Часть 6. ИЛЬМЕНСКАЯ БОГИНЯ
НЯНЬКА
Приземлившись у Ильменя, Навна скоро в полной мере прочувствовала, каково нянчить новорождённую кароссу. Дингра росла еле-еле и вечно болела.
Сама по себе такая напасть не стала для Навны неожиданностью. Она давно знала, от чего зависит состояние кароссы (об этом говорилось в части «Небесные дебри»), и заранее настраивалась на то, что Дингру придётся денно и нощно оберегать от гибели. Но на деле смерть подбирается оттуда, откуда не чаяли. Навна ведь готовилась растить Дингру на краю Поля, а значит, защищать её прежде всего от когтей Хазаора. А вышло иначе: основная угроза проистекает как раз из того, что Хазаор далеко.
Это выглядело бы парадоксом, будь тут обычная каросса. Но Дингра не просто каросса — она как бы дочка Святогора: её племя складывается вокруг словенской дружины, а та ведь запросто может в здешней непривычной обстановке растаять, незаметно превратиться в ничто. Казус в том, что многолетняя основательная подготовка большого наступления на Хазарию — дело, которое можно истолковать и повернуть по-всякому. Люди в дружине очень разные; кто-то жаждет побыстрее вернуться к Полю, а кому-то и нравится здешняя довольно безбурная жизнь — и возникает соблазн обосноваться здесь навеки, забыв о Поле. И они неизбежно начнут разбегаться (некоторые уже начали). Ведь словене держатся друг за друга именно для того, чтобы вместе сражаться за Поле, а без этой цели им незачем быть вместе.
Те, кто отбрасывал мечту о Поле, по сути переставали быть словенами, шарахались от самого этого имени как от опасного клейма, накладывающего на них непосильное бремя борьбы за Поле. К примеру, если расселились они по Мсте, то это просто мстяне, а если по Шелони — то просто шелоняне, и тому подобное. Словене, отказавшиеся от запечатлённой в самом их имени объединяющей идеи, начинали рассыпаться на живущие сугубо местными интересами племена, которых более ничто не связывало. Ежели так дело покатится, словен не останется вовсе и Дингра растворится в северных лесах, люди разойдутся от неё к племенным кароссам, которым Навна не нужна — как и они ей.
Противостояли такому распаду истинные словене — почитатели Святогора, составлявшие костяк дружины. Но, защищая Дингру от одной угрозы, они создавали другую. Ильменская земля в их понимании — не более чем очередной тыл для войны с хазарами. Мало-мальски тут закрепились — и вновь занялись набегами на юг, всё надеясь разжечь всеобщее антихазарское восстание. На серьёзное обустройство ильменского гнезда у них не оставалось ни времени, ни сил; да и желания такого особо не было. Не слишком беспокоило их и то, что выведенные из себя хазары постараются в конце концов добраться до этого гнезда через все леса и болота, чтобы его разорить. Разорят — в другое место уйдём, и все дела. Это ясно, образ мыслей настоящих словен Навне с детства ведом, она и сама жаждет немедля оторвать башку Хазаору. Но у неё Дингра на руках — а такой заморыш никуда уйти не сможет, при разгроме ильменского гнезда погибнет неминуемо; от сознания этого вся воинственность из головы Навны улетучивается без следа. Не время пока нападать на Хазаора, надо предварительно выполнить нынешний план Яросвета.
Яросвет намерен на несколько десятилетий приглушить войну с хазарами и в относительно мирной обстановке под защитой северных лесов спокойно вырастить Русь. Окрепнет она — тогда и возьмёмся за Хазарию.
Но в таком виде Яросвет свою стратегию земным словенам не предлагает — слишком неудобопонятна. Земная жизнь коротка, и хочется достичь желаемого быстро, а этот путь — долгий, конца не видать, отчего он выглядит ведущим в никуда. Откладывание цели на отдалённое будущее обычно воспринимается людьми как топорно завуалированный отказ от неё. Словене (за очень малым исключением) полагали, что должны выбирать одно из двух: продолжать войну за Поле без перерыва или прекратить её раз и навсегда — только такие варианты общепонятны. А это для Дингры выбор из двух смертей.
Яросвет всё учитывает — и знает, как юной кароссе проскользнуть между смертями. Он внушает тем, кто его слышит, что надо не тщиться прямо сейчас сокрушить Хазарию, а планомерно брать в свои руки то, что действительно можем уже сейчас взять, а именно — Низовскую землю (так тогда именовали Волго-Окское междуречье с окрестностями). Через неё пролегает кратчайший путь между Ильменской землёй и Полем. Низовские племена находились в зависимости от Хазарии. Словене всегда желали выдавить хазар оттуда, но не могли — не хватает сил, тем более что те нацелены большей частью не сюда, а прямо на Поле. А Яросвет предлагает сосредоточиться именно на Низовской земле.
Причём умалчивает о том, что глубинный смысл такого наступления вовсе не в том, что Низовская земля сейчас так уж нам необходима. Суть в ином. Пытаясь немедленно свалить Хазарию, словенская дружина надорвётся и погибнет — вместе с Дингрой; а если, наоборот, вовсе прекратит войну, то тихо зачахнет — опять же вместе с Дингрой; так пусть вместо этого занимается посильным делом и крепнет — вместе с Дингрой.
Спору нет, такая стратегия Яросвета смотрится скромно рядом с залихватским планом Святогора — и воспламеняет совсем немногих. Правда, это умнейшие из словен, зачастую люди влиятельные, так что в какой-то мере они сдвигают активность дружины в указываемое демиургом русло. Пожалуй, именно благодаря им и живо ильменское гнездо. Но разве что живо — а по-настоящему развиваться начнёт лишь тогда, когда указываемый Яросветом путь будет признан верным всеми словенами. Тогда и Дингра станет сильной и здоровой.
ИДЕАЛЬНЫЙ ТЕРЕМОК
И надо строить новый теремок.
Прежний, в котором Русомиру предстояло сладиться со Жругром, после столь резкого поворота стратегии русских богов стал выглядеть курьёзом и рассыпался. А каким родится новый?
Навне грезится, что он будет совсем особенным, не похожим на прежние — потому что что появится на свет в такой обстановке, в какой его создательница от роду не бывала.
Здесь атмосфера совсем не та, что на юге. Воздух над Полем, насквозь пропахший опасностью, как бы прижимал Навну к реальности, заставлял размышлять о злобе дня, а не о том, чего душа просит. А над Ильменем дышится куда свободнее, и тут нянька часто и надолго воспаряет высоко над явью, мечтает о том, как бы ей наконец начать учить людей не воевать с кем-то, а просто жить дружно.
И чувствует, как из дальних закоулков её души всплывает идеальный теремок — тот, что переливающимся всеми цветами радуги маревом порой маячил за её богатырскими теремками. Хватит ему прятаться, он должен открыться всем, стать пятым — и вечным — теремком Навны. А потому она подолгу внимательно его разглядывает снаружи и изнутри, во всех ракурсах.
