Часть 5. РУССКАЯ ДИАДА

ЖИВАЯ ВОДА

    Готовясь к воскрешению брата, Навна рисует будущую Русь, создаёт одну картину за другой, чтобы было понятнее брату… и ей самой. Больше всего беспокойства вызывает, разумеется, вопрос об отношениях между князем и богатырями. Эту тему Навна обрисовала во всех (как ей казалось) ракурсах, всевозможными способами доказывая, что князь всё знает и никогда не обманет, а потому принимать его слова на веру — не значит лишиться свободы. Князь-советчик тут сильно смахивал на живое воплощение Дельфийского оракула — только выражался не в пример яснее. И потому у Навны Жругр — тот самый белоснежный Жарогор, и ни намёка на хоть какое-то его сходство с Кощеем. Теперь сомнений на этот счёт у неё нет, по простой причине: Радим воскреснет, лишь признав Жругра, а признать он может только такого Жругра, который неотличим от Жарогора, а значит, Жругр и есть Жарогор, и нечего сомневаться.
    Нарисовала, любуется, мечтает. Наконец её настигает и больно бьёт по затылку тяжёлая мысль, от которой до сих пор удавалось убегать: многое следует сверить с Яросветом, а как уточнять с ним картину, которую он наверняка вовсе не примет всерьёз?
    Долго исследовала своё творение под таким мрачным углом зрения, что-то добавляла и подправляла. Потом бросила это занятие. Беда ведь не во второстепенных деталях, а в князе-советчике. Без него вся картина рушится, но Яросвет в него не верит абсолютно — и никак данное противоречие не устранишь и не обойдёшь. Окончательно осознав эту горькую истину, тем не менее решительно схватила всю кипу рисунков и отправилась к Яросвету.

    Тот, выслушав её горячие, щедро проиллюстрированные объяснения, в князя-советчика нимало не поверил, зато понял, что она всё равно пойдёт именно этим путём, поскольку ничего, кроме него, сейчас перед собой не видит. И обстоятельно ответил на все её вопросы насчёт деталей, ни слова не сказав о том, согласен ли с идеей в целом. Он чувствовал, что сквозь нарисованную Навной феерическую картину просвечивает некая важная истина, которой надо дать дозреть.
    — Замечательно, — воодушевилась Навна. — Значит, живая вода для брата у меня уже есть. Но ты уверен, что мы с тобой во всём правильно разобрались?
    И глядит умоляюще и требовательно. Вот в чём загвоздка: что и как делать, Навна уже решила, но ей, как всегда, надо за кого-то держаться, для чего необходимо зачислить Яросвета в свои единомышленники. Ну как быть? Ответить что-то вроде «свои выдумки рассказывай от своего имени»? Но для неё «я так думаю» — одно, а «мы с Яросветом так думаем» — совсем-совсем другое, не в пример более весомое. Ну как она будет оживлять брата, опираясь лишь на шаткое «я так думаю», всё время сомневаясь? Яросвет никак не выказал своих колебаний, а решительно подтвердил:
    — Да, мы с тобой всё правильно поняли, и ты сумеешь оживить брата. Я в тебя верю.
    Окрылённая Навна улетела к брату с живой водой, а Яросвет остался в раздумьях насчёт крайней сомнительности своего поведения с демиургической точки зрения. Вот что такое он только что подтвердил, под каким планом, можно сказать, свою подпись поставил? Всё-таки нельзя столь вольно обходиться с истиной… но куда деваться, коли жизнь заставляет? Давно он не ощущал столь отчётливо, что хотя демиурги умнее всех в мире, но даже их разум отнюдь не охватывает всей невообразимой сложности жизни, а потому порой разумнее уступать какой-либо иной логике. Так и сейчас. Навна, конечно, неправа, она какую-то сказку выдумывает… но, может, тут сказка и нужна?

ВОСКРЕШЕНИЕ

    Навна влетела в теремок, где лежали безжизненные брат и сёстры. И сказала:
    — Радим, а ты прав, ты станешь как Святогор, который всё делает своим умом и по своей воле. И ты нас спасёшь. А потом победишь обров.
    Брат не шелохнулся. Навна продолжает:
    — Просто пока ты кое-чего не знаешь. Но я расскажу.
    Радим неподвижен. Навну это не смущает:
    — Я расскажу тебе о Руси…
    И принялась рассказывать, демонстрируя то одну картину, то другую. И ни слова о своих расхождениях с Яросветом. Согласился же он с нею в итоге — и всё, прежних споров как бы и не было, смело можно всегда говорить «Мы с Яросветом».
    Навна не обманывала брата. Она верила во всё, что говорила. И постоянно напоминала ему, что без него ей сестёр на небо ни за что не поднять, такая вот она беспомощная, а он такой вообще-то могучий, но лежит тут, лентяй, без дела.
    «Земля добрая, — повторяла она время от времени про себя как молитву. — Надо её только понять правильно, и она в чём угодно поможет. А Яросвет умный, он Землю всегда поймёт и мне расскажет всё, что нужно. А я упрямая, я хоть сто лет буду тут стоять и не умолкать, пока вас не оживлю. Словом, мы всех сильнее и всё можем».

А Радим окружён тьмой, из которой наползают всякие чудища, и единственный просвет в ней — сияющий, но расплывчатый лик Навны. У Радима нет воли к жизни — поскольку не знает, как жить, ради чего. В земном мире он равнялся на Святогора — а тот привёл свободных словен к гибели; и теперь Радим никому не верит; у него и мыслей нет, он вовсе растаял бы в небытии, но есть одна ниточка, связывающая его с жизнью. Это надежда на то, что кроме указываемого Святогором пути есть ещё другой — и он правильный. Такую мысль ещё в земной жизни сумела-таки забросить в его душу Навна. И теперь неустанно твердит ему то же самое, только уже гораздо убедительнее; протягивает руки, чтобы помочь ему сделать первый шаг по тому пути — и воскреснуть. Она уверяет, что Радим сейчас — камень, тянущий её саму в бездну, умоляет превратиться из камня в богатыря, спасти её саму и сестёр, которые тут же лежат, холодны и недвижимы, словно ещё два камня.

Долго ли, коротко ли, но Радим начинает оживать. Тьма постепенно рассеивается, и он обнаруживает, что находится в земном мире, вернувшись в своё прежнее тело. Впрочем, прошлую жизнь он сейчас не помнит, воспринимает окружающее как самую подлинную и единственную явь, как настоящее своё земное существование. А на самом деле находится в нарисованном Навной мире, который большей частью совпадает с былым миром свободных словен, но в чём-то очень важном подправлен.
Иначе говоря, Радим сейчас на Руси, какой мнит её Навна. Естественно, высшая ценность здесь — теремки, то есть каждый считает самым важным сохранить детей; не только собственных, но и всех; а значит, каждый заботится обо всей Руси. И понимает, что Русь победит обров, лишь объединив вокруг себя славянские племена, для чего с теми надо обращаться справедливо. Но для этого одного желания мало, надо же уметь вникнуть в любой конфликт с тем или иным племенем, чтобы рассудить по правде. Вроде бы обычному, не привыкшему мыслить о столь сложных материях человеку такое не по плечу. Однако тут есть мудрый князь, умеющий разъяснить всем сколь угодно запутанный вопрос. Князь-советчик, можно даже сказать — князь-оракул. Его решения всем понятны, слепого подчинения тут не требуется, а потому вся словенская дружина (вернее сказать — русская) едина с князем.
И племена с радостью объединяются вокруг такой замечательной дружины, собирается огромное войско — и Радим уже видит в подробностях, как вместе со всеми истребляет обров подчистую — и Поле наше. Да, для этого стоит жить.

Такой ясной обстановка выглядела поначалу — пока Радим находился словно во сне, просто принимал на веру всё, что ему внушила сестра. Но оживая, он всё сильнее стремится поглубже вникнуть в дело, дабы хорошенько уразуметь, что и как он должен делать. Вникает — и озадачивается. Казалось, что всё знает и умеет, а теперь как попробует делать, так зачастую оказывается, что не умеет. Ощущение, как после полёта во сне, — просыпаешься и обнаруживаешь, что летать не можешь. Таково было и пробуждение (очень медленное, тягучее) Радима в созданном воображением Навны мире. Начиная мыслить логически, он обнаруживал, что мир этот отнюдь не столь светел и гармоничен, как казалось вначале, а исполнен странностей.
И хуже всего для Радима то, что его способность разрешать споры дружины с племенами оказалась иллюзорной. В том Навной навеянном сне Радим справлялся с подобными задачами играючи, а сейчас смотрит на один такой (существовавший в реальности — и воспроизведённый здесь) конфликт, на другой, третий… и не представляет, как распутывать такие узлы, — просто знаний не хватает. Он растерянно глядит на окружающих — и убеждается, что они, за малым исключением, тоже в таких вещах не смыслят.

Обескураженный Радим начинает задавать Навне всё более сложные вопросы, на которые та отвечает со всё большим трудом, затыкая прорехи в логике убеждённостью. Но чем живее он становится, тем логичнее мыслит — и его вопросы понемногу превращаются в возражения. Он видит, что в некоторых деталях Навна попросту путается, иной раз не может объяснить даже самое насущное. И чем глубже Радим вникает в дело, тем яснее ему, что созданная сестрой картина Руси сказочна в любом смысле — сколь же прекрасна, столь и невозможна, такие отношения между людьми немыслимы, разве что между ангелами. Ну не может даже самый мудрейший человек так всем всё разъяснить; князю нельзя быть просто советчиком, он должен ещё приказывать и наказывать; без этого не бывать порядку — и победе над обрами.

Навна с ужасом следит за тем, как тает в голове Радима образ князя-советчика. Она думает, что следом за ним рассыплется и вся фантазия, в которую она поместила брата, — и тот опять провалится в чёрное небытие. Начинающая, не сознающая ещё своего могущества Соборная Душа не понимает, что уже вытянула Радима на небо и никуда он больше не провалится. Она не видит, что через построенный ею сказочный мост Радим уже перешёл в мир живых. А как перешёл?

Дело в том, что вместе со сном тает только образ князя-советчика; а явившаяся в том же сне Русь никуда при пробуждении не исчезает, так и остаётся для Радима реальностью.
Конечно, ему поначалу непросто было усвоить, что такое Русь. Навне отец когда-то легко это объяснил, опираясь на то, что Русь — прежде всего её же теремок. А у Радима какой теремок? Однако Навна учла такую сложность, ещё когда рисовала мир, в который намеревалась поселить брата. Родителей в том мире нет, как и самой Навны (Радим общается с нею, не видя её там; предполагается, что она вне того мира, где-то на небесах). Зато младшие сёстры — там; они, страшась неминуемого нашествия обров, держатся за Радима как за единственную надежду. Он тут главный и сам должен всё решать. Если так можно выразиться, сёстры сначала и были для него Русью, её олицетворением. Беспокоясь о них, а потом уже и о другой родне, он постепенно учился тому, чему в земной жизни, равняясь на Святогора, научиться не мог, — ответственности за свой народ, за свою страну. Ну какой там в его земной жизни был народ? Просто словенская дружина с семьями. И какая страна? Просто местность, где на время обосновалась дружина. А тут — Русь.
И ведь Радим не только сам ощущал ответственность за Русь, но и сознавал, что те же чувства испытывают и другие. В том числе князь. Поэтому к предполагаемому единовластию относится Радим весьма спокойно: мы же все — русь, князь — один из нас, он тоже хочет счастья всей Руси, он нас не предаст, так что пусть правит как знает, раз уж вече не справляется.

    Но Радим выходит к такой истине со своей стороны, своими путями, Навне неведомыми, так что ей не разглядеть его успехов. А потому она настаивает на прежнем — князь-советчик всё-таки возможен; боится, что возражения Радима против этого приведут его к повторной смерти. На деле получалось наоборот: чем сильнее он возражал сестре, тем живее делался — и возражал ещё больше. Его сознание уже выходило за рамки видимого мира; он попросил рассказать, кто же такой время от времени упоминаемый Навной Жругр-Жарогор.
    Навна объясняет, Радим прикидывает, как Жругр-Жарогор проявляет себя в действиях людей. И тоже сомневается. Всё критичнее относится к нарисованному Навной лучезарному образу Жругра, всё сильнее упирает на то, что словене должны не столько на него надеяться, сколько на себя. Затем он принялся, к ужасу сестры, понемногу отделять Жругра от Жарогора. Вырисовывающийся при этом аваороподобный Жругр почему-то не внушал Радиму такого же страха, как Навне. Да, Радим разглядывал его с большим подозрением, но не более того.
    Навна то и дело отлучалась к Яросвету за советами, и тот осторожно помогал — не помешать бы процессу, в тонкостях которого не разбираешься и который (теперь это уже ясно) поворачивается куда следует.

