каждый чувствует себя в ответе за порядок во всей стране, не перекладывает на власть ровным счётом ничего — а потому та излишня. Обязанности по поддержанию порядка полностью распределены между людьми.
    — Полностью? — восхищённо-недоверчиво переспросила Навна.
    — Да. Уважающий себя человек должен обеспечить своим близким безопасность, а она возможна, лишь если в стране мир. Значит, каждый обязан вносить свою лепту в поддержание порядка в стране. Это его долг перед своими родными. А если с иной стороны глянуть, то помогать родным мирно выходить из любой распри — долг каждого перед страной, поскольку это вклад в подержание мира в стране. А кто этого не понимает — тому в моей стране места нет.
    Вот как переплетены долг перед страной и долг перед родными. И не только в сознании самой Фрейи, но и в мыслях её народа — потому что таков созданный ею народный идеал. Он безоговорочно требует от людей того, что Русомир в силах всего лишь ненавязчиво рекомендовать. Оба идеала утверждают заботу о родных как высшую ценность, но исландский идеал уточняет: лучшая забота — обеспечить родным возможность жить в мире со всеми. А значит, в случае распри наилучший не тот, кто убьёт много врагов, а тот, кто найдёт путь к примирению на приемлемых условиях. Если даже враждующие сами не в состоянии достичь примирения, то обратятся к тому, кто ближе их к народному идеалу, кто способен найти выход. А при таком умонастроении действительно можно сохранять порядок в стране без помощи железной руки власти.

    Мир Фрейи плывёт у Навны перед глазами — не потому, что всего лишь предполагаемый, а от восторга. То, что у неё самой было смутной мечтой, а сейчас и вовсе ушло в тень, у Фрейи — несомненное близкое будущее. А почему несомненное? Отчасти потому, что норманны намного лучше славян готовы обустроить жизнь таким образом, а удалённая Исландия — гораздо более подходящее место для этого, чем Русь. И всё-таки главная причина того, что Навна поверила в такую перспективу, — сама по себе уверенность Фрейи. Мираж приблизился и стал осязаемым.
    — Когда-нибудь и на Руси так будет, — вымолвила Навна мечтательно. — А сейчас в ту сторону и не сдвинуться.
    — Так посмотрим.
    Они вернулись на Русь. Походили, поглядели. Нет, в том направлении действительно не тронешься. Тем более что и саму Навну всё же больше тянет не туда, а в Поле. Сначала нужен Жругр — без него в нашем мире страшно. А Фрейе не страшно? Навна напомнила:
    — Но рано или поздно уицраоры доберутся и до Исландии — и тебе всё равно потребуется свой уицраор, чтобы защититься.
    — Вот потребуется — тогда и вырастим — самого идеального, надеюсь.

    А почему бы нет? Когда-то предки Фрейи вроде забились в глушь — и там сумели вырастить таких необычных уицраоров. А теперь Фрейя уйдёт вовсе к Полярному кругу и, быть может, там доведёт дело пращуров до логического завершения, вырастит вовсе идеально управляемого уицраора, вроде воплотившегося без искажений Жарогора. Чем сплочённее народ, чем меньше он нуждается во власти для поддержания порядка — тем легче ему управляться с уицраором. Так что всё возможно.
    — Но когда ещё он потребуется, — заметила Фрейя. — А пока делаю что задумала.
    — Это чудесно, — заключила Навна. — У тебя всё получится, без сомнения. А я всё-таки приручу Жругра.

И Фрейя улетела обратно за море, как валькирия к Одину, вот только уносила она не душу павшего воина, а свою новую мечту, оставив труп старой мечты в зубах Жругра.

ВЗЛЁТ

    Теперь Навна пыталась обуздать Жругра одна.    Более всего занималась воспитанием Дружемира — норманские понятия о жизни он уже более-менее усвоил, вопрос в том, как правильно состыковать их с русскими. Но у Дружемира они стыковались не как надо, а как проще. Он непомерно о себе возомнил, стал слишком похож на норманский идеал, а на Властимира, Русомира и Жругра поглядывал весьма неприветливо. И прохладно воспринимал идею возобновить наступление на Поле.
    В итоге русская дружина разболталась настолько, что основная часть руси заодно со словенами, кривичами и чудью её разогнала. Варяги ушли за море, а свои — кто куда.
    Русомир к тому времени усвоил, что уицраор и наследственная власть нужны, — так что и на коренной Руси распространилось такое мнение. Набрали новую дружину, выбрали нового князя. Теперь все они равнялись уже на Русомира. Получилось нечто недееспособное, ибо Русомир со Жругром — определённо в параллельных мирах.