А когда достаточно изучила, скатилась в раннее детство и поплыла оттуда к современности, придирчиво исследуя свои теремки, отмечая их недостатки. Такие походы по своей биографии она и раньше предпринимала многократно — но словно в сумраке, многого не различая. А на сей раз идёт со светильником, роль которого выполняет образ идеального теремка. Иначе говоря, поскольку Навна уже неплохо знает, что представляет собой идеальный теремок, то может сравнивать с ним все свои былые сооружения, выявлять их отклонения от высшего образца.
Сейчас она иначе воспринимает то появление первого теремка на отцовском щите. Нынешняя Навна, насквозь видя Навну тогдашнюю, знает: та подсознательно ожидала узреть на щите не какой-то иной, а непременно идеальный теремок. Потому что именно его и строила, хоть и не сознавая того. Главная мысль, которую малолетняя учительница всячески — словами и личным примером — внушала младшим, состояла в том, что надо всегда во всём друг другу помогать и более всего уважать тех, кто наиболее полезен другим. А это ключевая идея именно идеального теремка. К нему Навна шла. А вместо него обнаружила на щите другой, богатырский. Почему?
«Надо же просто помогать своим — и всё будет хорошо…» — «Да, этого достаточно, если никто со стороны не мешает. А нам обры мешают. Покончим с ними — тогда и заживём как хочется».
Ну какой идеальный теремок после осознания того, что путь к мирной счастливой жизни — только через поле брани?
Да и то сказать — а какой ещё теремок, кроме богатырского, мог нарисоваться на щите? Будь явь такова, что в неё впишется идеальный теремок, отец наверняка показывал бы устройство мира не на щите, а на чём-то, к войне отношения не имеющем. Но у словен кругом оружие, без него никуда, так что и о круге земном естественно рассказывать, используя щит как наглядное пособие.
Вот так в десять лет Навна поселилась в богатырском теремке, а тот идеальный схоронился за пределами её сознания. И высовывался редко и робко — не до него было Навне. Ну а потом запрятался ещё глубже — второй теремок плотно его замуровал до конца земной жизни Навны.
И в загробном мире не легче. Первый её небесный чертог предназначался для воскрешения брата и сестёр — тут уж не до умствований о высшем совершенстве, лишь бы своих на небо втащить. Правда, идеальный теремок выглянул было из надсознания Навны, когда после воскрешения брата она узнала, как на самом деле будет обеспечиваться послушность Жругра. Однако ненадолго: сверкнул мечтой о восхитительном, но страшно далёком будущем — и опять в своё укрытие.
И когда воздвигла четвёртый теремок, призванный влиять уже и на земной мир, — какую главнейшую идею он туда излучал? Объединиться вокруг общеславянской власти, чтобы отвоевать Поле. Мало того, что он тоже богатырский, так вдобавок единовластие проповедует, то есть стал ещё ближе к суровой реальности и ещё дальше от высшего совершенства.
Сколь бы ни разнились прежние теремки, одно оставалось неизменным — их облик в огромной мере навязывался близостью захваченного врагом Поля. Тяготение грозного Поля искажало образ теремка, отрывало его от идеала; вечно находящийся под угрозой дом Навны поневоле делался ориентированным на войну. Конечно, решение известно: взять Поле в свои руки, обеспечить мир — после чего Навна и сможет безмятежно строить самые расчудесные хоромы. Но не получается же. Зато ныне получилось нечто отчасти схожее: относительная безопасность достигнута — не потому, что мы стали всех сильнее, а потому, что надолго отгородились от врагов чащами и топями. Крайне однобокое сходство — и всё-таки оно есть.
Так можно ли сейчас построить идеальный теремок?
Следует изучить его ещё глубже.
ЗЕМНОЙ РАЙ
Идеальный теремок по-настоящему не понять, не видя того, что вокруг него. А вокруг него Земной рай — только в него столь дивное создание и способно встроиться, а в иной среде сгинет.
Земной рай — состояние, которого в идеале желает достичь Земля.
Главнейшая его черта — единство каждого человека с планетой, сопричастность планетарной соборности. Каждый ощущает Землю как единое живое существо, желает о ней заботиться — причём собственным умом определяет, чем может помочь родной планете, поскольку видит взаимосвязь всего в мире, а значит, в состоянии без чужой указки найти самое подходящее для себя дело.
Конечно, в чистом виде Земной рай недостижим. Зато он — ориентир, его сияние указывает общее направление естественного развития планеты — а Навне очень важно его видеть. Она же помнит, о чём говорила с Землёй, и хочет создать Русь не только для неё самой, но и для Земли — а потому надо знать, чего хочет сама Земля.
А ведь это Навна в какой-то мере знала даже в раннем детстве.
Ещё тогда, когда она вроде ничего о жизни не знала и когда у неё — страшно подумать — даже и теремка не было, ей уже казалось самоочевидным, что главное — жить дружно, а потому лучшие люди те, кто умеет всех понять и всех примирить. Именно они достойны быть самыми уважаемыми, именно к ним все должны прислушиваться, добровольно признавать их право разрешать такие споры, в которых обычным людям не разобраться.
Вроде такой взгляд на мир — просто запредельная наивность. Ведь на самом деле успех обычно сопутствует сильным людям, сплотившимся вокруг могучего вождя. Именно они оказываются наверху, именно их уважают больше всех. И словене не могли победить обров как раз потому, что уступали тем в организованности, не желали ввести единовластие, обрести большую силу за счёт свободы. Такова жизнь — но Навна же имела о ней лишь самое отрывочное представление. Она обитала в своём мире, который сама же и создала, став магнитом для боготворящих её детей. И потому по собственному опыту знала, что такое вообще возможно. Ну как ей не верить, что умеющий всех понять и всех примирить человек может быть самым уважаемым, коли она сама и была таким человеком — хотя бы в своём маленьком, но вполне реальном мире, населённом вполне живыми людьми, пусть даже карапузами, знающими жизнь ещё меньше, чем она? Такой свой опыт Навна без лишних сомнений переносила на весь мир: раз у меня так, то и везде должно быть так; а почему — не задумывалась.
Но за такой наивностью — прозрение Земного рая: ведь он в главнейших своих чертах соответствует как раз тогдашним представлениям Навны, а не вроде бы глубоко знающих жизнь взрослых. Да, они более-менее знают то, что есть, — но это грузное, диктуемое тяжёлой реальностью знание погребает под собой способность различить то, что должно быть, иначе говоря — погребает Земной рай.
Потом Навна делается взрослее, усваивает житейскую мудрость старших — без неё попросту не выжить. Но усваивает в меру. И потому Земной рай в её душе не погибает, а с боями отступает куда поглубже — и прочно закрепляется хотя бы в надсознании, ждёт своего часа. И час тот пробил, когда Навна очутилась вдали от страшного Поля.
И потому иногда нянька взмывает высоко-высоко; где-то там сама богиня Земля — и надо посоветоваться с ней насчёт нового теремка. Навна чувствует, что живительную колыбельную для Дингры может подсказать только сама Земля. Потому что не выжить Дингре, если планета её не примет.
Однажды, когда Навна прохаживалась в раздумьях и сомнениях по Земному раю, богиня Земля подошла к ней и сказала:
— Ничего не бойся, ни на что не озирайся, строй такой теремок, какой сама хочешь.