    И вот однажды Радим объявил сестре, что её представление о Жругре неверно в корне, а на самом деле тот — существо, по природе своей схожее с Аваором, и полезен словенам будет, лишь если те его поймут хорошенько:
    — От нас самих всё зависит. Научимся управляться со Жругром — будет нам служить, не научимся — сядет нам на шею и раздавит, как Кощей раздавил обров.
    — Да разве с таким чудищем можно управиться?!
    — Можно. Все вместе станем держать Жругра в узде — и власть будет делать то, что надо. Обычная по своей природе власть, такая, как у ромеев или обров, а не какая-то чудесная, которую ты выдумала и которой не бывает. Какой ещё князь-советчик? Князь приказывать должен, на то и князь, а всё всем разъяснить невозможно и одними советами порядка не обеспечить. Не понимаем князя в чём-то — и ладно; это не повод для свержения.
    — Всё равно не представляю, как вы управитесь со Жругром, если он — тоже аваор… вообразить же страшно — аваор на Руси!
    — Управимся.
    — Но как именно управитесь?
    — Так я уже сколько пытаюсь тебе это разъяснить, а ты не понимаешь. Тебе, пожалуй, этого вовсе не понять… потому что девчонка. Ты на богатырей только со стороны можешь смотреть, а этого мало.

Да, похоже, воспитание-воскрешение младшего брата точно завершилось, начинается нечто иное. До сих пор Радим, при всей его нарастающей строптивости, всё-таки глядел на Навну снизу вверх; привык к такому, покуда пребывал в нарисованном ею мире. А теперь Навне вспомнилось, как он рассуждал в последние годы земной жизни: пусть она старше и пусть она признанная воспитательница всех младших… но всё равно девчонка, нечего её слушаться. И сейчас нечто подобное. Хорошо это или плохо — она не знает; да и некогда о том думать — весь нарисованный ею мир сыплется, и вопрос в том, чем это кончится для ломающего его изнутри Радима.

    Свою сказку Навна всё-таки добросовестно защищала до последнего, изыскивая всевозможные доводы в пользу того, что богатырям достаточно и князя-советчика. И всё сильнее запутывалась под напором приводимых братом аргументов. Наконец обнаружила, что несёт уже явную околёсицу, во всём сама себе противореча. Тогда замолкла и подумала:
    «Я почему вообще держусь за то, что Жругр — как Жарогор? Потому что если Жругр — вроде Аваора, то Радим от его вида опять умрёт. Но вот же он, Радим, передо мной; видит Жругра как аваора и не умирает, только всё сильнее становится. Чего мне ещё надо, я ведь уже просто из упрямства держусь за свою… выдумку».
    А признав выдумку выдумкой, поняла, что в действительности это её поражение — грандиозная победа.
    — Конечно, я ошибаюсь насчёт Жругра, — признала она, светясь от радости. — Как могла, так тебе и объясняла, а вообще… а вообще я мало в этом смыслю. Отец куда лучше расскажет, что к чему. Спроси его… спроси, что нам делать, — именно так спроси, он сразу поймёт.
    Озадаченный Радим отправился к отцу, безуспешно пытаясь понять, почему Навну привёл в такой восторг крах сказки, на создание которой она потратила столько времени и сил. Ведь настолько весёлой он сестру в небесной жизни ещё не видал.
    Да, сейчас она узнала, что такое рай. Это когда достигнуто то, ради чего живёшь. Тем более если идти к цели пришлось очень долго. А когда она обещала отцу, что Радим задаст ему такой вопрос? 19 лет назад.

    Наконец, устав наслаждаться победой в одиночестве, чуть ли не со скоростью света понеслась к Яросвету.
    — Навна, да ты ярче солнца сияешь, — приветствовал её тот. — И я догадываюсь почему.
    — Нет уж, позволь мне самой всё рассказать!
    Она во всех подробностях изложила разговор с братом и подвела итог:
    — Словом, разнёс он мои выдумки вдребезги, я почувствовала, что уже ничего не соображаю и тем счастлива. Вот теперь он гораздо умнее и сильнее меня, и теперь он уж точно жив! Теперь мы с ним и сестёр оживим!

ОСМЫСЛЕНИЕ

А чтобы оживить сестёр, надо растолковать им смысл их небесной жизни. Он состоит в том, чтобы помогать Навне — Соборной Душе нужны помощницы. Однако в чём именно помогать? Как Навна им это объяснит, если сама перестала понимать, чем именно будет заниматься, став Соборной Душой? В её мыслях воцарился хаос. Старую картину мира Радим разрушил вчистую, поскольку воскрес не так, как по той картине полагалось, а новая в голове Навны не складывалась. Дело тут в Жругре. Да, она вроде как признала, что Жругр и Жарогор — разные существа. Но признала лишь потому, что возражать против этого означало мешать окончательному воскрешению брата. То признание было вполне искренним. Но сейчас, когда за брата можно более не тревожиться, Навна глянула на дело иными глазами.

Ну отделил Радим в своём сознании Жругра от Жарогора — и что это доказывает? Только то, что такое отделение помогло ему составить ясную и вдохновляющую картину своего будущего, найти смысл дальнейшей жизни — и полностью ожить. Из чего никак не следует, что Жарогор и Жругр и на самом деле разные существа. Вытаскивая брата на небеса, Навна многократно убеждалась в том, что истина не всегда способствует оживлению окостеневшей души. Бывало так, что Радим верно уяснит что-либо (неприятное, конечно) — и от этого сползает вниз, к небытию. А бывало и так, что неверное, но кажущееся убедительным — да ещё и красивое — понимание чего-либо приближает к воскрешению. Да что там говорить о частностях, если вся стратегия воскрешения изначально строилась на том, чтобы Радим вообразил себя воплотившимся в земном мире заново, то есть на том, чего наяву не бывает! Так что тут всё весьма субъективно. И, вполне возможно, Радим пока просто не в состоянии понять, что достаточно и князя-советчика, отчего заменил его более понятным князем-повелителем, благодаря чему составил наконец в своей голове целостную картину будущего — и воскрес окончательно. Воскрес — и отлично; это ведь было нужно; остальное потом. Потом уже отец ему объяснит всё то, что пока осталось в тени: и то, что повторного воплощения не будет, и всё прочее… включая то, что Жругр — это тот же Жарогор, а князь, соответственно, — князь-советчик.
Словом, это в картину мира, сложившуюся у Радима, вписался отделённый от Жарогора Жругр, а в картину мира Навны — не вписывается. Вот она воображает себя Соборной Душой, превращающей словен в русь, и видит, что этот отделённый от Жарогора Жругр тут — как пятое колесо в телеге. Жругра-Жарогора люди ещё могут принять, а медведя Жругра — нет. А значит, Жругр и Жарогор — одно; мало ли что там Радим считает, и мало ли с чем она сама тогда ненадолго согласилась.

    Вот так, весьма сумбурно, Навна пытается свести концы с концами — и чувствует, что логика её хромает уже на обе ноги. Наконец Яросвет поставил на её умствованиях точку:
    — Пора тебе, Соборная Душа, окончательно уяснить, что Жарогор — одно, а Жругр — другое. Подружить их возможно, лишь понимая натуру того и другого, для чего надо сначала хотя бы перестать их друг с другом путать. Жарогор — идеальный уицраор, полностью соответствующий нашему замыслу, образец для Жругра. Только образец, ориентир, сам он в земной мир слабо вписывается и потому мало что там может. А настоящий Жругр по природе своей — такой же уицраор, как и другие; перестань, наконец, от этой истины столь изобретательно уворачиваться. Чтобы им управлять, ты должна… дослушай сначала, потом возражать будешь… ты должна привязать к себе Жругра, чтобы он без тебя жизни не мыслил. И ты это можешь — что только что доказала делом.
    Все возражения насчёт жругриной сущности, гроздью висевшие у Навны на языке, растаяли в воздухе.
    — Как доказала? — выдохнула она ошарашенно.
    — Показала Радиму, что можно и при единовластии оставаться человеком, — значит, и других научишь, всю русь. И с помощью народа будешь твёрдо держать Жругра в руках.
    — Но Радим по-своему всё понял, а не по-моему.
    — Ты его вывела к цели, что от тебя и требовалось; а уж там он сам всё разглядел как есть. А раз его провела таким путём — значит, и других сможешь. Если Радим совместил в своей душе признание единовластия со способностью думать своей головой — значит, тем самым доказал, что и другие смогут.

А ведь и точно доказал. До сих пор Навна над этим как-то не задумывалась — она же тащила Радима на небеса, потому что брат, а не с целью что-либо доказать. А теперь видит тот путь, о котором говорит Яросвет, — путь очень трудный и обрывистый. То, что им прошли отец и Яросвет, ничего не доказывало. Известно ведь, что они за люди. Они привыкли обо всём судить своим умом, не оглядываясь ни на народ, ни на его идеал, и если сумели осознать необходимость единовластия, не спалив при этом свои души, не превратившись в тупых рабов предполагаемого князя, то это вовсе не значит, что и другие люди на такое способны. А вот Радим всегда равняется на народный идеал, а значит, обременён традициями. И если он с такой ношей всё-таки преодолел дорогу к признанию необходимости единовластия, то тем самым доказал проходимость её для всех. Конечно, этот путь ещё расчищать да расчищать, чтобы по нему в самом деле пошли все, но то, что он хотя бы в принципе преодолим, в корне меняло картину всей будущей деятельности Навны — путь этот отныне приобрёл в её глазах громадное значение.

    Историю с воскрешением брата Навна увидела теперь в ином свете. Раньше ей некогда было осознать свою же стратегию оживления — та складывалась по ходу дела. Навна просто замечала, от чего брат становится живее, а от чего — мертвее, и вот так нащупывала верный путь, определяла, о чём и как следует побольше говорить, а о чём лучше молчать. А на заключительном этапе, когда ход дела определялся уже не столько ею, сколько Радимом, о какой-то чёткой стратегии воскрешения и речи быть не могло. Лишь теперь, мысленно повторив этот путь, Навна стала различать его общее направление. Да, таким путём в принципе могут пройти все.
    Навна вообразила, как все свободные словене поняли то, что только что понял Радим, и что к ним со всех сторон начали собираться люди, осознавшие то же самое, — и загорелась мечтой… хотя сейчас даже мечта о Поле заслонялась жаждой мести обрам.

    Однако объяснить что-то одному человеку, тем паче родному брату, находящемуся рядом, — одно, а втолковать то же целому народу сквозь стену между мирами — совсем иное.
    — Как я смогу убедить всех? Хотя бы с какой стороны к этому подступиться? — спросила Навна, переводя взгляд на земной мир.

ОТВЕТСТВЕННОСТЬ

А в земном мире ситуация продолжает ухудшаться. Империя ромеев, сдавленная Персией и Аварским каганатом, борется за само своё существование. Для Аполлона её гибель стала бы катастрофой, да и для всех демиургов — тяжёлым ударом.
Где именно начать создание Руси, где воплотить Жругра? Вроде есть серьёзные причины начать не в самом Поле, а в дунайских и задунайских землях — там славяне наиболее готовы принять уицраора. Ромеи удерживают разве что приморские города, а большая часть территории занята аварами и зависимыми от них славянскими племенами. Последние разрываются между противоположными побуждениями. С одной стороны, давление авар и собственная алчность толкают их к захвату и разграблению ромейских городов, а главная цель — сам Константинополь. С другой — стремление к свободе и просто здравый смысл побуждают к свержению аварского ига. Но авар можно победить лишь объединёнными силами. Многому научившись у авар, эти славяне склоняются к мысли заменить аварского кагана славянским. А значит, рядом с Аваором маячит призрак славянского уицраора.

    Причём этот призрак изрядно будоражит и свободных словен, которые опять набирают силу, уйдя пока от авар подальше. Конечно, они против единовластия, но до чего же хочется расквитаться с обрами! И Навна того же жаждет.
    — Я стану их Соборной Душой, — вслух размышляет она, — заменю у них Святогора Русомиром, и они станут русью. Вырастим Жругра, он объединит всех славян, убьёт Аваора, и тогда…
    — И тогда сам станет как Аваор, — охладил её Яросвет. — Мы же не какого-то захудалого уицраора намерены вырастить, а очень сильного. А такой всегда у Гагтунгра на прицеле, вечно подвержен соблазну стать глобаором. На востоке нам гораздо легче удержать его от такого соблазна. А дунайские славяне сорваны с родных мест, вовлечены в завоевания, во многом усвоили аварские нравы. Объединятся — и получится то, что предрекает Аполлон. Так нельзя. Жругр должен родиться где-то в коренных славянских землях.