    — Дружемир понимает Жругра куда лучше, чем ты, — сказала Русомиру Навна, дождавшись, пока тот достаточно намучается и осознает, что влез не в своё дело.
    — Лучше, — нехотя подтвердил Русомир. — Но какая от того польза, если он приручает Жругра только для себя, а не для меня? Правильно я его прогнал.
    — Конечно, взбучка ему на пользу. Теперь он одумается и признает, что тоже не может служить образцом для князя. Княжеский идеал — Властимир.
    — Согласен. Только Дружемир не одумается, упрям слишком.
    — А если одумается?
    Русомир поглядел окрест, подумал — всё-таки нужна дружина, а значит — и Дружемир тоже. И сказал:
    — Тогда пущу его обратно.

    Навна взялась за Дружемира:
    — Меры не знаешь. Хочешь быть выше Русомира — признай Властимира выше себя. Мы с Яросветом вас давно уже расставили по местам, и твоё место не такое уж низкое, так что хватит воду мутить.
    Дружемир молчит угрюмо, не в состоянии ни отказать, ни согласиться.
    — А не то будешь как сейчас, вообще без всякого места, — добавила Навна строго.
    Дружемир умерил-таки гордыню, уступил.

Так Властимир занял своё законное место в теремке. Это означало, что влияние Дружемира отныне ограничено дружиной, причём он ей внушал, что князь не обязан быть понятным, ему виднее, как править, дело дружины — выполнять его волю. Дружина будет стоять над прочим народом лишь при условии, что сама безоговорочно подчиняется князю. Если князь велит воевать за Поле — значит, воюйте без рассуждений о том, зачем оно нужно.
После чего и состоялось знаменитое призвание князей. Именно князей, княжеского рода, которому вручили власть над Русью — с Полем, естественно. А дружина — просто при них и без них никаких прав не имеет.

Тогда Яросвет взял Навну на руки и посадил на Жругра. Как когда-то на белого Жарогора — только теперь уже наяву. И Жругр её не сбросил. Проехалась — чуть-чуть, осторожно. Ну ничего себе, а ведь слушается. И с высоты уицраора она сразу стала смотреть на мир гораздо увереннее. Глянула на Поле взором полководца. И тут у Жругра вдруг выросли крылья, и он взлетел.

Но так же не бывает! В Мире времени — бывает. Вот куда Навна вознеслась — и там действительно обнаружила себя летящей уже не на призрачном Жарогоре, а на вполне реальном крылатом Жругре. Прошлые Земли одна за другой остаются позади, настоящая Земля становится всё ближе. И улыбается Навне:
— Самое главное ты сделала. Теперь точно меня догонишь.
Навна и не сомневается, что догонит. Да, в реальном мире путь ещё далёк и не очень ясен, но на крыльях мечты она уже достигла будущего. В нём до Земли остаётся совсем немного… и тут сияющая от счастья планета протягивает навстречу руки — и Навна на Жругре приземляется прямо на её сложенные ладони.

НА ЖРУГРЕ В РАЙ

Навна прогуливалась на Жругре верхом. Ведь даже просто ездить, хоть бы и ничего не делая, сейчас очень важно. Георы — самые сильные существа на свете, и то, что один из них отныне подчиняется соборице, само по себе сильно меняет обстановку на планете. К тому же Навна боялась загружать Жругра какой-то серьёзной работой — а то ещё сбросит докучливую всадницу, а лишиться добытого с такими страданиями коня — воистину кошмар.

    Однако долго так продолжаться не могло. Яросвет напомнил:
    — То, что есть управляемый соборицей геор, — это для Земли уже сбывшаяся мечта, уже реальность. А теперь Земля велит, чтобы геор этот делом доказал свою силу.
    — Он убьёт Хазаора и отберёт у него Поле. Это ясно. Я сама этого страшно хочу… и страшно боюсь, что Жругр меня скинет, когда на самом деле попробую повести его на Хазаора. Я всё ещё плохо его понимаю.
    — А ты его по-настоящему поймёшь только в настоящем деле. Погляди — ведь опять начинаешь понемногу отставать от Земли.
    Навна прыгнула в Мир времени и с ужасом обнаружила, что действительно отстаёт — слишком лениво машет крыльями Жругр. Да, надо спешить.