— Так я хочу, чтобы он был идеальный… такой, что князьком достаёт до Земного рая.
— Это не совсем идеальный получается. Не скромничай, говори, что хочешь на самом деле.
Ободренная такой поддержкой Навна наконец призналась сама себе, чего она по-настоящему хочет, и выпалила:
— Теремок должен быть в Земном раю целиком!
— Вот такой и строй.
Навна долго гуляла по такому будущему теремку и вокруг него, а когда первый восторг прошёл, обратилась к Земле с вопросом:
— Сам теремок идеален, а как насчёт живущего в нём народного идеала? Он ведь не может быть совершенен, он должен подстраиваться под тех людей, какие сейчас есть.
— И пусть подстраивается. И люди будут на него равняться. Но в меру — не забывая, что над любым идеалом — Соборная Душа, облик теремка ею задаётся, а не живущими в нём идеалами, а у тебя же самое главное желание всегда одно, не так ли?
— Конечно, — подтвердила Навна мечтательно. — Чтобы все мы жили дружно, и чтобы самыми уважаемыми были те, кто могут всех понять и примирить.
— Вот эту истину и будет всегда излучать твой теремок — вообще в любых обстоятельствах, хоть бы даже никак с той истиной не стыкующихся. Он же не просто очередной, он — вечный, как бы там ни менялись идеалы внутри него.
Тут Навна воодушевилась ещё больше — и возвела над Ильменем новый теремок — пятый, на сей раз — вечный, прямо в Земном раю пребывающий.
А дальше пора всё-таки из вечности возвращаться к тому, что требует жизнь прямо сейчас: помочь плавающей в небесах Руси сойти в земной мир.
Это следует продумать заранее. А не то возжелаешь слишком многого, без удержу размечтаешься — и очнёшься от грёз у разбитого корыта. Навна строит в воображении сказку, которую намерена непременно сделать былью, — а потому от реальности не слишком отрывается, опасаясь выдумать что-нибудь невыполнимое, слишком приблизить свой замысел к высшему идеалу — как Икар к солнцу. Беспрерывно летает из яви в вожделенную будущую Русь и обратно, прокладывая дорогу между ними. То, что есть, в её мыслях просветляется и оборачивается тем, что будет. Придаток словенской дружины превращается в настоящий самодостаточный народ, у которого принято своих детей растить, а не восполнять потери за счёт пришельцев. Как отец Навне когда-то говорил: «Я где-то там воюю, ты дома спокойно детей растишь — вот так должно быть». Ей самой это не удалось, зато теперь она подарит такую возможность другим.
Наконец картина будущей Руси в душе и голове Навны обрела достаточную ясность; пора передать её народу.
ЗЕМНЫЕ НАВНЫ
Навна спускается в земной мир, неся с собой сияющий образ грядущего и горя желанием поделиться им со словенами. Святогор не впускает её в их души — она не унывает: не признают меня словене — начну со словенок. Но и те не особо ей внимают.
Так что Навна идёт путём долгим, зато верным и для неё самым доступным: воспитывает в земном мире себе подобных прямо с раннего детства. Видит девочку, которая её мало-мальски понимает, — и уже не отходит от неё всю жизнь, просветляет, как только это вообще возможно сквозь стену между небом и землёй (проще всего — через сны), показывает будущую Русь, где нет страха за будущее и где достаточно жить дружно, чтобы жить счастливо.
Вот чем Навна большей частью занята, вдохновенно и изобретательно, не зная ни минуты покоя, находя всё новых учениц, и действует год от году успешнее. Лет через двадцать после приземления на Ильмене уже удовлетворённо отмечает:
— Пусть меня самой в том мире нет, но зато там другие навны, в каждой себя узнаю. Не так их пока много, но лиха беда начало. И у каждой теремок, и у некоторых уже свои дети, и эти дети вырастут какими надо. Так что я точно туда возвращаюсь, не смог меня Кощей заточить на небесах навеки.
Они очень разные, эти земные навны, — во всяком случае, для самой их наставницы каждая неповторима. Но одно у них общее: вера и в замысел Святогора, и в будущую счастливую Русь. Сама Навна, разумеется, знает, что не бывать счастливой жизни там, где властвует Святогор, но старается пока не сталкивать с ним мечту, которую внушает своим воспитанницам, — не время ещё. А потому они верят, что Русь скоро уничтожит Хазарию, сама большому риску не подвергаясь. И живут уже в двух мирах. Один — окружающая их явь, в которой мы то ли скоро вернёмся в Поле, то ли все будем истреблены хазарами. Другой — надёжно ограждённая от всех врагов Русь. Святогору верят потому, что ему не верить — родителей (да и вообще старших) не уважать, Навне — потому, что рисуемая ею картина слишком прекрасна, чтобы быть ложью.
Так с россыпью теремков Навна возвращалась в наш мир. Вернее, делала очередной шаг по этому пути. Когда обосновалась на Ильмене и обзавелась кароссой — тщедушной, но живой — первый шаг. Теперь земные навны принесли образ будущей Руси в мир дольний — ещё шаг. Замена Святогора Русомиром станет последним, решающим шагом, окончательным возвращением. А пока собственный теремок Навны по-прежнему невидим земным словенам, они равняются на свой старый идеал. В этом смысле русская богиня тогда всё ещё парила в безвестных высотах, как то изобразил Даниил Андреев в поэме «Навна». Не могла коснуться земного впервые — в качестве Соборной Души. Во всяком случае, коснуться столь ощутимо, чтобы заменить народный идеал. Но уже видит, что и это сможет.
И в её Мире жизненного пути картина теперь куда оптимистичнее прежней. Отойдя от того треклятого обрыва, Навна огибает его сбоку, восходит к вершине путём долгим и извилистым — но преодолимым. Да, это тяжёлый подъём в гору — но хотя бы не карабканье на отвесный обрыв; вместо беспрерывных падений — медленное, но неуклонное продвижение вверх. Естественно, Навна теперь гораздо веселее.
Пока образ Руси всего лишь занимает какую-то нишу в душе земной навны, он может уживаться с обитающим в другой части души Святогором, избегать встреч с ним. Но когда ученица Навны выросла и мыслит по-взрослому, и должна уже заботиться о своих детях, то её отношение к словенскому идеалу начинает меняться.
Сначала земным навнам кажется, что Святогор их должен понимать, они же к нему со всей душой: тебе нужны богатыри — мы их родим и вырастим, мы сами того и желаем, но наши теремки должны быть надёжно защищены — они того заслуживают! Естественно, земные навны говорят подобное не самому Святогору, а тем, кто на него равняется, — своим мужьям, сыновьям, братьям. Да и не так обобщённо высказываются, а напоминают о всяческих частностях. Сначала о мелких — вроде того, что пора крышу у дома починить, потом порой уже и о крупных — что засеки, сделанные на случай нападения хазар, прохудились, а с соседними чудскими племенами мира нет. Да мало ли о чём ещё — на Ильмене навалом всяческого неустроя именно из-за вечного пренебрежения словенской дружины к своему тылу; дружина дома не столько работает, сколько отдыхает от предыдущей войны и готовится к войне следующей. Но такие привычные непорядки выглядят нетерпимыми с точки зрения земных навн, которые смеют требовать небывалого — права растить своих детей в благополучии и безопасности. А самое главное — уверены, что все должны помогать всем своим. Вот это уже явная ересь. Святогор знает: как только все начнут думать не о Поле, а друг о друге, как только каждого начнут оценивать по пользе, которую он приносит своим ближним, так сразу возникнет вопрос: а для чего нужна эта дружина, которая не только не заботится об ильменском гнезде, но и ставит его под удар? И зачем, следовательно, сам Святогор?