    Навна слушает — и чувствует, как перед ней встаёт во весь рост то, что доселе было задвинуто в тень текущими делами, — необходимость научиться слышать Землю.
    Да, Жругру полагается быть не просто уицраором, а антиглобаором — уицраором, который и сам — даже при самых благоприятных условиях — глобархом стать не пожелает и любого глобаора считает своим заклятым врагом. Так что появиться на свет он должен в условиях, исключающих саму возможность превращения его в подобие Аваора. А история доказывает, что тут есть чего опасаться. Любой сильный народ склонен к завоеваниям и грабежу соседей; даже если на словах от того отрекается, то найдутся благовидные предлоги (месть за старое или ещё что-то). Навна достаточно насмотрелась на такое в своих странствиях по прошлому. Взять хотя бы относительно недавнюю (уже упоминавшуюся выше) попытку императора Юстиниана восстановить Римскую империю в прежних границах. Почему греки в это ввязались? Во-первых, в самой греческой соборности, в самом греческом идеале нет достаточной защиты от втягивания в подобные авантюры. А во-вторых, там нет достаточной защиты и от произвола власти — она может погнать народ на войну даже вопреки его желанию. Причём у греков с этим ещё относительно благополучно — выручает огромный опыт государственности. А славяне ещё легче поддаются соблазну завоеваний и ещё менее способны контролировать свою власть. Так что Русь, набравшись сил, запросто станет опасной для Земли.
    Раньше данную проблему заслонял от Навны призрак Жругра-Жарогора — грезилось, что вокруг такого чудесного уицраора сложится столь же чудесная по природе своей власть, которая и сама к агрессии против соседей не стремится, и способна пресекать такие поползновения со стороны буйной части народа. Но теперь тот призрак почти совсем растаял в небытии, оставив Навну лицом к лицу с суровой реальностью: русская власть по природе своей будет такой же, как в других странах, а значит, весьма склонной как возглавлять настроившийся на агрессию народ, так и тащить его на такие дела, если он даже сам того не хочет. А как достичь того, чтобы русский народ и сам не тянулся к подобному разбою, и государству не позволил себя в такое вовлекать? Это прямо зависит от того идеала, на который ориентируется народ. Следовательно, вопрос в огромной степени решается в теремке Навны.
    Теперь она в полной мере чувствует личную ответственность перед Землёй. Некому тут помочь, со своей частью дела Навна должна справляться сама. А значит, следует всё досконально обдумать уже сейчас.

МИР СОБОРНОСТИ

Есть много параллельных миров, в которых жизнь Навны выглядит не так, как в мире обычном. О Мире времени и Мире жизненного пути уже говорилось. А есть ещё Мир соборности. Там каждая Соборная Душа — как звезда, вокруг которой звёзды поменьше — души соборных с нею людей. Народы здесь — словно огромные созвездия.
Неверно было бы сказать, что люди поделены между Соборными Душами. Суть ведь не в том, что вот некая невидимая граница, по одну сторону которой люди, связанные с одной Соборной Душой, а по другую — с другой. Нет, тут главное — притяжение Соборной Души, её обаяние. Те люди, которых она притягивает к себе с такой силой, по сравнению с которой влияние других Соборных Душ ничтожно мало, составляют её народ — без всяких оговорок. Но бывает так, что человек не причисляет себя безоговорочно к какому-то одному народу — тогда он испытывает на себе притяжение разных Соборных Душ. Так что Мир соборности сложен и многомерен.

    Навна чувствует себя в нём не очень уютно — она тут неприметная звёздочка и созвездие её совсем маленькое, причём в нём только люди, составляющие небесную Русь, земных людей тут нет. А какая же она Соборная Душа, если в земном мире её не признают, отчего направлять воспитание детей она не может?
    Покамест хоть как-то исправить это Навна способна единственным способом — перенестись в предполагаемое будущее. Что и сделала. И вот она уже яркая звезда посреди необозримого созвездия: вокруг неё великое множество русских людей, земных и небесных. Это будущее, в котором Русь уже твёрдо взяла в руки Поле и вполне способна себя защитить, так что может жить мирно и счастливо… если сама себя не погубит, поддавшись соблазну агрессии против других народов. А такая угроза, если говорить без обиняков, более чем реальна.
    Навна вообразила рядом с могучей Русью другую страну, много слабее. Есть возможность её завоевать, а какие-нибудь обоснования найдутся. И вот так Русь покатится по наклонной — начав с кого-то из соседей, потом и за других, войдя во вкус, примется, и в итоге все соседи её возненавидят. А в кольце врагов о какой мирной свободной жизни может идти речь? Вот он, мятеж против планеты — Земля велит Руси жить мирно и по правде, давая в награду мир и свободу, а Русь променяет это на право притеснять соседей, получая в наказание войны и тиранию.
    Такому соблазну подвержен любой народ, а любая Соборная Душа этому противостоит. Тем самым она исполняет долг перед Землёй, внося свой вклад в поддержание мира на планете, да и просто следует собственной натуре — сколь бы разными ни были соборицы, а все они за мир — уже потому, что каждая беспокоится за свои бесценные теремки. Однако войны обычно возникают не оттого, что кого-то тянет повоевать, а оттого, что каждая сторона хочет мира на условиях, для другой стороны неприемлемых. А никакая Соборная Душа не может быть беспристрастной при распрях её народа с чужим. Соборицы вечно разрываются между желанием жить в ладу между собой и привязанностью каждой из них к собственному народу. Бывает, что два народа враждуют между собой и каждая Соборная Душа на стороне своего народа, так что тут уже война между самими соборицами. Гораздо чаще, однако, вражда возникает вопреки их воле. Соборные Души считают друг друга сёстрами. И даже рассорившись между собой, всё равно воспринимают такую ссору как смертный грех, который так или иначе надо преодолеть, прийти к согласию, уступая друг другу, — тогда как кароссы гораздо меньше переживают по таким поводам, уицраоры же не переживают вовсе, а про хаосс и говорить нечего.

    Вот и Навна страдает оттого, что не видит средств удерживать свой будущий народ от мятежа против Земли. Как поддерживать внутреннее единство своего народа, она знает, а как обеспечить его единство с планетой — нет. Потому что из этих двух дел ей по-настоящему знакомо лишь первое. Суть его, по большому счёту, ясна аж с раннего детства. Разумеется, Соборная Душа целого народа не то же, что душа компании детей, однако направление их деятельности одинаково — всевозможными способами превращать просто сборище людей в нечто единое, делать всех своими друг для друга. Навна знает, как такого добиваться, тут её мысль работает, охватывая всё целиком и проникая в любые частности, и вдохновение есть. Тогда как другая сторона деятельности Соборной Души — обеспечивать гармонию своего народа с Землёй — для Навны дремучий лес. Тут ни мыслей, ни вдохновения. Да, она давно уже сознаёт, что обязана этим заниматься — но как?
    Звезда-Навна осматривается в Мире соборности, перемигивается лучами с ближайшими звёздами — душами людей, понимающих её лучше всех. Вот эти ближайшие разделяют стремление своей Соборной Души строить отношения с другими народами на взаимопонимании и взаимоуважении. А значит, желают справедливого (а не по принципу «мы всегда правы») разрешения разногласий. Такая стратегия соответствует как требованиям Земли — ей нужен мир между народами, так и коренным интересам самой Руси — ей тоже нужен мир, он важнее, чем те частные выгоды, которые можно получить, у кого-то что-то отобрав. Но как же тяжело людям уяснить правильность такого подхода! А значит, власть должна быть по возможности в руках тех, кто в Мире соборности ближе всего к Навне.
    Здесь Навна воочию видит то, что в теории знает давно: для мира между народами крайне важно, чтобы у власти находились те, у кого наилучшее взаимопонимание с их Соборными Душами. А Гагтунгр, само собой, постоянно пропагандирует прямо противоположное решение: мир способны водворить только люди, ни с одним народом не связанные и потому судящие беспристрастно. Откуда брать таких людей? И это в Мире соборности хорошо видно — кто бродит на самых обочинах соборных созвездий, то есть кто наиболее чужд Соборным Душам, — вот таких Гагтунгр и двигает во власть: для них что свой народ, что чужой — без разницы. В конечном счёте это означает создание глобальной власти, осуществляемой такими далёкими от всех народов правителями.
Конечно, гагтунгровский рецепт гораздо легче, он же не требует от людей тянуться ввысь, к более полному и чистому пониманию своих Соборных Душ. И Навне следует хорошо подготовиться, чтобы успешно противостоять глобальному демону. И она знает, что тут главное: образцом для Русомира должен служить Земомир.

ЗЕМОМИР

    Земомир — идеал человека с точки зрения планеты. Какими она хочет видеть людей — таков и есть Земомир. А поскольку волю Земли лучше всех может растолковать Навне Яросвет, то позволительно сказать, что Земомир — идеал человека с точки зрения Яросвета. Демиург осмысляет обстановку на планете и делает выводы, какими сейчас надлежит быть землянам — хотя бы лучшим, и получается образ идеального землянина — Земомир. В принципе, Яросвет мог бы нарисовать его каким угодно (а у других демиургов Земомир может выглядеть иначе), только демиургу такая свобода творчества ни к чему, он выше этого, он старается не выдумывать отсебятину, а предельно точно отобразить волю Земли.
    Равняющиеся на Земомира люди — это, в общем, и есть земные вестники демиургов. Их главная особенность — демиургическое понятие о патриотизме, предполагающее полную объективность. Они стараются объективно оценивать любые разногласия между своим народом и чужими, находить справедливые решения — и готовы настаивать на них. Очень трудное умение, к тому же зачастую приносящее его обладателю отнюдь не власть и славу, а обвинения в измене, а часто и гибель. И Навна понимает, что подавляющее большинство её народа всегда будет ориентироваться не на Земомира, а на Русомира.
   А Русомир полагает, что лишь бы свои были едины, а взаимопонимание с чужими — дело десятое. На нашей ли стороне правда, да и достаточно ли важна причина, чтобы лезть в драку, — это для Русомира как-то второстепенно. Способен ли он усвоить демиургическое понятие о патриотизме? Отчасти да. Ведь здесь, в желанном будущем, Русомир признаёт Земомира образцом для себя. Но очень уж трудно к тому подтягиваться — они в слишком неравных условиях. Земомир — идеал чисто умозрительный, а потому пластичный, легко подправляемый, тогда как Русомир неотделим от реального русского народа, неспособен слишком подняться над ним; он накрепко связан с обычным русским человеком и тянуть его к совершенству способен, лишь насколько тот позволяет. Навна при всём желании не сможет сделать Русомира очень уж похожим на Земомира — Русомир оглянется на народ, обнаружит, что опасно отрывается от него, утрачивает с ним взаимопонимание, — и вернётся в прежнее состояние. И правильно сделает — ведь слишком поднявшийся над народом идеал становится непонятным, превращается в нечто отвлечённое, перестаёт служить действительным ориентиром. А заранее об этом зная, Навна даже и не станет сверх меры тащить Русомира ввысь. Таким образом, принятие Русомиром Земомира за образец для подражания решает вопрос лишь частично: да, Русомир вместе с народом в какой-то мере приблизится к тому, чтобы разрешать споры с другими народами по правде, — но лишь в какой-то мере. Конечно, Навна склонна видеть будущее в радужном свете, но и и людей она хорошо знает, а потому понимает, что тут её возможности ограниченны.
    Так что Русомиру мало принять Земомира за образец для себя; надо согласиться ещё и с тем, что самые лучшие люди — те, кто равняются не на Русомира, а прямо на Земомира, то есть — вестники Яросвета. Вот какие люди должны быть на Руси самыми влиятельными, чтобы она находилась в гармонии с планетой.