    И они с Яросветом отправились к Полю на разведку.
    Для Навны вылазка на юг — словно возвращение в далёкое прошлое. Нет тут людей, которых она сама уже которое поколение с помощью Русомира воспитывает, а есть обычные славяне, какими они были и сотни лет назад, поделенные на племена, каждое из которых живёт своими местными заботами. На севере есть понятие о единой Руси и о необходимости единой власти, которая всех судит по правде. А на юге нет. Зато здесь сама жизнь требует создания такой власти — иначе приходится подчиняться хазарам, что ещё хуже.
    Тут власть не может быть равноудалённой от всех — тогда ей не на кого окажется опереться. Тут надо действовать иначе: заключить прочный союз с каким-то из племён, решительно помогать ему против его врагов — и тем обеспечить его полную лояльность. И остальные племена увидят, что чем лучше каждое из них относится к русской власти, тем лучше им самим. Словом, надо с каждым племенем выстраивать отношения отдельно, создавать иерархию племён, на вершине которой — русская дружина.
    Яросвет указал на Киев:
    — Вот тут мы обоснуемся. Столица полян станет русской столицей — и поляне на это согласятся, поскольку они окажутся выше всех прочих племён. В Киеве пока будем и мы с тобой, и Жругр, и Дружемир… и Святогор тоже.

    Да, Святогор здесь тоже бродит — куда уж без него, должны ведь вокруг какого-то идеала стягиваться сторонники славянского единства. Он собрал новую словенскую дружину и всё пытается сплотить полян, вятичей и прочих против Хазарии.
    — Святогор теперь будет нашим союзником, — сказал Яросвет. — Он умеет объединять славян; да, до определённого предела — но умеет; и он гораздо ближе здешнему населению, чем Дружемир. И к тому же в этих краях нам от Святогора всё равно не избавиться, ведь тут его старая вотчина; если не договориться с ним, он станет нам мешать — и всё поломает.
    Навна пристально разглядывает Святогора. Согласится ли тот на союз? А сама Навна уже согласна. Чтобы вернуться в Поле, она готова заключить союз хоть с кем (кроме Гагтунгра, конечно, — уговор с Землёй нерушим). Да и не вызывает уже Святогор былого отчуждения — скорее ностальгию по первому теремку: Навне не забыть, что она воспитанница Святогора. Пожалуй, сейчас можно найти с ним общий язык; но не слишком ли опасен такой союзник? Хорошо зная, сколь притягателен для богатырей этот буйный идеал, Навна беспокоится:
    — А он не переманит к себе всю русскую дружину, не оставит Дружемира без последователей?
    — Не переманит — уже потому, что Жругр такого не допустит. Не забывай, Святогор для любого уицраора может быть лишь временным союзником против другого уицраора, ещё более ненавистного. И Жругр это знает (а ты напоминай), так что не станет ради Святогора гнать от себя Дружемира — тот гораздо надёжнее. Жругр будет дружить с обоими — с каждым в меру, и так до победы над Хазаором. Покончим с Хазаором — и не будет более основы для союза Святогора со Жругром.

    Навна поехала на Жругре в Киев. Заняла позицию для решительного удара по Хазаору. В земном мире это проявилось в захвате Киева Олегом.
    Русь заключила союз с полянами и решительно поддерживала их против всех их врагов, будь то хазары, древляне или уличи. Киев вознёсся очень высоко.
    Теперь русская дружина уже стала подпитываться от полян, да и других славян тоже, так что норманство из неё постепенно выветривалось.

Святогор сначала воспринял северных пришельцев враждебно. Однако многие его приверженцы, понимая необходимость твёрдого порядка для успешной борьбы с Хазарией, скоро оценили организаторские способности русского уицраора. Враги хазар начали стягиваться вокруг Жругра, вступать в русскую дружину. Осознав, что придётся приноравливаться к новым обстоятельствам, Святогор решил стать лучшим другом Жругра, идеалом княжеской руси. Вот так он по-своему признал Русь.
Отныне в русской дружине три основных центра притяжения: уицраор и два народных (вернее, дружинных) идеала. Жругр внушает всем необходимость беспрекословно и без раздумий подчиняться князю. Людей, действительно преданных уицраору, немного, но они составляют как бы скелет дружины, поскольку без них всё развалится. Святогор призывает как можно быстрее объединить всех для уничтожения Хазарии — и ради этого слушаться князя. Получается, Святогор всё время подгоняет Жругра, требуя быстрых впечатляющих успехов и грозясь в противном случае увести от него своих сторонников. Дружемир же, как и положено ипостаси домовитого Русомира, подходит к делу основательно, делая ставку на обустройство Руси, налаживание хороших отношений с южными племенами при сохранении прочных связей с севером; словом, в наступлении на Хазарию уделяет большое внимание тылу. И притом он гораздо лояльнее Жругру, чем Святогор, поскольку отнюдь не столь же уверенно чувствует себя в открывшемся ему бескрайнем мире — родном для Святогора. Для Дружемира свой понятный и надёжный мир — в северных лесах, а здесь он держится за Жругра. Каждый из этой тройки склонен слишком тянуть в свою сторону, а Яросвет посредством дружины Жарогора старается получше согласовать их действия.