Мало-помалу земные навны осознают, что они, оказывается, идеалистки, а на деле стратегия Святогора и нормальная человеческая жизнь попросту несовместимы. И приходит страх — а он заставляет объединяться. Как ни занята каждая ученица Навны своим теремком, но страх за теремки объединяет их всех. Боятся полного прирастания словен к северным лесам, забвения Поля — тогда такие теремки станут ненужными, богатыри — смешными. И боятся Святогора — он может довести до того, что все теремки в одночасье развеются пеплом; ему такое не впервой.
По мере того как земные навны находят друг друга, общаются и сознают свою значимость, в виде их общего мнения — всё более определённого и всё смелее выражаемого — истина Навны прорывается в земной мир уже без недомолвок, и всё очевиднее её глубинная враждебность Святогору. И рядом с ним всё отчётливее прорисовывается другой идеал — вроде схожий, но добрый, который никогда не принесёт теремки в жертву чему бы то ни было. Правда, такой вроде невозможен, потому что его никогда не было, — и пока земные навны не могут его ясно разглядеть и заменить им в своих теремках привычного Святогора. Они же очень чтят традиции (ведь те не от кого-то, а от родителей) и самостоятельно вводить новшества не помышляют. Но хотя бы подсознательно уже готовы пойти за тем, кто сумеет ясно обозначить новый идеал. Кто?
Тут Навна переключает основное внимание со своих питомиц на их подрастающих сыновей. Ищет среди них того, кто способен первым понять замысел Яросвета. И наконец останавливает выбор на Волхе.
ВОЛХ
Волх — сын одной из лучших воспитанниц Навны. Сначала его видение будущего таково же, каково оно с детства было у самих Яросвета и Навны: мы непременно скоро вернёмся в Поле — мы все, весь наш народ. Взрослея, Волх осознаёт, что Святогор ведёт нас не в Поле, а к гибели. И делает вывод: надо пока оставить хазар в покое, заняться обустройством своей страны — вот станет Русь сильной, тогда, пусть очень нескоро, раздавит Хазарию.
Так Волх уяснил замысел Яросвета — но отнюдь не полностью. К примеру, он смешивал ближайшую цель с конечной, предполагал, что мирное развитие Руси само по себе со временем сделает её сильнее Хазарии, не понимал, что потом понадобится ещё установление княжеской власти. Но тут — отдалённое будущее, то есть пока — вопрос чисто теоретический. Подобные заблуждения Волха мало заботили Яросвета и Навну; по-настоящему русские боги обеспокоены другим: Волх не понимает, что останавливать войну нельзя.
Волх вырвался из соборного мира словен и теперь смотрит на него извне. А потому видит то, чего никто из словен не видит, — и не видит того, что видят все. Он поднялся над общим мнением — но оказался вне этой соборной общности, его я выпало из словенского мы, утрачено взаимопонимание с народом. И у отца Навны такое было, и у Яросвета — не только в земной жизни, но даже и в небесной. Разница в том, что они пытались убедить словен принять княжескую власть, а Волх — прекратить войну; а общее то, что убеждали людей в том, с чем те всё равно не согласятся. А ежели уж сам демиург может столь долго ошибаться в таком запутанном вопросе, то земной человек, даже умнейший, — и подавно.
Но сейчас хотя бы сам Яросвет знает решение, и проблема сводится к недопониманию его Волхом — что поправимо.
Навна время от времени просвещает Волха посредством снов. Разумеется, он далеко не всё понимает и уж тем более не всё помнит, проснувшись; но польза всё-таки есть.
Однажды во сне Волх идёт к Руси — та сияет где-то далеко впереди, к ней надо всем народом прорубать дорогу сквозь непроходимые дебри. Но здесь почему-то как бы два народа, хотя те и другие — словене. Один народ — тёмного цвета, поскольку мысли его заняты лишь войной с хазарами. Другой — светлый, настроенный мирно обживаться на севере. Волх, естественно, направляется ко второму, чтобы повести его к Руси. И тут появляется Навна:
— Этот народ не просто светлый, а вовсе прозрачный, потому что вымышленный; какой от него прок? А другой — он лишь рядом с этим призраком выглядит тёмным, а вообще там люди как люди. Ну да, они не совсем таковы, как тебе хочется, но — это именно те словене, какие есть. Так что повернись к ним.
Однако Волх не желает отказываться от «своего» народа:
— Почему же он выдуманный?
— Тебе очень хочется, чтобы словене были именно таковы, — вот такими они тебе и видятся. Не понимаешь тот народ, какой есть, — и выдумываешь вместо него нечто несусветное. И к чему придёшь? Вот погляди на Святогора…
Тут поодаль обнаружился Святогор, во главе ещё одного призрачного словенского народа пытающийся пробиться через некий дремучий лес — но безуспешно: лес — настоящий, он призрачным топорам не поддаётся. Навна пояснила:
— Это тот словенский народ, который существует лишь в воображении Святогора и который в действительности ничего достичь не может.
— Конечно, — охотно подхватил Волх. — Святогор выдумал народ, которому своих детей растить не обязательно, потому что потери якобы можно восполнять пришельцами со стороны. Ясно, что это чушь, пришельцы же не по-нашему воспитаны. Такого народа вообще не бывает — разве что в бреднях Святогора.
— Но если поглубже вдуматься — а откуда эти бредни? Разве Святогору самому не лучше было бы, пополняйся словенская дружина людьми, для которых он — кумир с детства?
— Так для этого нужно, чтобы дети росли в безопасности, а Святогор никого надёжно защитить не может.
— Верно. Тот народ, какой есть, Святогора не устраивает — и он вымыслил ему замену. Да, Святогора ты верно раскусил и разоблачил… но ты сам грешишь тем же — с народом понимания найти не можешь, вот и выдумываешь вместо него что-то своё, приписываешь народу черты, которых у него нет.
— И в чём моя выдумка?
— Ты думаешь, что словене способны взяться за мирное обустройство Руси с таким же рвением, с каким сейчас воюют против хазар. Но война за Поле — стержень словенской души, выдерни его — душа рассыплется. Если просто остановить войну, словене перестанут держаться друг за друга, распадутся на мелкие племена — и никакой Руси не получится.
— Но нужен мир!
— Я-то понимаю, что нужен, только мы этого не поймём.
— Просто я пока плохо объясняю; ничего, найду доводы, которые подействуют.
— Не найдёшь — их просто нет.
И Навна объяснила Волху стратегию Яросвета во всей её полноте; самое главное — как именно заменить Святогора Русомиром:
— Не надо слишком бранить Святогора. Русомир — не его отрицание, а преображённый Святогор. Русомир не отвергает цель Святогора, а действительно способен её достичь, тогда как Святогор будет топтаться вокруг неё до бесконечности. И это надо доказать делом — вот для чего нам сейчас Низовская земля.