    Осознать и тем более выполнять подобные требования народу крайне трудно; уж кто-кто, а прирождённая Учительница сознаёт это в полной мере. Людям гораздо проще ориентироваться на самодовольного Русомира, не видящего никого над собой. Кажется очевидным, что народный идеал должен восприниматься как абсолютный, иначе не сумеет выполнять свою роль. Говорить детям: равняйтесь на этот образец, но вообще-то он сам собою недоволен? Это сбивает с толку. Теремок Навны (тот, что в этом будущем, то есть покои Соборной Души) шатается и скрипит при одной мысли о таком воспитании. Мы — самые лучшие, и точка, ставить это под сомнение — значит подрывать самоуважение народа, и вообще, не обсуждаются такие вещи, кто их затронет — быстро пожалеет. Очень тяжело идти против этого. Но идти надо. Навна, обдумывая, как за это взяться, порой впадает в отчаяние.
    — Я не смогу никого так воспитывать, — однажды пожаловалась она Яросвету. — Это невозможно. Как дети будут на Русомира равняться, если он не самый лучший?
    — Дети должны равняться на него уже потому, что он отражает лучшие черты их родителей, вообще предков. Разве этого недостаточно?
    — Достаточно, конечно… Но при этом предполагается, что родители и предки вообще — лучшие люди на свете. Так ведь не только у нас, но и у других народов. Но…

    Навна ушла в глубокое раздумье. Она уверена, что неправа. Её возражения чисто от непонимания того, как действовать, с чего хотя бы начать. Сколь бы обстоятельно Яросвет ни объяснял, а не хватает крайне важного — Навна должна глядеть на жизнь не только своими глазами, но и глазами самой Земли, чему можно научиться лишь у неё самой.
    А сначала надо покаяться перед своей планетой.
    То, что славяне лишены возможности свободно жить в Поле, Навна уже безоговорочно воспринимает как справедливую кару со стороны Земли. Когда-то предки Навны поддерживали согласие с планетой, были такими, какими они ей нужны, — за что та даровала им вольную жизнь в Поле. Потом Земля стала другой, улетела в Мире времени далеко вперёд, а мы не сумели измениться вместе с ней, остались прежними, отчего оказались отчасти чужими для неё — и потеряли Поле. И для возвращения его обязаны уяснить и выполнить нынешние указания Земли, снова стать такими, какими она желает видеть людей. А она требует от славян не просто единства, а непременно такого единства, которое никогда не обернётся против неё самой. Всё это Навна вроде как понимает, даже ни малейших возражений, но тут какое-то внешнее понимание: соглашается — а делать хочется иначе… вернее, она не знает, как выполнить волю Земли, вот и цепляется за старое, чтобы не остаться вовсе в пустоте. Ненадолго вроде вообразит, как воспитывает свой народ в ладу с планетой, — но, будучи не в состоянии представить это предметно, детально, не может удержаться на такой высоте, соскальзывает вниз, к куда более лёгкой и понятной роли обычной Соборной Души, озабоченной лишь внутренним единством своего народа, но отнюдь не единством его с планетой. Потом опять кое-как зигзагами заползает наверх — и опять катится вниз, как с обледенелой горы.
    Навна никогда не забывала свою первую встречу с богиней Землёй, всегда мечтала расслышать её, поговорить с ней — но как заслужить такое право? Она ощущала себя наказанным ребёнком. Она наказана Землёй за то, что до сих пор не слышит её. Бездыханные сёстры — вот наказание; Навне стало ясно, что она их оживит лишь тогда, когда передаст им хоть частичку того, что услышит от Земли. Она с невиданной силой ощутила свой страшный разрыв с Землёй… и то, что та давно уже протягивает ей руку.
    Навна набралась духу и заявила решительно:
    — А теперь я научусь слушать Землю.

СНОВА В ОГНЕ

    — Научишься, — подтвердил Яросвет. — А чтобы её понять, постарайся вообразить себя на её месте. Вот Земоград, окружённый врагами, жаждущими его уничтожить, а в нём ты.
    — Мне такое знакомо, — ответила помрачневшая Навна. — Но я не могу об этом вспоминать.
    — Но ты всё же вспомни — и почувствуешь, чего хочет Земля и чего боится. Тогда ваш град представлял собой отдельный мир, окружённый силами зла, и цель у вас всех тогда была одна, предельно ясная, — отбиться и выжить, она вас всех связывала воедино и все вы очень зависели друг от друга. Ваш град тогда был совсем как Земоград в окружении сил хаоса.
    — Ладно, объясняй, — обречённо согласилась Навна; куда деваться, надо же расслышать голос родной планеты. И со скрежетом провалилась в воспоминания о последних днях своей земной жизни; словно в огонь окунулась.

    — Ты тогда боялась за весь град гораздо сильнее, чем за себя. Более того, ты чувствами сливалась с градом и за всех людей в нём переживала как за собственных детей. Можно сказать, ты тогда сама была этим градом.
    Да, это правда. Яросвет обобщил её тогдашние чувства точнее, чем она сама смогла бы. В последние дни той жизни она действительно чувствовала себя в какой-то мере как Соборная Душа — настолько ей всех своих было жалко. Демиург продолжал:
    — И поэтому ты можешь понять Землю. Ей тоже очень жалко всех своих детей, и потому она ненавидит аваоров, которые всем мешают жить и могут погубить всё на планете. Разница в том, что ваш град был маленьким миром, а планета — огромный мир. Если ты могла ощущать себя целым градом, то попробуй хоть немного ненадолго почувствовать себя всей Землёй.
    Она сосредоточенно пытается представить себя на месте Земли. Но не получается:
    — Понимаешь, в граде были свои люди, я же выросла среди них. Именно потому так за них переживала, и чувствовать себя целым градом могла только потому, что его падение означало гибель всех этих людей… ты представляешь, насколько это страшно? Это гибель Вселенной. Они свои, свои — вот в чём всё дело. А ощущать всю планету как родной град я не в состоянии; я её слишком мало знаю.
    — Вы и для Земли тоже свои. Земля вовсе не безучастно наблюдала за той осадой. Ваш град был у свободных словен главным, а свободные словене Земле очень нужны. Она очень хотела вашего спасения — но не могла вас спасти, потому что не всемогущая. Поэтому Земля тогда смотрела на Аваора точно так же, как и ты. Сожгла бы взглядом, будь это возможно. Можно сказать, твоими глазами на него смотрела.

    Навна опять нырнула в память. Вот Кощей перед градом, с тысячами щупалец, на каждом — по обрину, и она глядит на него, желая испепелить, а где-то далеко за ней сама богиня Земля, жаждущая точно того же. Это единство желаний и стало той нитью, по которой Навна улетела к Земле, совместилась с нею. Град при этом делался всё меньше, стал вовсе крохотным, а затем и в самом деле превратился в Земоград. Он окружён кромешной тьмой, из которой на него наступают аваоры, один другого страшнее. И там, в граде, теремок, а в теремке она, Навна, со всеми своими детьми, внуками, правнуками… которых нет и не будет. От слияния фантазий с воспоминаниями об осаде возникало нечто и вовсе неописуемо химерическое. Особенно когда приблизилась развязка. Через частокол лезли уже не обры, а сами аваоры, и они клешнями не только отрывали людям головы, но и рыли землю под теремком столь рьяно, что образовалась уже целая пропасть, причём без дна, провал сквозь землю в какую-то зияющую под ней адскую черноту. Теремок повис на краю этой бездны и накренился, уже углы расходятся и крыша проваливается. И Навна — та, которая в теремке, — упала на стену, оказавшуюся теперь нижней, и всё её потомство туда же посыпалось.
    — Я здесь, — напомнил Яросвет. — И мы победим.
    Тогда из той же тьмы в гибнущий град влетел Жарогор. И кто-то с небес — нет, на сей раз она знала кто, это Яросвет, — посадил Навну на него, и Жарогор принялся одного за другим рвать на части аваоров. Кто из тех успел раствориться обратно во тьме, тот только и спасся, а оторванные головы людей вернулись на свои места, и люди ожили, и пропасть исчезла, теремок опять встал прямо, целый и невредимый.

— Вот если бы так получилось на самом деле, — только и смогла вымолвить Навна, придя в себя. Желание переделать прошлое сейчас подавляло в ней все прочие мысли — хотя она давно уже твёрдо усвоила от Яросвета, что изменять прошлое вообще невозможно. Она как никогда почувствовала, насколько ей хотелось бы прожить земную жизнь до естественного её завершения и как много она потеряла, попав на небеса преждевременно. И опять невыносимо жалко всех своих.

ЗЕМОГРАД

Попозже, когда обжигающие воспоминания её более-менее отпустили и мысли переключились с прошлого на будущее, Навне стало ясно, что совсем не зря ныряла в кошмар прошлого. Теперь она гораздо лучше понимала вечно беспокоящуюся о своих бесчисленных детях Землю, более-менее представляла себя на её месте. И поняла, что это не так уж невероятно — глядеть на мир глазами самой Земли, в действительности будучи всего лишь одной из собориц. Навна же ещё в земной жизни привыкла глядеть на брата и сестёр глазами матери, на деле будучи всего лишь старшей сестрой. А тут получается нечто схожее… во всяком случае, сходства достаточно, чтобы на него опереться.

    Она вернулась в детство, в ту пору, когда у неё ещё и теремка не было. Вот в очередной раз получилось так, что её оставляют на весь день дома за старшую. Мать даёт ей указания — а она всё внимательно слушает… но не в частностях суть дела, а в ответственности: ты остаёшься за меня, дом — на тебе, младшие — на тебе… словом, будь на моём месте. И Навна в самом деле ощущает себя на её месте. В подобных случаях она входила в роль матери семейства столь органично, что потом (когда мама вернётся) нелегко было возвращаться на своё действительное место. А сейчас Навна воображает, что её родительский дом — Земоград, а мама — сама богиня Земля. И когда вообразила, то та самая богиня протянула руку откуда-то из немыслимой выси, подняла Навну туда и поставила рядом с собой.
    Внизу лежал Земоград — земной и небесный. И свой теремок (будущий — дворец Соборной Души) Навна сверху увидела, а в нём — себя. И ощутила себя уже частичкой совсем другого, невообразимо обширного мы. Мы — все, кто есть на Земле, будь то люди или муравьи, демиурги или уицраоры, реки или облака, — словом, все. Это тоже своего рода соборный мир — только соборность, объединяющая столь разные существа, несравненно сложнее той, что собирает людей в народы. Она и есть стержень Земограда, она превращает в единую силу всех, кто занимает на Земле своё место и не посягает на чужое.
    То, что Земля добрая, для Навны всегда было одной из тех истин, в которых просто нельзя сомневаться: усомнишься — мир зашатается. И не сомневалась. А теперь разглядела воочию, на чём та истина держится. Мы — признающие друг друга, а потому способные жить в согласии друг с другом, а в конечном счёте с самой Землёй — сильнее тех, кто только себя и признаёт. Сильнее именно за счёт того, что можем опираться друг на друга, будучи даже очень разными. Разумеется, это бывает очень непросто, тут думать надо. Однако демиурги, лучше всех знающие мир, найдут выход из буквально любого положения — и для себя, и для тех, кто следует за ними. Сама Навна со своим соборным мышлением запросто может забрести не туда — на этот счёт у неё иллюзий нет; но Яросвет в любом случае подскажет выход. Поэтому её жизненный путь никогда не зайдёт в глухой тупик; Земля свою верную помощницу не бросит, она в самом деле добра к тем, кто достоин её доброты.

      — Будь на моём месте, — сказала Земля, — представь, ты вместо меня… побудь здесь за старшую.
     До чего же Земля сейчас похожа на маму! Навна уже и не совсем понимает, то ли по-прежнему находится в детстве, дома, то ли в тереме Земли. Картина Земограда наполовину перекрыта воспоминаниями — маленькими братом и сёстрами, лавкой, печью, пряжей и прочим.
    — Глянь повнимательнее на себя отсюда, — сказала богиня. — Чем ты себе не нравишься?

Навна разглядывает ту Навну, что внизу, но та теряется, заслоняется самой младшей сестрёнкой. «Вот на неё я сейчас и похожа, — подумалось печально. — У неё ответственности за дом никакой, потому что маленькая и не соображает ничего, ну а я о планете забочусь не больше, чем она о доме. Вот она у печки ползает, и кто знает, что ей вздумается — может, головешку вытащить, а почему бы нет? Вон то полено загорелось только с дальнего конца, а с ближнего ещё холодное, вполне можно за него ухватиться и дёрнуть, если умишка нет. А я сейчас к Жругру отношусь не более разумно, чем она к печке».
Сравнение Жругра с печкой не такое уж странное, если вдуматься. Без печи дом не дом, но она же может его сжечь, если недоглядеть. И Жругр Земле очень нужен — но если отобьётся от рук, то будет для Земли не лучше пожара. А Навна, собравшись управлять таким опаснейшим зверем, не прочувствовала до сих пор, что отвечает за него перед планетой. Вроде искренне соглашается со всем, что Яросвет ей говорит о Земограде, Гагтунгре, глобаорах и прочих вещах планетарного значения, — а саму всё равно тянет к тому, что лишь бы побыстрее обзавестись Жругром, дабы покончить с обрами, а там видно будет — авось не позволим ему взбеситься. Разве можно столь безалаберно относиться к требованиям Земли? Соборице, глухой к голосу планеты, нельзя доверить Жругра. Это столь же очевидно, как то, что Навну нельзя было оставлять дома за старшую, прежде чем она научится аккуратно топить печь.