    А Навна в теремке занята более всего Дружемиром, всячески помогает ему освоиться в Поле и его окрестностях, чтобы твёрже проводить свою стратегию, — и в то же время учит поддерживать согласие со Жругром и Святогором.
     Дружемир внушал всем, что каждый заслуживает уважения настолько, насколько он полезен для достижения конечной цели — освобождения Поля. Тем самым нацеливал каждого на службу Жругру, на достижение как можно более высокого места в его иерархии. Самый яркий символ эпохи — Свенельд, который поднялся, пожалуй, выше самих князей.
    Конечно, Навну весьма угнетали многочисленные издержки такой системы, в которой люди — и в первую очередь лучшие — настолько ценят место в иерархии уицраора и на всё ради него готовы. Но без такого стимулирования Жругр не получит достаточного числа преданных и энергичных приверженцев и не сможет победить Хазаора. Так что, тайком переживая из-за крайней зависимости Дружемира от Жругра, перед ними самими Навна этого никак не выказывала. Если им сказать, что после уничтожения Хазарии отношения между ними должны в корне измениться, то это собьёт с толку Дружемира, а от Жругра тогда и вовсе можно ожидать чего угодно. Лучше уж пока помалкивать на этот счёт.

    Вместе с Русью разрослась и русская хаосса. И в дополнение к пещере выстроила ещё крепость — Хаосград. Правда, нечто подобное было и раньше, ещё на севере, но лишь теперь приобрело столь грозные масштабы.
    Сходство обоих бастионов хаоссы в их назначении — терзать Русь. А различие в следующем. В пещере русские души, отпавшие от Навны, отдавшие свои тела во власть хаоссы. В Хаосграде руси нет. Там могут оказаться целые племена и города, стремящиеся разрушить русский порядок, ничем его не заменяя. Скажем, если древляне выступили против русской власти, то они тем самым превращаются в орудие русской хаоссы. Это не предполагает какого-то их нравственного разложения — своей древлянской хаоссе они не служат, Древлянскую землю не разоряют. В пещере оказываются люди, предавшие Навну, а в крепость входят люди, с Навной от рождения не связанные, так что тут не измена. Предают только Жругра, что куда легче в моральном плане, а если подчинялись ему лишь из страха — то этой проблемы и вовсе нет.
    Пещера и крепость взаимосвязаны. Достаточно вспомнить, как князь Игорь, поддавшись влиянию хаоссы, грабил древлян и тем вызвал восстание — то есть толкнул древлян в Хаосград.

    Но, несмотря на все препоны, Русь закреплялась на юге всё прочнее и всё жёстче сдавливала Хазарию. Хазаору приходилось туго, поскольку на него наседал уицраор, которому сама Земля поручила с ним покончить и всячески ему в том помогала. Хазарский уицраор слабел, в том числе потому, что славяне постепенно выходили из-под его власти, дань от них подпитывала теперь Жругра, да и люди тоже, и шавва утекала от Хазаора к Жругру.
    А в Мире времени Навна на Жругре пробивалась через завалы прошлого всё ближе к настоящей Земле. И мир тот менялся на глазах. Никак уже не скажешь, что Русь вся в прошлом. Частью там, а частью — на настоящей Земле.

Наконец Навна на Жругре поехала в чисто поле, на Дон и Волгу. А в нашем мире туда шло войско Святослава. И Жругр порвал Хазаора в клочья и разметал по метафизическому Полю. Хазарского каганата более не существовало.

Видение сбылось — через треть тысячелетия. Навна носилась на Жарогоре в облаках над Полем, вспоминая. Сейчас на сон была похожа уже та ночь в буреломе в окружении щупалец Аваора. Вот теперь русская богиня была по-настоящему счастлива. Она в самом деле догнала на Жругре Землю и влетела на нём в рай.
В том раю нет страха за всех своих, за своё мы. Страх этот неотвязно преследовал Навну ещё с земной жизни — а теперь убежал без оглядки. Потому что нет более врага, угрожающего самому существованию Руси; не отдельным я, а всему русскому мы. И главное даже не в самом по себе уничтожении Хазаора. Ведь и другой такой появиться может — но и он не страшен, Жругр и его свалит, поскольку уже умеет. Вот что главное — Жругр уже всех сильнее и притом слушается Навну, благодаря чему Русь надёжно защищена. В мире появилось нечто, для Навны крайне важное и доселе бывшее недостижимым, и потому сейчас мир для неё — рай.