— Конечно, лучше не спеша наступать на Низовскую землю, чем бессмысленно ломиться прямо в Поле… но жить пока вообще мирно — ещё лучше.
— Лучше… так, опять же, мы не поймём. Я же не спорю, что вообще-то ты прав. Но, начав думать обо всех, ты перестал думать вместе со всеми, на одном языке со всеми — и тебя не понимают. Так нельзя. Повернись к тому народу, который есть.
Но пока ни во сне, ни наяву Волх не мог повернуться от выдуманного народа к настоящему. Чего-то не хватало. Однако вскоре это что-то случилось.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Ильменское гнездо становилось всё сильнее и многолюднее, а дружины, временами вылетавшие из него к Полю, жалили хазар всё больнее. И хазары задумывались о том, как пробиться-таки к этому — с их точки зрения — разбойничьему логову и обезвредить его. Наконец — почти через полвека после приземления Навны на Ильмене — они предприняли большой поход. Известие о нём вызвало среди ильменцев смуту. Мстяне, шелоняне и прочие обвиняют настоящих словен, что те накликали беду, и подумывают, не перекинуться ли ради спасения на сторону хазар. А многие из настоящих словен, опасаясь такого удара в спину, уже помышляют убраться отсюда ещё куда-нибудь. Что ж, дружина налегке уйдёт, а её неповоротливый семейный обоз хазары точно догонят. И Хазаор убьёт Дингру.
Навна в ужасе наблюдала, как к её подопечной ползёт похожий на гигантского паука Хазаор со стеклянными глазищами. Перед ней стояли жуткие воспоминания из земной жизни — пожирающий тогдашнюю Дингру Кощей.
— Сейчас ты достучишься до Волха, — подсказал ей Яросвет. — Я уже внушил ему, что мог, а теперь он поймёт, что ему не хватает не каких-то новых гениальных идей, а самой обычной соборности с тобой и народом. Поймёт — ему деваться некуда.
В самом деле, видя Русь на грани гибели, Волх и на себя глянул очень критически. Вот когда кудесник премудрый, размышляя о том, быть ли теперь ильменскому гнезду словен явью или небылью, признал, что без помощи свыше не справится, и погрузил пронзительный взор в небеса в поисках опоры. И различил наконец в синем небе синие глаза Навны, полные страха и тоже умоляющие о помощи. И вдруг понял, что это она — его Соборная Душа.
— Волх, ты меня узнаёшь? — спросила она.
Он не может ничего ответить: словно его же мать с неба глядит, а сам он вернулся в детство. Навна ответа и не дожидается:
— Вот у неё и спроси. И внимательнее её слушай — как в детстве. Ведь в чём-то очень важном она тебя и до сих пор умнее.
Спросил. А мать сказала:
— Мы никогда не согласимся оставить хазар в покое даже ненадолго. Хорошо это или плохо — не мне судить, но такие уж мы есть, нас не переделать.
Подобное Волх слышал от неё множество раз на все лады — но лишь теперь вдруг понял: а ведь точно не переделать, он зря старается. Убедить словен хоть на время прекратить войну с хазарами — дело не просто тяжёлое, как он доселе считал, а абсолютно безнадёжное. Тут аксиомы соборности, а она здравому смыслу вовек не уступит. Волх признал свою неправоту, перестал ломиться в эту стену. Понял: время подняться над предрассудками народа — и время прислушаться к народу; сейчас второе. И разглядел настоящий план Яросвета.
Волх сказал тем, на чьё понимание рассчитывал:
— Не надо никуда бежать, надо встать здесь насмерть.
— Так всякие шелоняне нас предадут, тогда все тут пропадём, — возразили ему.
— Но они по-своему правы. Мы довели дело до такой напасти, а теперь драпанём куда-нибудь, а тем же шелонянам за всё отдуваться. Ведь они думают сговориться с хазарами именно потому, что уверены: мы за ильменское гнездо биться до последнего не будем.
— Не будем. Если дело поворачивается столь скверно, надо выводить дружину из-под удара, а то кто потом будет воевать с хазарами, если она сейчас погибнет? И в старину так в подобных случаях делали.
— Но в старину у словен не бывало такого большого и обжитого гнезда, как это. Здесь подрастает великое войско, только оно не готово к бою — кому год, кому пять, кому десять. Как же можно бросить его в пасть хазарам?
Все задумались. Ведь истинные последователи Святогора подумывали о бегстве вовсе не из трусости, а потому, что от веку привыкли: если дело совсем худо — надо сберечь самое ценное, то есть словенскую дружину, а её семейный придаток не так важен. То, что придаток этот под прикрытием северных лесов необычайно разросся и терять его очень жалко, — такие мысли мелькали у многих, но сделать из этого радикальный, меняющий всю картину мира вывод никто не мог — кому ума не хватало, кому смелости. А теперь никто не мог возразить Волху, все молча глядели то на него, то друг на друга, стараясь привести в порядок свои запутавшиеся мысли.
— Но ты же раньше говорил, — припомнил ему кто-то, — что надо вовсе оставить в покое хазар. А сейчас не подводишь ли окольным путём к тому, что надо заключить с ними мир навеки?
— Нет, не подвожу. Я был не прав. Надо воевать с хазарами без остановки, пока их не уничтожим, больше я никогда с этим спорить не стану. Только воевать надо иначе.
— Как?
— Раз и навсегда уясним, что отступать нам некуда — здесь не просто очередное гнездо, которое можно сменить, а наша страна, Русь, которую мы обязаны спасти. Пусть даже наша нынешняя дружина погибнет, защищая её, лишь бы уцелело войско, которое на Руси растёт.
Представление о Руси уже было — в основном благодаря земным навнам и их детям — весьма распространено среди словен, но оставалось как бы оторванным от реальности, висело над ильменским гнездом потусторонней дымкой-мечтой. А теперь Навна видит, как Русь начинает сходить в явь — по мере того, как слова Волха доходят до словен.
— Защитим Русь — а потом? — спросили его.
— Будем воевать дальше — но так, чтобы не подвергать Русь большой угрозе. Надо наступать на Низовскую землю. Хватит попусту тратить силы на юге, лучше возьмёмся за Низовскую землю основательно — и выбьем хазар оттуда.
— Когда?
— А чем основательнее возьмёмся, тем скорее выбьем. Нужен порядок на Руси — это главное. Чем сильнее станет Русь — тем быстрее Низовская земля станет нашей, — а там уж очередь за самим Полем. Сколько ещё можно надеяться, что все племена поднимутся против хазар и дадут нам силу? На свою силу надо надеяться, а для этого надо её растить, а не губить.
Не так уж много нашлось людей, которые сразу вполне поняли Волха. Но требовалось что-то срочно решать, и за идею Волха ухватились даже те, кого она устраивала хотя бы каким-то одним боком. И мыслетрясение в головах — в каких сразу, в каких попозже — улеглось. Стена между Волхом и настоящими словенами стала рассыпаться на глазах, многие из них посмотрели на него уже без предубеждения — и увидели вождя. А Навна видела и то, что рушится стена между Волхом и соборным миром, в котором он вырос и из которого потом выпал, а теперь возвращается и преображает тот мир, поскольку ведёт с собой самого Русомира.