    Навна выбралась-таки из воспоминаний о детстве, сурово оглядела себя с небес и сокрушённо ответила на поставленный Землёй вопрос:
    — Я только о своих думаю. Только о Руси, а до всего Земограда мне как бы и дела нет. Поэтому и к Жругру отношусь безответственно. И отсюда вижу, что так нельзя, мы должны защищать Земоград все вместе… а туда вернусь и… боюсь, будет всё по-прежнему. Всё у меня неправильно, вся я неправильная, хватаюсь за то, к чему не готова… но я исправлюсь!
    — Это правильно, что ты думаешь прежде всего о Руси, — умерила её самокритику Земля. — Не может мать к своим детям относиться так же, как и ко всем остальным, и Соборная Душа не может относиться к своему народу так же, как к остальным. Но надо заботиться и о том, чтобы Русь твёрдо стояла на планете, не провалилась в тартарары. А для этого Русь должна быть прочно встроена в Земоград и ни при каких условиях не связываться с моим главнейшим врагом. А кто это?
    — Гагтунгр.
    — И для тебя он должен быть главнейшим врагом — не только на словах и в мыслях, но и в глубине души. Лишь тогда ты будешь со мною вполне соборна.
    Главнейшим — вот в чём суть. На деле у Навны Гагтунгр заслонён более близким врагом — Аваором. Вернее, она вроде как и признаёт, что Гагтунгр хуже всех, — но в глубину души это признание не проникло. Аваор, уничтоживший сам мир, в котором выросла Навна, столь беспредельно ненавистен ей, что воспринимать его как некого всего лишь второстепенного врага она до сих пор при всём желании не может.
    — Если твой Жругр, — добавила Земля, — убив Аваора, сам сделается глобаором, то станет для меня худшим врагом, чем Аваор.
    Конечно, о такой опасности Навна не раз слыхала от Яросвета и вроде её сознавала, но слишком поверхностно — это ей сейчас стало пронзительно ясно. Потому что глазами Земли увидела нечто поистине страшное.

    Вот Русь, встроенная в Земоград, защищающая одни из его ворот — Русские ворота. Вовне бродит Кощей-Аваор, то и дело нападая на Русь. И там же шатается глобаор Лже-Жругр, сулясь покончить с Кощеем. Навна соглашается, впускает Лже-Жругра на Русь, тот здесь набирается сил, по ходу дела подмяв всё на Руси под себя, потом убивает Кощея — и начинает заодно с Гагтунгром (который, разумеется, тоже пролез сюда вслед за глобаором) крушить уже Земоград, и в итоге уничтожает его начисто — и Русь тоже, она же вне Земограда существовать не может.
    Навна, которая сейчас рядом с богиней Землёй, окаменела от ужаса. «А ведь ты действительно можешь так сделать, — беспощадно обличила она ту Навну, которая в теремке. — Тебя же не волнует, связан Жругр с Гагтунгром или нет, ты ради своих готова на всё буквально. Ты только о Руси думаешь, не о Земле, забываешь, что Русь на Земле стоит, а не где-то сама по себе висит. И ты в самом деле способна открыть ворота Земограда глобаору».
    Тут опять воспоминания о последнем дне её земной жизни наложились на картину всего Земограда, получалась гибель всего мира — земного и небесного. Весь мир горел, как её подожжённый обрами родной дом. Навна ощутила раздвоение столь чудовищное, что даже для неё сверх всякой меры. Оказывается, её беспредельная любовь к своим, своему будущему народу, может погубить мир, а с ним и Русь.

    — Но этого же не будет никогда, — промолвила Земля. — Успокойся, такое невозможно.
    И картина вселенской катастрофы вмиг рассеялась как страшный сон. Да, это действительно невозможно. Но невозможным стало именно сейчас, когда Навна сумела глянуть на свой предполагаемый сговор с Гагтунгром глазами Земли, увидеть его последствия как гибель своего же дома. И запомнила навеки — и Гагтунгр заслонил-таки Аваора, в самом деле стал для неё первейшим врагом. Именно поэтому жуткий сон точно вовеки не станет явью.
    — Жругр никогда не станет глобаором, — пообещала она.
    — Знаю, — улыбнулась в ответ Земля. — Теперь точно знаю.

О чём они дальше говорили, понятно только им двоим. Но в явь Навна вернулась, ясно сознавая, кто она такая. Разглядела-таки своё я. Оно перестало слоняться невесть где, как нечто для самой же Навны странное и даже подозрительное, заняло своё место — на стыке Земли с Русью. Мы и я прекратили рвать Навну пополам, пришли к согласию — и она ощутила себя единым существом, самой собой. Навна едина с Русью, с русским народом, в этом смысле она такая, как все русские люди, — и она же едина с Землёй, её глазами смотрит на Русь по-матерински — ласково и в то же время строго; видит, что мешает Руси жить в ладу с планетой, а потому должно быть исправлено. Если соборная часть души Навны растворена в народе, то личная — тут, с Землёй. Она включена в ту планетарную соборность, требующую от каждого делать на Земле своё дело. А дело Навны столь важно, что вникнуть в него она сумела, лишь научившись смотреть на жизнь глазами самой планеты. Теперь она знает, как встроить в эту соборность и Жругра, превратить его в верного защитника Земли от глобаоров.
То, что говорил ей Яросвет о Земомире и Русомире, перестало быть абстракцией, сделалось понятным и выполнимым — ясно, что и как делать. Навна видит свой будущий теремок как наяву. И видит, чем там заняты сёстры — и даже мама. Оказывается, и её воскресит именно Навна, а не отец. А почему раньше о том не догадывалась? Да из-за привычки смотреть на мать снизу вверх. Вообразить себя вытаскивающей её на небо, а значит, воспитывающей — на такое у Навны просто смелости не хватало. А теперь знает, что и с этим справится.

ТЕРЕМОК СОБОРНОЙ ДУШИ

    Навна вновь взялась за свой небесный карандаш, дабы во всех подробностях изобразить будущий теремок Соборной Души, а в особенности то, чем в нём будут заниматься мама и сёстры. Надо покрасивее — чтобы они разглядели смысл небесной жизни.
    И в самом деле разглядели — все довольно скоро воскресли и принялись за дело. Первый небесный теремок Навны опустел и растаял в прошлом — а она повернулась к будущему.
    «Вот теперь ты хорошая старшая сестра, — похвалила она себя. — Младших выручила… и даже маму — значит, и Соборная Душа из тебя точно получится».

    И возвела новый теремок.
    Он непохож на прежние. Те предназначались для весьма узкого круга своих, причём находящихся в том же мире, что и сама Навна. А её новый дом, сам будучи на небесах, сможет объединять вокруг себя весь русский народ — земной и небесный.
    Заняв своё место в новом теремке, Навна наконец в самом деле ощутила себя Соборной Душой. Правда, с большой оговоркой — своего народа в земном мире ещё нет. Это пока можно поправить единственным способом — вознестись в желанное будущее. Что Навна и проделала. Прогуливается по светлому завтра, вникая в то, каким образом её небесный теремок объединяет вокруг себя земную Русь.

    Отчасти картина знакомая — со слов Яросвета. Но тогда его слушала Навна, сама глухая к голосу Земли. А сейчас она уже и сама видит, что к чему, уверенно руководит своей частью дела. А потому понимает, как её теремок вписывается в стратегию Яросвета.
    Земомир прочно занял в теремке место высшего идеала. В этом смысле новый теремок походил на самый первый. В таком смысле Навна, сделав широкий круг, вернулась к тому, что казалось единственно возможным ещё в детстве: вновь в теремке идеал, не подлежащий никакому сомнению, никакой критике, просто данный свыше. Но тогда это был Святогор, являвшийся народным идеалом. А теперь народный идеал присутствует в теремке в качестве ученика, равняющегося на иной, соборности неподвластный образец. А вот такое Навне в земной жизни не могло и присниться. Всё, что вне соборного мира, представлялось тогда чужим и потому подозрительным. А теперь оказалось, что отнюдь не всё таково. За пределами соборного мира — остальной Земоград, то есть тоже свой мир. Конечно, опасно тащить оттуда на Русь что попало и как попало, но самою Землёй указываемый идеал человека — не что попало, а его гармония с Землёй гарантирована не кем-нибудь, а Яросветом… да Навна теперь и сама соображает, что с Землёй в ладу, а что — нет.
    Надо верно определять те направления, по которым Русомир сейчас может развиваться, и вести его по ним с оптимальной скоростью. А какие это направления и какая скорость на каждом из них оптимальна — вопросы головоломные, и Навне приходится напрягать все свои педагогические способности, размышляя над тем, как направить своего главного ученика верным путём. И надо всегда поддерживать у него верное отношение к Земомиру. Если Русомир свалится в самодовольство — станет считать идеалом не Земомира, а самого себя; если в самоуничижение — будет глядеть на Земомира как на кумира, которому надо поклоняться, но с которого невозможно брать пример. Сколь бы вроде ни противоположны самодовольство и самоуничижение, а равно ведут к тому, что Русомир остановится в развитии, безнадёжно отстанет от жизни планеты. А с ним — и равняющиеся на него люди, и тогда Руси остаётся сохнуть где-нибудь в глухомани, на обочине истории. Что, прежде всего, выражается в том, что Русь не сможет иметь государства, которое ей служит.

А поставленная перед Русомиром цель заключается сейчас в том, чтобы он смог занять место народного идеала словен, заменив в этом качестве Святогора. А такая замена по сути равнозначна превращению словенской общности в Русь.

ГОЛОС КРОВИ

    Словенская дружина остаётся оторванной от славянских племён в основном из-за своего весьма пренебрежительного отношения ко кровному родству.
    В любом племени родство — основа всего, фундамент, на котором вырастают и все высшие понятия. Здесь подвиг — деяние ради своих родных; превыше всего подвиг, совершённый для блага всего племени. А самое страшное преступление — навлечь на племя какую-либо беду; и тут не принимаются никакие оправдания.
    Отсюда стародавний безысходный разлад между словенской дружиной и племенами. Ведь любое племя, заключая союз с той дружиной, тем самым рискует угодить под всесокрушающий удар обров. И как бы ни хотели племена избавиться от аварского ига, но лезть поперёд других каждое из них опасается, согласно подняться против авар разве что вместе со всеми. Но чтобы все поднялись, кто-то ведь должен начать, какие-то племена должны первыми сплотиться вокруг словенской дружины — а никто первым быть не желает. Словене обычно усматривали в такой осторожности лишнее доказательство того, что в племенах одни дураки и трусы.

Навна всегда была бесконечно далека от такого понимания сути дела. Да, она тоже Святогором воспитана — но тот властвовал лишь над частью её души. Другая часть оставалась недоступной ему — там собственный мир прирождённой Учительницы. А она с самых юных лет считала непреложным законом бытия то, что старшие должны заботиться о младших, а уж погубить детей — злодеяние, на которое способны только конченые нелюди. Эта правда когда-то уживалась с правдой Святогора именно благодаря тому, что каждая из них обитала в своём пространстве, Навна не позволяла им встретиться и наброситься друг на друга. А ныне нет нужды в таких предосторожностях: хотя бы в своей душе Навна обе эти правды примирила.

    Суть проблемы гораздо рельефнее видна не в мире людей, а в мире каросс.
    У каждого племени своя каросса, которая, вообще-то побуждая племя к свержению аварского ига, делает крайне важную оговорку: «Только вместе с прочими племенами, ни в коем случае не высовываться». Поперёд всех постоянно лезут словене — как раз потому, что у них есть Святогор, но нет кароссы (а если и появлялась иногда, то квёлая, неспособная перечить Святогору). А сами не испытывая на себе кароссического влияния, они не ведают его силы, не представляют, до какой степени оно определяет поведение любого племени. А потому не понимают логику племён — и не умеют с ними толком договариваться, отчего часто теряют терпение и пытаются объединять племена силой. Но это тупик: настоящая сила в конечном счёте у племён, а не у малочисленной словенской дружины; иной раз можно к чему-то принудить одно племя, другое, третье, но невозможно построить на насилии большой и сплочённый союз, способный победить авар, — подневольные союзники запросто могут перекинуться к врагу.
    И никуда эта прореха в душах словен не денется, пока у них не вырастет своя полнокровная каросса — новая Дингра, на каждого из них с рождения воздействующая; лишь тогда они станут понимать, что это такое — прочно переплетённое родством общество, которое ни за что не поставит под угрозу (хоть бы и во имя самой высшей цели) подрастающее поколение. Только тогда словене и прочувствуют по-настоящему, почему любое племя так остерегается слишком высовываться, — и только тогда смогут находить с племенами взаимопонимание. Впрочем, тогда это будет уже русь, а не словене.

     Тут уместно сделать небольшое отступление. Славяне, словене, страна Русь, народ русь — всё это переплетается порой весьма причудливым образом, немудрено и запутаться. Собственно, об этих хитросплетениях сказано ещё во введении в книгу. Но сейчас ещё кое-что добавлю, поскольку эти тонкости терминологии имеют прямое отношение к содержанию данной главы.
    Я здесь (во избежание ещё худшей путаницы) использую для двух разных общностей два разных термина: славянами называю всех, говорящих на славянском языке (тогда ещё относительно едином), а словенами — лишь тех, кто сам себя так именовал. На самом же деле тогда название было одно — словене, но оно бытовало в узком и широком смыслах. В одних случаях составлявшие словенскую дружину люди называли словенами только себя, в других — всех, говорящих на одном языке с ними. За такой двойственностью — великие амбиции: мол, пока настоящие словене — только мы, прочие же лишь по языку словене, но не по делам; так пусть становятся такими, как мы, и будут тоже настоящими словенами. Получается, люди из славянских племён — как бы недословене, некое временное явление, которое следует искоренить.
    А если словене станут называть себя русью, то вышеупомянутая двойственность улетучится, останется только одно значение слова словене — то самое, которое (уже в форме славяне, что сути не меняет) наши современники обычно считают единственным. И вот принципиальный вопрос: а кем русь станет считать былых «недословен»? Некой недорусью? Нет, понятие недословен просто исчезнет без всякого замещения, поскольку русь не стремится втянуть в себя всех славян, а потому и не считает не желающих втягиваться какими-то «недо». Руси незачем всех поглощать. Это вечно нуждающаяся в пополнении со стороны словенская дружина стремится вобрать в себя всех кого можно; а русь сама себя воспроизводит из поколения в поколение — и приток людей со стороны отнюдь не является условием самого существования народа русь и страны Русь.

    Но чтобы решить проблему, надо зрить в корень: не от хорошей ведь жизни словене пополняют свои ряды чужаками, а о собственном потомстве не особо заботятся. Навна отлично понимает, что без оговорок критиковать такую черту словенского характера было бы, мягко выражаясь, несправедливо. Дело обстоит гораздо сложнее.
    Предположим, что в пору её раннего детства словене (тогда звавшиеся свободными словенами — но это уточнение ничего не меняет) вдруг сделались другими, готовыми умереть ради спасения своих семей. Что дальше? Можно с уверенностью предположить, что авары, прослышав о таком перевороте в системе ценностей противника, вскоре навалились бы на свободных словен большой силой. Почему? Да потому, что теперь могут поставить их перед выбором: или те будут уничтожены — или откажутся от борьбы за Поле, прогонят из своих душ Святогора, превратятся в обычное племя. Что это означает для Навны? В первом случае она просто погибнет, во втором — окажется отнюдь не в той среде, которая нужна для первых шагов русской Соборной Души; словом, там и там катастрофа. Вот как всё заковыристо. Авары так долго мешкали с решительным ударом по своим старым недругам именно потому, что поход организовать непросто, а основной цели всё равно не достичь: когда словенская дружина поймёт, что ей не отбиться, то просто уйдёт (пусть с тяжёлыми потерями, ей не привыкать) налегке, бросив семьи, и будет продолжать своё дело, только ещё больше озлобившись на авар. Получается, именно всем известная готовность свободных словен пожертвовать своими семьями сдерживала авар так долго — и дала Навне возможность прожить в земном мире хотя бы 17 лет. И никакой это не парадокс, всё логично: если надёжно укрыть свои семьи нет возможности, то надо по возможности лишить врага стимула за ними охотиться.
    А настоящее решение, естественно, в том, чтобы семьи находились в безопасности. Но как такого достичь, коли имеешь дело со столь страшным врагом, от которого не спасают ли леса, ни горы, не крепостные стены? Разве что расстояние спасёт; но уйти столь далеко, чтоб даже авары не достали, — значит утратить возможность всерьёз против них воевать, что опять же неприемлемо. И выходит, что реальный выход для словен вроде лишь один: объединить так много племён, что получится войско сильнее аварского — оно и обеспечит безопасность. С точки зрения метафизики это означает, что Дингра появится на свет и вырастет под защитой Жругра (без уицраора такое огромное войско не создать). Стало быть, сначала Жругр — и лишь потом Дингра. Но тогда получается, что объединять племена придётся ещё в отсутствие Дингры, то есть заниматься этим должны те словене, какие есть, которые не знают по себе, что такое каросса.

А смогут? Им же придётся себя ломать через колено — поскольку придётся признать, что по одному важнейшему вопросу они от веку были неправы, а люди в племенах — правы. А ведь сплотившиеся в словенскую дружину люди считали себя во всём выше тех, кто оставался в племенах. Сама мысль о том, что надо чему-то учиться у «недословен», казалась нелепой и даже непристойной. Вот какой психологический барьер надо преодолеть.

    — Этот путь короткий, но на нём такая вот огромная преграда, — сказал Яросвет. — Если сумеешь научить словен внимательно относиться к тому, что им по собственному опыту неведомо, — Поле будет наше уже в ближайшие десятилетия.
    — Короткий путь? Есть ещё и длинный?
    — Есть. Тот, на котором Дингра появляется прежде Жругра. Если словене обоснуются далеко на севере, под прикрытием лесов и болот, то превратятся в потомственную общность — и там появится Русь. Тогда ещё не нужно будет единовластие, а значит, и Жругр; они понадобятся позже, при наступлении на Поле.
    — А как же воевать с обрами из такого далёка?
    — В том-то и беда. И ещё другие сложности возникают, если Русь сначала будет вдали от Поля; некоторые я уже сейчас вижу, а наверняка по ходу дела возникнут и неожиданные. Тот путь к цели очень уж долгий, не на одно столетие. Так что он запасной — на тот случай, что коротким не пробьёмся.
    — Он не запасной, а никуда не годный, — хмуро отрезала Навна, шокированная упоминанием о (страшно подумать!) столетиях. — Нету его. Короткий — единственный… а значит, мы точно им пройдём.
    — Будем считать, что так, — заключил демиург несколько двусмысленно.

В самом деле, сейчас надо сосредоточиться на прямом пути; преодолим ли он — можно выяснить только опытным путём. А что касается обхода, то Яросвет ради полноты картины упомянул о его наличии — и достаточно.

РУСОМИР И ЖРУГР

    Навна снова в теремке, углубилась в раздумья о том, как сделать Русомира способным довести до успешного завершения дело, в котором увяз Святогор.
    Узловой вопрос: как должны строиться отношения между Русомиром и Жругром?
    Ответ Святогора прост: уицраор не нужен вообще. Иначе говоря, имеющая право руководить по своему усмотрению власть не нужна в принципе. Если из-за отсутствия такой власти народ погибнет — ничего не поделаешь, судьба такая. А Русомир?

    Навна улетела в будущее, где её народ равняется уже на Русомира.
    Русомир тоже вообще-то предпочёл бы обходиться без уицраора — пусть власть будет выборной и понятной народу. Но погубить свой народ — нет, ни за что; если для его спасения народа необходим уицраор — пусть будет. В свою очередь Жругр, в силу своей уицраорской натуры, стремится безоговорочно подчинить всех именно себе. Но терпит Русомира, позволяет ему по-своему организовывать народ вокруг себя, а то ведь без идеала народ деградирует и не сможет служить опорой для Жругра.
    Так что никуда Русомир со Жругром друг от друга не денутся. Но поскольку они разве что по необходимости сносят друг друга, то у них хронический конфликт из-за той границы, что пролегает в душах людей, указуя, в чём им следует ориентироваться на Русомира, а в чём — на Жругра. Границу эту проводит (и сдвигает при изменении обстановки) Яросвет — ему виднее. А дело Навны — объяснять Русомиру и Жругру, что рубежу положено быть не где-нибудь, а именно здесь. Насколько трудно добиться в этом согласия, она знает по истории других стран. Даже веками сосуществующие, безоговорочно признающие необходимость друг друга уицраор и народный идеал могут сцепиться насмерть из-за той границы — и последствия бывают катастрофические.

Навна дополняет окружающее её будущее новыми штрихами; особое внимание уделяя образу Жругра, окончательно отказываясь от былых заблуждений:
— Вот Жругр, который никакой не Жарогор, а самый что ни на есть медведь… вон какие глазищи и когти страшенные… но я его больше не боюсь; под ним — князь… не князь-советчик, а настоящий князь, который приказывает и наказывает; под ним — вся дружина, сплочённая приказом, который не обсуждается. И Жругр склонен повернуть всё по-уицраорски — создать такую власть, которая, объединив славян сначала для самозащиты, затем нацелит их на завоевание чуть ли не всей Евразии. Но такое у него не прокатит. Потому что народ усвоил главное из нашей стратегии: после разгрома кочевников надо жить мирно. Его уже невозможно погнать на завоевания — никакими ухищрениями и ни под каким предлогом. У Жругра нет средств для этого. Да, есть властная вертикаль, но её составляют люди, которые сами ничего завоёвывать не желают и знают, что народ тоже против. Жругр даже просто озвучить свой приказ не сможет: повелевать надо через князя, а тот и сам усвоил нашу стратегию и знает, что народ тоже за неё; так что князь волю уицраора просто проигнорирует, причём безнаказанно. Тут Жругр волей-неволей займётся тем, что мы ему велим, — мирным обустройством Руси. Он пойдёт таким путём, поскольку другого нет. Так его и воспитаем.

Словом, Жругр оказывается в силовом поле, создаваемом Яросветом и Навной, и привыкает добросовестно выполнять свою работу. И в этом смысле становится похож опять же на Жарогора — конечно, не по сущности своей, а по степени управляемости. Отныне полностью ясно, благодаря чему возможен полёт на Жругре. Если Соборная Душа воспитывает свой народ так, что тот способен следовать за демиургом, то она сможет управлять уицраором. Какова именно стратегия Яросвета и как он будет доводить её до земных людей — это уж его забота, а Навна должна делать людей более способными понимать демиурга, прямой путь к чему — воспитание народного идеала.
Здесь, в сияющем будущем, внешних врагов нет, власть послушна народу… а значит… Навна чувствует, как из потаённых глубин её души поднимается — сначала с оглядкой, потом уверенно — тот сияющий идеальный теремок, который в её сознании всегда был заслонён богатырским — то одним, то другим. Да, те самые палаты, в которых она будет учить всех просто жить дружно, а не воевать с кем-то.

    Однако тут из иного измерения, то есть в данном случае из реальности, донёсся голос Яросвета:
    — Когда ещё такого достигнем! А в обозримом будущем донести нашу стратегию до всего народа невозможно. Пока задача куда скромнее. Надо сделать нашими единомышленниками хотя бы некоторых, самых близких к народному идеалу. Они усвоят нашу стратегию, объединятся вокруг неё и возьмут власть. Так что держать Жругра в повиновении придётся весьма ограниченными силами, и сложностей будет предостаточно, но мы справимся.
    Под давлением такой критики идеальный теремок опять нырнул на прежнее место. Но Навна рада уже тому, что хотя бы впервые его хорошо разглядела, и уверена, что когда-нибудь построит его наяву.
    Она умерила свою фантазию — и нарисованный ею мир сдвинулся ближе к реальности. Силовое поле вокруг уицраора стало весьма разреженным, ненадёжным. Это грустно, но зато соответствует истине, а это сейчас для Навны важнее — она же на работу настроилась, а потому надо видеть всё как есть, без лишних прикрас.