Поспорив некоторое время, значительная часть словен провозгласила Волха предводителем в предстоящей войне; большинство, правда, его пока не признавало.
— Это ещё кто такой? — взъярился Святогор. — Не желаю видеть его воеводой!
— Зато мы желаем, — ответила Навна. — Я тебе ещё полтора века назад обещала, что найду на тебя управу. Хочешь ещё и эту Дингру сгубить? Не сумеешь — я уже не та беспомощная девчонка, которая только плакаться могла, теперь ты не пошлёшь меня играть в куклы. Уходи с Ильменя, пока добром просят.
— Да что ты мне сделаешь?
— А ты вообще кто теперь? — вопросил его Русомир, подходя к нему с самым решительным видом. — Русский идеал — я, а ты как бродил веками туда-сюда, так и дальше броди где-нибудь, а здесь — наша страна.
Два идеала набросились друг на друга — и Святогору пришлось туго. В земном мире это выражалось в том, что словене на глазах переходили от тускнеющего Святогора ко всё лучше различаемому ими Русомиру — с появлением которого раскол начал на глазах преодолеваться. Многие настоящие словене, ещё недавно думавшие об отступлении в другое место, исполнились решимости умереть, но отстоять Русь — это слово для них наконец стало значимым. Тогда многие мстяне, шелоняне и прочие стали присоединяться к ним, о переходе на сторону хазар уже не заикались. В свою очередь, видя такую перемену в их настроениях, и прочие настоящие словене начали признавать вождём Волха. А тогда и остальные мстяне-шелоняне — тоже. А когда большинство объединилось вокруг нового вождя, то особо твердолобые с той и другой стороны, Русомира в упор не видящие и не понимающие, что такое Русь, подчинились Волху уже просто из страха — а то ведь порубят как смутьянов, обстановка весьма располагает к крайним мерам. Разве что совсем упёртые из числа настоящих словен ушли вслед за Святогором, которого Русомир после недолгой схватки вытолкал взашей с Ильменя.
Хазары, подступив к земле словен, паче чаяния обнаружили перед собой противника многочисленного, сплочённого и намеренного биться насмерть. После нескольких сражений убедились, что дело безнадёжно, и отступили восвояси.
При виде уползающего в степь Хазаора Навна окончательно поверила в себя: ещё бы, сумела защитить Русь — значит, точно существую, а не где-то там в небытии бездеятельно маячу. Если ничего ощутимого делать не можешь, то начинаешь подозревать, не призрак ли ты, часом: жизнь идёт, а ты как бы невидимкой слоняешься. Навна только теперь полностью избавилась от ощущения своей призрачности. Убедилась, что, уйдя на небо, не ушла из жизни. И возвращение в земной мир воспринималось также и как возвращение из полунебытия в явь.
ЗЕМНАЯ РУСЬ
После войны Святогор попытался опять вернуться на Ильмень, перетянуть словен к себе:
— Сейчас побили хазар — так пойдём немедля все в Поле и уничтожим их вовсе!
И в земном мире многие ему вторят — эйфория от победы велика. Волх настаивает:
— Сначала займёмся Низовской землёй — а к этому надо хорошо подготовиться.
И действительно начинает самую серьёзную подготовку. Так что не получается у Святогора обвинить его в уклонении от войны с хазарами — и словене продолжают держаться за своего воеводу. А главная подготовка к войне — обустройство Руси, то есть то, что Яросвету с Навной и нужно более всего.
Лет через десять русское войско выгнало хазар из западной половины Низовской земли. Рассказы об этом походе потом и приобрели вид былины о Волхе Всеславьевиче.
Святогор, теряя опору на севере, ушёл на юг, начал там сбивать новую дружину и Руси более особо не мешал.
Если раньше лучшие силы без толку гибли на юге, то теперь они стали в основном использоваться на севере — с гораздо большей отдачей. А Дингра уже не ковыляла кое-как, а вовсе забегала. И росла на глазах. И её народ с нею.
Теперь Русомир действительно стал посредником между Навной и народом. И Русь действительно делается, в общих чертах, такой, какой она представала в мечте Навны. Конечно, с разными изъянами, но такова жизнь.
Картина получалась запутанная. Одни называли себя русью, другие всё равно словенами (именно в отрицаемом Навной узком смысле этого слова), третьи то так, то так. Одно с другим уживалось, поскольку русь и словене — общности, как бы в разных плоскостях пребывающие, не столь уж между собой несовместимые.
— Не всегда разберёшь, — жаловалась Навна Яросвету, — кто русь, а кто — нет. С одной стороны, русь — весь народ Дингры, даже те, кто сами себя называют словенами, шелонянами или ещё как. С другой, кто сам себя причисляет к руси — тот и русь. Но ведь на самом деле русь — все, кто действительно соборны со мной!
— Конечно. Но из всех определений руси это — наименее очевидное.
— Ну да… но, когда я вижу, что один человек называет себя русином, а со мною не соборен, а другой зовётся словенином, хотя со мною соборен… да, бывает ведь такое, — это запутывает. Настоящая русь, соборная со мною, не полностью совпадает с кругом людей, которые сами себя именуют русью.
Знала бы она, насколько усугубится это несовпадение в будущем!
В каком-то смысле Русь похожа на планету. На её верхнем, обращённом к Богу полюсе — Соборная Душа. На нижнем, опрокинутом к дьяволу — существо, в «Розе Мира» именуемое велгой; но, пожалуй, более подходящее название — хаосса, ведь она — проявление мирового хаоса в отдельной стране.
Хаосса — главнейшая врагиня Навны, от которой не избавиться никогда, как от тени. Пока Навна не имела возможности себя проявить в земном мире — не особо беспокоилась и насчёт хаоссы: нет там самой Навны — нет и её тени. Но едва Русь стала явью — выросла и хаосса.
Соборная Душа объединяет вокруг себя лучшие силы Руси, хаосса — худшие. Она сходна с кароссой хаотичностью, распылённостью своих мыслей и действий, а с уицраором — жестокостью, склонностью объединять людей для насилия. Притом хаоссе бесконечно чужда присущая кароссе доброта, равно как и свойственное уицраору стремление к наведению порядка. Получается, она сочетает в себе худшие черты кароссы и уицраора, напрочь отвергая лучшие. Её отношение к стране — чисто хищническое. Хаосса приспосабливается к своей стране настолько, насколько это нужно для её ограбления, служит центром притяжения для всех разрушительных сил, для всяческого отребья. Хаосса бездумно пожирает свою страну, и, дай только волю, съест её целиком и саму себя напоследок.
С рождения человек в руках Дингры. А дальше Навна начинает тянуть его ввысь, в русский соборный мир, а хаосса — вниз, в свою, так сказать, пещеру, где души людей прозябают и разлагаются во тьме и грязи, ограждённые от влияния Соборной Души, а тела их служат хаоссе, ведомые одними низменными инстинктами.