ПРИТЯЖЕНИЕ ЗЕМНОГО МИРА

Но как взяться за дело, как начать влиять на события в земном мире?
Небесный теремок построен — но когда он станет светочем для земных людей? Для Навны это самый больной вопрос. Вовсе нестерпимым стал страшный диссонанс между её личным я, которое основательно набралось сил и ума-разума, и её соборным мы, которое там, среди остатков свободных словен. Чем увереннее Навна входила в роль Соборной Души, чем благополучнее становилось её я, тем явственнее центр её внимания смещался на взывающее о спасении мы. Словом, мало-мальски уладив свои небесные дела, Навна сосредоточилась на делах земных, в этом смысле переселилась в земной мир, к свободным словенам, пыталась наладить связи с ними. И смотрела на жизнь уже оттуда.

Она должна изменить их судьбу. Пока та остаётся прежней, они носят её с собой, поскольку мышление их всё то же. Едва более-менее наберутся сил — нападут на обров и будут вновь разгромлены. И только Навна способна эту горькую судьбу исправить, заменив у них Святогора Русомиром. Но как? Она беспрерывно терзается из-за того, что так рано оставила тот мир, не создав в нём никаких зацепок для себя, никаких возможностей общения с ним.
Общаться с людьми, находящимися в иной материальности, — дело непростое. В основном Навна для начала осваивала самый простой способ — училась проникать в сновидения людей. Когда-то лишь видела сны, теперь сама их творила или подправляла. Но тут учиться да учиться, а пока особого толку не видно.

Земной мир притягивает её с чудовищной силой — и одновременно отталкивает. Влиять на земных словен она не может, оставить их — тоже, слоняется между ними, словно привидение. И, держась за них, остаётся на призрачной прошлой Земле, а настоящая живая планета уносится от неё вдаль, в будущее, грозя вовсе растаять во тьме.

    Это непередаваемо страшно… и на что-то поразительно похоже. Пожалуй, на то, как в раннем детстве потерялась в лесу. Кругом лес, мамы нет, а значит, и ничего нет, мир исчез, превратился в хаос, наполненный медведями, лешими и прочим ужасом, и не знаешь, что делать, кричать разве что… дрожа от мысли, что на крик придёт как раз леший.
    Сейчас то же. Навна видела, сколь далеко уже единственная настоящая Земля, сколь труден и запутан путь к ней, и точно знала, что настичь планету пешком нечего и надеяться. Только верхом на Жругре и только при помощи Яросвета. Но Яросвет ей точно поможет, а Жругр точно будет её слушаться, нельзя в этом сомневаться. Так что затолкала обуявший было её страх в дальний закуток души и заперла на засов.
    Надо догнать уносящуюся в будущее планету. В лепёшку разбиться, но догнать. Это рай. А если Земля вовсе пропадёт из виду, растает в будущем, бросив её в небытии прошлого, то это ад. Для Навны, во всяком случае. Отнюдь не все соборицы так считали; жить в прошлом, жить прошлым — спокойнее.

    Как выяснится позже, она сильно недооценивала трудности, которые её подстерегали, надеялась на довольно скорую победу. А если бы заранее хорошо знала, во что ввязывается? Пролив море слёз по поводу своей столь тяжкой судьбы, потом всё равно решительно и бесповоротно взялась бы за дело. Тут нет выбора. Бросить своих она всё равно не может, а что делать — в общих чертах ясно, надо лишь много-много работать, а вот этого она уж точно отродясь не боялась.

ДОЛГОЕ ДЕЛО

Связи с земными словенами устанавливались убийственно медленно. Тянулись десятилетия. Столь долгое дело для Навны нечто совсем новое, выматывающее.
— Ничего, — ободрял её Яросвет. — Привыкай мыслить масштабом десятилетий и веков, ты же теперь Соборная Душа. И радуйся тому, чего уже достигла.

Обстановка между тем заметно менялась. В 626 году Аваор пытался взять сам Константинополь, но был у его стен жестоко побит Форсуфом, а через какое-то время восстание славян и болгар обрушило аварскую державу — и Аваору пришёл конец. А без него события на Дунае и за Дунаем утратили прежний размах, отчего сдулась и перспектива появления там сильного славянского уицраора. Так что Яросвет с Навной окончательно сосредоточились на восточной части славянского мира.
В этих краях название словене было мало распространено, здешние племена звались просто полянами, уличами, вятичами и так далее, поэтому свободные словене здесь скоро стали именоваться уже просто словенами.

А потом в глуби Поля народился новый аваор — Хазаор, создавший Хазарский каганат и стремившийся подчинить земли, на которых славяне жили испокон веков. Естественно, словенская дружина переместились сюда, на северный край Поля, пытаясь объединять славянские племена уже против хазар.

К тому времени Навна более-менее научилась общаться с обитателями земного мира, то есть освоила то фундаментальное искусство, без которого невозможно быть Соборной Душой. И теперь принялась вникать в складывающуюся обстановку, дабы чётче разглядеть свою собственную часть работы.

А главная помеха — всё та же, до боли знакомая, и вылазит она отовсюду.
Вот, к примеру, вожди словен ведут тайные переговоры со старейшинами вятичей — те готовы выступить против хазар, но опасаются лезть поперёд других. Они настаивают, чтобы их союз со словенами оставался покуда в тайне. А словене как раз желают без заминки всем о нём раструбить: вятичи — племя сильное и влиятельное, его пример важен для привлечения других племён. Но нет, вятичи упёрлись намертво: или пока никакой огласки — или вообще на нас не надейтесь.

Яросвет указал Навне на одного из вождей словен, по имени Добран:
— Он меня понимает — и сможет договориться с вятичами, как и с другими племенами. При условии, что получит княжескую власть. Но прежде ты должна заменить Святогора Русомиром — иначе всё впустую.

Так и есть. Ведь что будет, если словене выберут Добрана князем, но идеалом останется Святогор? Вообще-то Яросвет на себе подобное испытал под занавес своего земного бытия, но там был иной расклад, отчего ныне тот опыт в чистом виде не годится. А сейчас чего ожидать?

Навна переместилась в такое гипотетическое будущее, где князь Добран успешно расширяет антихазарскую коалицию. Соответственно растёт и стремление хазар уничтожить князя — а ещё лучше, втихаря с ним договориться. Если не с ним самим, то с его окружением. Это люди, которые высоко вознеслись вместе с князем — и знают, сколь непрочно их положение. А люди там всякие, отнюдь не только глубоко идейные. Многие подвержены соблазну как-нибудь негласно примириться с каганом, склонив к этому и князя или же тайком убив его и заменив более податливым.

При поверхностном взгляде может показаться, что провернуть такой трюк немыслимо: князь для того и выбран, чтобы победить хазар, а если он вдруг с ними снюхается, то словене тотчас поднимут его на копья как изменника. Однако Навна не зря плавала по истории — и знает, что на самом деле подобные фокусы не редкость. Более того — предвидит, как оно будет выглядеть в данном случае.

Вот (в данном варианте будущего) князь Добран довёл до успешного завершения переговоры с вятичами. Как восприняли это словене? Ведь они (за малым исключением) видят в осторожности вятичей лишнее подтверждение того, что те — жалкие недословене и что с ними надо пожёстче, дабы боялись словен ещё больше, чем хазар, — тогда будут слушаться. Так что отношение словен к успеху князя двойственное: «Да, вот мы не могли вятичей уговорить, а он уговорил; это хорошо, что умеет то, чего другие не умеют… но он же как-то неправильно делает, разве прилично с этими запечниками так цацкаться; и как знать, может, и больше можно было из них выжать, если действовать строже». А потом князь и другие племена привлекает в союз подобным же образом, благодаря чуткости к их интересам и опасениям, — и у словен растёт уважение к такому мудрому князю… и одновременно копится раздражение из-за того, что он так внимателен к тем, на кого словене привыкли смотреть свысока. Словенам же неведом секрет успехов Добрана — они просто не сознают, что все предыдущие попытки отвоевать Поле срывались именно из-за пренебрежительного отношения словенской дружины к племенам. Ну как они поймут то, что безоговорочно отрицает сам их идеал Святогор? Он внушает, что для победы надо надо втягивать в дружину всех лучших людей из племён (а сама их готовность вступить в дружину и расценивается как доказательство того, что они лучшие) — этого достаточно. Получается, самые достойные из вятичей — те, что вятичами быть перестали, сделались словенами, а с остальными чего считаться? И если словене всё-таки доверили власть человеку, мыслящему совсем иначе, то воспринимают его как полезного — и чужого в то же время.
В таком отчуждении и кроется зацепка для желающих превратить борьбу с Хазарией в фикцию. Чтобы князь стал своим и понятным для словен, он должен вовлекать в союз новые племена без долгих уговоров и уступок, чисто на своих условиях, не останавливаясь перед насилием. Если Добран станет так делать — очень укрепит свой авторитет среди словен. А не станет — так окружение найдёт способ заменить его другим, согласным действовать именно так. В результате получится союз, состоящий из племён, многие из которых ненавидят словен сильнее, чем хазар. Да разве может такой союз всерьёз выступить против каганата? А каган поймёт суть произошедшей перемены — он ведь разбирается в обстановке несравненно лучше, чем подавляющее большинство словен. Он увидит, что князь втихаря отказался от борьбы за Поле, а словене не увидят (за исключением разве что совсем немногих — но те не смогут разоблачить обман, поскольку остальные им не поверят, будучи просто не в состоянии разобраться в таких хитросплетениях). Поэтому обманутые словене будут по-прежнему повиноваться пошедшему по кривой дорожке князю, и кагану его трогать незачем; так что князь — со своим окружением — может жить припеваючи.

Такое вот унылое будущее намалевалось. Навна вывалилась из него и промолвила:
— А на самом деле словене заранее убеждены, что примерно так дело и покатится, если выбрать кого бы то ни было князем, — а потому и не станут никого выбирать. Так что сначала замена Святогора Русомиром — а уж потом князь. Иначе говоря, сначала — моя работа.

    И улетела в иной вариант грядущего — тот, где уже есть Русь, а народный идеал — Русомир.
    Вот тут князю несравненно сложнее уклониться от добросовестного исполнения своих обязанностей. Ведь люди понимает, что он обязан учитывать интересы племён, а если не учитывает — значит, таким образом разваливает союз в угоду кагану. А в такой обстановке князь правит как положено.
    Следовательно, в этом будущем устранена хотя бы главнейшая преграда созданию государства — и можно хотя бы стронуться с места. А дальше?
    А дальше уже иные сложности, не столь фатальные, но тоже очень существенные. Произрастают они из того, что единовластие в идеале предполагает идеального правителя, которому народ может безоговорочно доверять, а на самом деле таких правителей не бывает. И народ просто обязан это учитывать, то есть определённый скепсис по отношению к правителю — нормально и необходимо. Да, но подчиняться ему всё-таки надо, иначе зачем он? Получается, надо выполнять даже непонятные приказы человека, к которому нет полного доверия, то есть находить какую-то золотую середину между безоглядным подчинением князю и отрицанием его права отдавать непонятные приказы.
    Получается сложнейший вопрос: как выполнять приказы человека, которому не совсем доверяешь?

НЕ ЗНАЯ БРОДУ

    Да, вопрос этот способен крепко припереть к стенке. Бывает, позарез надо что-то сделать, но не знаешь как, — и тут кто-то берётся тобой руководить. Принимать ли такую помощь? Ошибёшься — пропадёшь.
    Это напоминает переправу через топкое болото. На этой стороне оставаться нельзя (допустим, враги за тобой гонятся), но где брод и есть ли он вообще — неведомо. И кто-то говорит вот здесь заходи, а дальше я буду подсказывать, где куда. Верить или нет? А вдруг тот советчик тебя зачем-то утопить намерен? Или попросту сам плохо знает брод и посреди болота ненароком направит тебя в самую топь? Может, другого поводыря поискать? Но найдётся ли он и будет ли лучше этого? А надо на ту сторону, и побыстрее, так что и на раздумья времени мало!
    Знакомо такое Навне? Смотря с какой стороны.

    В некотором смысле, она шла через подобную трясину последние пять лет своей земной жизни — когда под руководством отца постигала тайны мироздания. «Раньше я ничего не знала, теперь буду знать всё — и построю теремок, которому ничто не страшно», — вот так (слишком категорично, но в целом верно) она тогда обозначила два состояния, разделённых как бы болотом. По эту сторону — юдоль скорби, где невежественная Навна не может построить теремка, по ту — рай, где премудрая Навна с прекрасным теремком. И весь остаток своей земной жизни брела от первого ко второму, следуя отцовским указаниям.
    Получается, знакомо? Отнюдь не полностью: ощущение ужаса перед бездной незнакомо. Навна же нисколечко не опасалась, что ступит не туда и ухнет под зелёную тину, — ведь путь указывает человек, который никогда не ошибается.
    Выходит, там выполнялись все условия, при которых уместно соваться в воду, не зная броду: ты по-настоящему рвёшься к цели; ты полностью доверяешь проводнику; он действительно знает путь. Выполнялись как бы сами собой: иного пути Навна тогда вовсе не представляла; отцу верила безоговорочно; всё он знал на свете или нет, но уж по сравнению с ней точно был всезнающим.
    А посему Навна шествовала узким извилистым бродом так уверенно, словно вокруг тоже везде неглубоко твёрдое дно. Тяжело идти — но не страшно. И научилась она за те годы чему угодно, но только не критическому (тем паче — подозрительному) отношению к поводырю.