Вокруг хаоссы кучкуются, чтобы что-то урвать. Однако делать это открыто и с размахом можно лишь при явном развале страны, когда пресекать разбой уже некому. Поэтому чаще хаоссе удаётся устроить крупное безобразие, замаскировав его под некое полезное (или хотя бы безвредное) дело. Вот на этом и основана связь той или иной хаоссы с какой-либо соборицей и её страной. Хаосса является тенью такой-то соборицы в том смысле, что приспособилась пользоваться огрехами именно её соборности для того, чтобы придавать разбою вид соответствующих соборности дел. Наша хаосса — русская в том смысле, что наловчилась прикрывать грабёж Руси русской соборностью. Понятно, что для Навны сейчас нет существа ненавистнее хаоссы. Хазаор, правда, сам по себе опаснее, но он нынче за лесами, а хаосса — тут.
В последующие десятилетия освоение северных земель шло вовсю. Русь в разной мере подчинила все народности вплоть до Уральских гор. Их названия, попадая в русский язык, приобретали в нём ту же своеобразную собирательную форму: чудь, земигола, литва, пермь, мордва и так далее.
Но без Поля Навна как-то не совсем ощущала себя русской Соборной Душой — скорее лишь ильменской богиней.
УЧИТЕЛЬНИЦА
А за окнами теремка Навны цветёт Земной рай, и очень хочется, что вся Русь тоже незамедлительно шагнула к раю, насколько возможно. Вроде бы обстановка тому благоприятствует.
Конечно, защищённость от внешней угрозы даже в северных лесах лишь относительная, а в не таком уж далёком будущем нас ждёт великая война с Хазарией — и тогда без Жругра не обойтись. Всё это верно — но ведь пока ожидаются несколько десятилетий весьма мирной жизни, так грех не использовать их для рывка в сторону Земного рая. Надо сделать жизнь гораздо более человечной, построить тут мир, где главное условие счастья — жить дружно. И самыми полезными людьми будут умеющие всех понять и всех примирить. К тому же такому сплочённому народу гораздо легче будет держать в узде княжескую власть, когда таковая появится.
Прежде всего требуется преображение народного идеала.
Конечно, усвоенное идеалом не делается автоматически истиной для народа. Помех тому достаточно. Мешает уже то, что народ и его идеал — в разных мирах. Русомир может прямо общаться с Навной, земной человек — нет (разве что во сне). Однако если Русомир уяснил мысль Навны, то это понимание передаётся и людям — в той мере, в какой те близки к народному идеалу. А значит, даже не слыша Соборную Душу, они поймут, чего она от них хочет. Так что сама по себе стена между мирами не столь уж непроницаема. Не она более всего мешает, а то, что недостатки народа присущи (пусть в очень смягчённом виде) и его идеалу — оттого так трудно его воспитывать.
А потому с Русомиром всё непросто.
Пока он мотался в небесах над Полем, никем за идеал не признаваемый, то знал, что потом будет действовать в тандеме со Жругром. Отнюдь такой будущности не радовался, но готовился к ней — куда денешься, раз сам Яросвет сие предначертал. Однако при повороте демиургической стратегии к Ильменю даже разговоры про уицраора прекратились — к вящему удовлетворению Русомира. А прогнав Святогора и наконец-то сделавшись вправду народным идеалом, он и подавно проникся презрением к гипотетическому Жругру. Ещё бы: пока тот призраком маячил рядом, удача Русомиру не улыбалась, а избавившись от того сумрачного спутника, Русомир достиг своей цели. Так что он предпочёл бы и в дальнейшем ни с каким уицраором не якшаться.
А Навна и не спешит объяснять ему, что Хазаора может победить только другой уицраор. Она обозначает дальние планы очень обобщённо: наберёмся сил — отнимем у хазар Поле; про уицраора молчит — и Русомир понимает это так, что тот то ли не потребуется вовсе, то ли будет не шибко важен. Они вообще мало затрагивают эту тему. Русомир — потому что идеал народа склонен думать об отдалённом будущем лишь немногим больше, чем сам народ, Навна — потому что сейчас ей надо просвещать своего ученика совсем в ином направлении.
Сейчас Русомир должен стать таким, чтобы, глядя на него, люди жили в согласии, не боялись хотя бы друг друга.
Для Навны вся Русь — своя, все на Руси — свои, она за каждого переживает, каждому жаждет помочь. А обычный земной человек смотрит на мир из своего дома, для него свои — прежде всего семья, заботы о которой способны придавить всё остальное. Словом, он руководствуется логикой Дингры (а то и Лилит, что гораздо хуже). Бездумно помогает более родному против менее родного — и возникают распри, в том числе с убийствами. И как такие раздоры улаживать?
В общем виде это Навне ведомо аж с раннего детства, ведь уже тогда она таким миротворчеством постоянно занималась — естественно, в отношении тех, кто ещё младше. И очень рано уяснила, что необходимо иметь целостное представление о своём мире. Конечно, такая глубокомысленная формулировка Навне тогда в голову не приходила — но и без того суть была ясна. Дети, которые вокруг неё вертелись, — в основном одни и те же, это довольно замкнутый мир, где всё взаимосвязано; а значит, его можно изучить как целое. И Навна в самом деле знала своих подопечных досконально — кто чем хорош, а чем плох, в каких отношениях каждый с каждым находится и так далее. И когда они ссорились, она принимала решение (руководствуясь то логикой, то интуицией, а чаще — тем и другим сразу) с учётом всего этого. И умела улаживать ссоры с мастерством, поражавшим старших (не младших — они воспринимали её способность всех примирить как саму собой разумеющуюся). Так что Навна ещё в детстве знала, что значит управлять собственным населённым миром. И ныне смотрит на ту детвору как на прообраз нынешней Руси. Конечно, теперь ей приходится управляться не с дюжиной-другой детей, а с тысячами взрослых — но и сама уже не ребёнок. А суть дела та же: любые раздоры надо разрешать, руководствуясь целостным представлением о Руси, поддерживать мир в своём мире, видя его как единый организм, чувствуя его состояние здоровья, глядя на любую распрю как на болезнь Руси. Получается, не совсем уж новым делом Навна сейчас занималась, вовсю применяла свой детский опыт, подгоняла его к современности.
И главная беда не составляла для Навны тайны: несоответствие между обширностью Руси и кругозором обычного человека. Безусловно, тот в общем виде представляет, как следует себя вести. Сознаёт, что может сохранить унаследованное от родителей и передать детям, лишь если окружающие признают это именно его отчиной и в случае чего помогут ему отстоять её от любых посягательств. Естественно, на основе взаимности: чтобы быть уверенным в том, что тебе в случае чего помогут, сам будь всегда готов помочь другим — даже рискуя жизнью. В основном тут всё строится на родстве: попавшему в беду помогают ближайшие родственники, если не справятся — то более отдалённые, и получается система взаимопомощи, охватывающая весь народ. Она решает множество проблем — но порой сама их порождает. Двое поссорились, каждому на помощь спешит его родня — и образуются две многочисленные враждующие группировки, распря между которыми напоминает настоящую войну. Тут уже обычному человеку не разобраться, он не может воспринимать Русь во всей её целостности, а потому найти выход из столь обширного и сложного конфликта. А значит, решать за всех должны мудрейшие люди Руси, способные охватить её всю мысленным взором и найти способ излечения её от распри. Но, допустим, решение они нашли — а вот признают ли его верным враждующие? Только в том случае, если считают тех людей лучшими, имеющими право ставить точку в любой распре. Лучшие — ближайшие к народному идеалу, Русомиру. А значит, его высшим качеством должно стать умение разрешать распри даже общерусского масштаба; кто это умеет — тот и стоит выше всех в глазах народа.
Но пока таким качеством Русомир не обладает — вот что нынче беспокоит Навну сильнее всего.
ИДЕАЛ И ЯВЬ
Водворить на Руси мир и дружбу намного сложнее, чем Навна поначалу надеялась. Даже сам Волх не мог вполне защитить своих близких — причём от взора небесной учительницы не укрывалось то, что защищать их надо более всего от их же собственной узости мышления.
Вокруг Волха сложился круг людей, тесно с ним связанных — родством или делом. И они зачастую склонны без меры пользоваться близостью к воеводе для извлечения всяческих выгод. Навна отлично видит, чем такое чревато. Забирая себе слишком много почёта и власти, клан Волха тем самым противопоставляет себя остальному народу, создаёт вокруг себя кольцо зависти и неприязни. И наконец возникшая на этой почве ссора обернулась убийством. А за него надо отомстить — и следует целая череда убийств, распря грозит перерасти в междоусобную войну.
А Навна смотрит на это сквозь призму своей войны с хаоссой. И видит, что все участники распри очутились во власти хаоссы. Хотя большинство из них — приличные люди, сами по себе вовсе не склонные путаться с хаоссой. Они всего лишь, следуя заветам Дингры, стремятся безоглядно помогать более близким против менее близких. Навна силится втолковать им, что чужой, которого ты убил в отместку за кого-то из своих и которого ты ни во что не ставишь, тоже для кого-то является самым близким, а ты для него ничего не значишь. Но мало кто понимает.
Волх тем временем, разобравшись в этой заварухе, вынес справедливое решение, не различая своих и чужих. Но его не поняли ни свои, ни чужие.
С точки зрения обычного человека, в случае столкновения с кем-либо мы (обычно это та или иная кровнородственная группа, клан) должны сплотиться, проникнуться чувством своей безусловной правоты и бить противника до полного истребления. Не потому, что так разумно, а потому, что это самый простой, привычный, общепонятный подход к делу. У каждой из враждующих сторон своя правда. Кровь своих для них — кровь и есть, кровь чужих — вода; за своих стремятся отомстить (часто — не соблюдая никакой меры), чужих считают убитыми поделом и не заслуживающими возмещения. Обе стороны ни о какой общей русской правде слышать не желают, держатся каждая за свою правду. Каждая сторона ожидает от Волха решения, именно её полностью устраивающего, — а он судит, исходя из блага всей Руси, что мало кому понятно. Так что свои обвиняют Волха в измене, пренебрежении родством и дружбой, а чужие — в пристрастии к своим.
И Навна скорбно признаёт, что Волх-примиритель здесь не преуспеет — только Волх-воевода.
И действительно, не сумев убедить враждующих в справедливости своего вердикта и видя, что распря всё ширится, разгневанный Волх перестал уговаривать, ограничиваться ролью судьи, напомнил, что он воевода, потребовал от всех подчиниться его решению под угрозой смерти. Подчинились — деваться некуда. Тут страх внушает не столько сам воевода с его небольшой дружиной, сколько то, что его право судить по своему усмотрению освящено обычаем, отчего не вовлечённое в распрю большинство народа поддержит воеводу, задавит упорствующих. Кровопролитие было прекращено — но отнюдь не оптимальным способом. И даже не в этой отдельной распре дело, а в том, что стало ясно: так будет и в других подобных случаях, то есть мир на Руси возможно поддерживать лишь с помощью власти.
Вообще-то, Навне подобные эксцессы ещё с земной жизни знакомы, и позднее у словен такое случалось часто, в том числе уже на Ильмене. И выход известен — если уж усобица приобрела столь опасный размах, то порядок водворяет правитель. Причём обе враждующие стороны, как правило, остаются недовольны его решением, покоряются скорее из страха — но такова жизнь. Тут дело привычное. Однако эта усобица происходит уже на Руси, друг друга убивают представители народа, который опекает Навна, — так что она и воспринимает это несравненно эмоциональнее — словно свару в собственной семье. Но ещё хуже то, что снова становится призрачной мечта о рывке к Земному раю. Навна так этого жаждет — и вот её окатило студёным душем.
Становится очевидным, что Русомир, требующий от лучших людей разрешать споры, не глядя на родство, оказывается недосягаемым идеалом, вознесённым над народом столь высоко, что теряет способность служить сколь-нибудь действенным ориентиром. Народ не понимает людей, способных подняться над родством, не хочет на них равняться и следовать их указаниям. То, что надо заботиться прежде всего о родных, — аксиома. «Кто роднее — тот и лучше» — против этого кароссического догмата пока идти невозможно.
Опечаленная Навна в задумчивости рисует Русь в виде круга, в центре которого — Русомир, а по всему периметру — люди, каждый со своей отчиной. А окрест рыщет хаосса, стараясь прорваться внутрь, дабы натравить всех на всех. Когда разгорается большая распря — это и есть прорыв хаоссы сквозь кольцо отчин. А поскольку подобное случается часто, то вся страна провалилась бы в хаос, не будь власти, которая в случае чего вмешается и силой заставит враждующих примириться на продиктованных ею условиях. Так что рядом с Русомиром Навна изобразила грозного воеводу, который заделывает каждую брешь, пробитую хаоссой в кольце отчин. Естественно, тут же размечталась — воображает, что Русомир становится всё совершеннее, а влияние его на народ — всё действеннее; миротворцы — всё мудрее и сплочённее, а народ внемлет им всё прилежнее, по мере чего прорывы хаоссы становятся всё реже и слабее — и наконец полностью прекращаются, а воевода истончается, пока не исчезает вовсе — за ненадобностью. Он лишь на войне должен предводительствовать, а внутренний мир от него не зависит.
Вот как должно быть. Однако Навна видит, сколь далеко реальному Русомиру до такого идеального состояния, и скорбно признаёт: без власти мы и в лесах не проживём, перережем друг друга; леса защищают нас от хазар — но не друг от друга.
И мечта улетучивается, на прощание сулясь осуществиться когда-нибудь в далёком будущем. Затем опять возвращается, побуждает Навну ещё под каким-то новым углом зрения разглядывать Русомира — а может, вот таким образом уже сейчас научишь его поддерживать мир без вмешательства власти? И опять оказывается, что невозможно, — но очень уж хочется; так что та мечта возвращалась часто, всё тормошила Навну. И после каждого набега мечты становилось всё яснее, что ничего тут пока не светит.
В конце концов Навна всё же признала: стать столь дружной Русь сможет разве что через много веков, а пока для этого нет основы. О другом теперь следует думать — о возвращении Поля; эта мечта выглядит гораздо более достижимой, и чем дальше, тем достижимее — Русь становится всё сильнее.