Не научилась этому и тогда, когда в начале своей небесной жизни превращалась в Соборную Душу. От разногласий с Яросветом насчёт Жарогора и Жругра далеко до того, чтобы заподозрить Яросвета в том, что он заведёт её не туда. Не было недоверия; а значит, и тут то же: трудно, но не страшно. Ну а позднее — тем более.

Получается, не знает Навна по личному опыту, каково идти опасным путём за ненадёжным проводником.

А если глянуть с противоположной стороны? Она сама бывала в роли подозрительного — и притом успешного — лоцмана?

    Казалось бы, должно быть такое. Ведь кому только не помогала она преодолевать разнообразные препоны на жизненном пути! И не всегда ей доверяли. Но вот перебирает всё в памяти — и не находит ничего подходящего.
    В земной жизни успешным подозрительным проводником она точно не бывала: в первом теремке не было подозрительности, во втором — успеха.
    И на небесах — то же. При воскрешении Радима трудность заключалась в том, чтобы пробудить в нём волю к жизни, пробудить желание вообще стронуться с места — а когда стронулся, то не возникало вопроса, каким путём идти. Повисший в чёрной тьме Радим доверял старшей сестре, как в трёхлетнем возрасте, так что преодолевал ту трясину именно указываемым ею путём, об ином даже не помышляя. Прекословить начал потом, когда уже ожил — то есть после дела.
    Словом, везде одно: сначала доверие к Навне — а уж потом желание идти указываемым ею путём.

А сейчас не то: брод словенам должен показывать Добран, которому они отнюдь не могут доверять так, как Навна отцу или Радим ей самой. А поскольку поводырь под подозрением, то ужас перед трясиной буквально пропитывает воздух, висит серым тяжёлым туманом, и как его разогнать — тут личный опыт Навне ничего подсказать не может. Значит, надо обратиться к чужому — благо мировая история изобилует примерами триумфов и катастроф, связанных именно с доверием или недоверием людей к своей власти.

МАКЕДОНСКИЙ МЕТЕОР

Впечатляющий пример — завоевания Александра Македонского.
Чаще на них смотрят глазами Александра — и видят прежде всего грандиозные свершения. Навна смотрит глазами Македонии — и видит иное.

Перелетев в Македонию времён Филиппа II, она сразу ощутила сходство с миром, в котором сама живёт. Такое же стремление вырваться на простор — и такие же опасения из-за того, что возглавить рывок способна лишь власть гораздо более сильная, чем та, к которой привыкли. Буквальной аналогии, конечно, нет — монархия в Македонии существует исстари, но теперь придётся предоставить царю гораздо большую свободу рук.
И тут вечное — вполне обоснованное — опасение: власть, которой позволено самостоятельно вырабатывать путь к цели, может подменить и саму цель.

    Вообразив себя македонской Соборной Душой и проникшись её устремлениями, Навна рисует желаемый вариант развития событий — и получается следующее.
    Македония разгромила персов, так что их империя распалась — восстановили свою государственность Египет, Вавилония, Мидия и другие страны. Сама Македония тоже приобрела в Азии обширные владения (одновременно расширяясь и в Европе). А дальше надо всё это осваивать, переходить к мирному развитию. А в Азии следует поддерживать равновесие между тамошними государствами, не допускать появления новой великой державы.
    Примерно этого желают македоняне — но как такое осуществить, мало кто представляет сколь-нибудь вразумительно. Руководить может лишь свободная в своих решениях власть.

    Налицо параллель с тем, о чём шла речь в предыдущей главе. Образно говоря, поперёк исторического пути Македонии раскинулось непроходимое с виду болото. На этой стороне нынешняя маленькая и весьма бедная Македония, а на той — будущая великая и процветающая. В роли проводника оказался сын Филиппа Александр.
    Он мог править по своему усмотрению, что легко объяснимо. Македоняне в Азии ощущали себя находящимися в пути отнюдь не только в буквальном смысле: они переходили из одного устойчивого состояния в другое, из маленького привычного мира в другой, огромный. Они сбиты с толку чудесами Востока, не в состоянии выработать какое-то мало-мальски адекватное общее мнение о том, как сейчас действовать. А нет общего мнения — нет, в сущности, и македонян как самостоятельной дееспособной общности; есть люди Александра, объединённые именно тем, что выполняют его волю. И ничего с этим сейчас не поделаешь: путаясь в непривычной, да ещё и быстро меняющейся, обстановке, македоняне не перессорятся лишь при наличии верховного арбитра, решение которого (разумное или нет) не подлежит никакому сомнению; а перессориться посреди враждебной Азии — верная гибель. Вот в чём главная причина всевластия Александра. Даже люди, в душе сохранявшие прежнее, весьма вольное отношение к власти, позволяли ему то, за что любого из его предков немедля убили бы.
    Восточный поход Александра — словно полёт метеора; размах свершений опьяняет — и самих завоевателей, и оценивающих их дела потомков. Но не Навну. Она смотрит на эту эпопею прежде всего как на трагедию Македонии.

    И тут решающее значение имеет не сам царь, а его окружение. Вокруг Александра складывается новая элита, которая стремится завоевать всё, что удастся (в теории — весь мир); а сможет ли Македония переварить такие огромные пространства — становится как-то неважно. Это и есть подмена цели.
    Подмена происходила исподволь. Расширение Македонии — то есть то, ради чего македоняне выступили в поход, постепенно подменялось её растворением в мировой империи.

    Македония сначала смело ступила в трясину, чувствуя под ногами плотное дно — Александр поначалу указывал брод верно. Но чем дальше, тем больше разлад. Новая элита создаёт в Азии и Египте собственный невиданный мир, для неё комфортный, а Македония, сбившись с брода, полвека барахталась в трясине — то есть сотрясалась кровавыми междоусобицами и нашествиями внешних врагов, прежде чем выкарабкалась обратно на тот же берег — то есть вернулась примерно к той жизни, какая была до Александра. Его завоевания обернулись для Македонии утратой блестящих перспектив, открывшихся перед ней при Филиппе II. Пришибленная таким опытом Македония уже не отваживалась предпринимать что-либо подобное, по большому счёту остановилась в развитии и столетие спустя была закономерно уничтожена Римом — он к тому времени набрался сил, поскольку использовал предыдущую эпоху намного рациональнее.

Получается, македонский метеор пронёсся, дав породившей его стране славу, но забрав её будущее. Это совсем не то, чего Навна желает Руси.

ПОД ОБРЫВОМ

Навна является под разными обличьями во сне то одному словенину, то другому, силится растолковать стратегию Яросвета. И спотыкается всё о то же.

Вот типичный пример.

    — Князю можно доверять, — говорит Навна, — если вы будете мало-мальски понимать, чем он занят. Ведь тогда вы сможете видеть, хорошо ли он делает своё дело.
    — Да что там можно разглядеть?
    — Если князь успешно договаривается с племенами и так расширяет наш союз — значит, пусть и дальше княжит.
    — С кем там договариваться? Все настоящие люди из племён уходят в нашу дружину — и мы их принимаем как равных, а остаются там всякие запечники. Пинка им хорошего — только так и поймут нашу правоту.
    — Чего же до сих пор не поняли? А на пинки они порой так отвечают, что вам драпать приходится.
    — А это потому что…    (Тут могут следовать весьма разнообразные оправдания неудач — от применения противником всяческих подлых приёмов до почему-то вечно преследующей словен невезухи.)
    — Да просто надо уметь с ними договариваться.
    — Бесполезно, их не поймёшь, они же темнят постоянно.
    — Они не темнят. Просто каждое племя опасается слишком подставиться… за своих детей люди боятся, как можно этого не понимать…
    Впрочем, последние слова Навна произносит совсем безнадёжно, сознавая, сколь необходима сейчас Дингра — с нею словене чувствовали бы по себе самим, почему каждое племя осторожничает. Но Дингры нет — и чувства этого нет — а потому и не объяснишь ничего.
    И Навна уж в который раз слышит приговор своим мечтам:
    — За князем всё равно не уследить, он непременно испортится — а раз это заранее ясно, то лучше без него обойдёмся, как всегда обходились.

И получается очередной пустой сон. Проснувшись, человек помнит лишь то, что кто-то пытался вколотить ему в голову нечто нелепое и отвратительное.
А кто и понимает, что племена по-своему правы, тот не может разъяснить другим, да и вообще ему удобнее помалкивать, а то, глядишь, и самого за словенина признавать перестанут.

    И ладно, если бы дело у Навны хоть капельку продвигалось, — так ведь нет. Здесь тоже ощущение болота — причём бескрайнего; то, что брести тяжело, — ещё ничего, куда хуже то, что цель не приближается. Иначе говоря, взаимопонимания с земными словенами не прибывает.
    Вот когда Навна в полной мере ощутила, что понимать нечто самой — одно, а понимать то же вместе с народом — совсем другое. Перед ней целый частокол доводов в пользу того, что князь неизбежно оторвётся от народа и всех угробит, а пытаться уследить за ним бесполезно. Всё это, мол, проверено опытом предыдущих поколений, а кто верит в благотворность единовластия, тот просто жизни не знает.
    И всё очевиднее, что частокол тот непреодолим.

Теперь ей были понятны эмоции Ванды. Да, та права: тут в самом деле приходится лезть на высоченный обрыв, Навна его видит воочию в своём Мире жизненного пути. На этом пути ей и прежде случалось годами биться об одну и ту же преграду, но теперь уже четверть века не в силах продвинуться ни на шаг — подобного точно не бывало. Обрыв и есть.

Вот была бы Дингра… Но положение словенской дружины сейчас столь неустойчиво, что никакого подобия племени вокруг неё возникнуть не может, а потому и кароссе не родиться. Да хоть бы и родилась — в таких условиях она обречена оставаться еле дышащей, ни на что всерьёз не влияющей. А без неё никак.
Отчаявшаяся Навна порой поглядывает-таки туда, где начинается отвергнутый ею обходной путь: а может, и впрямь лучше уйти на север и там вырастить Дингру? Но вдруг там тоже тупик? Влезешь — а где-то через пару столетий обнаружишь, что и там не пробраться. Столько времени потерять! Нет, тот длинный извилистый путь ещё страшнее. Надо как-то пробиться коротким. Но как?!

А поскольку Навне никак не удавалось превратить своё личное мнение о необходимости единовластия в общее мнение словен, то и само это личное мнение зашаталось.

Яросвету в подобных случаях несравненно проще, он рассуждает так: «Я понимаю, они не понимают; значит, тут у меня с ними разногласие, принимаю к сведению», — и все дела. Он уж если что-то точно знает, то не усомнится, даже если всё человечество против и он ни одного человека убедить в своей правоте не может. А если увидел свою ошибку, то признает её, даже если никому более она не видна. И не слишком переживает по поводу своих многочисленных расхождений с общим мнением, воспринимает их как привычное неискоренимое зло.

    А для насквозь соборной Навны такое расхождение — трагедия, внутренний раскол. «Я понимаю, они не понимают… какие ещё они?! Мы не понимаем! А я — внутри этого непонимающего мы… но лично я-то ведь понимаю? да вот не знаю уже». В прежние времена такие проблемы сглаживались благодаря тому, что собственное я Навны, ввиду своей незначительности, просто растворялось в мы словен. Но теперь она намерена занять место на самой вершине соборного мира — а Соборная Душа, да ещё незрелая, не может долго находиться в столь остром противостоянии с общим мнением народа. Она должна влиять на всех, для чего надо учитывать, каковы люди сейчас, считаться с их мнениями, а это значит, что они на предполагаемую Соборную Душу тоже влияют. Если она не сумеет сделать своё личное мнение общим, то ей придётся подгонять личное под общее. К чему, похоже, и катится дело. Вот вроде удостоверилась Навна, что необходимо единовластие, удостоверилась полностью. Но это пока она только в небесах витала и общалась большей частью с Яросветом. А окунувшись вновь по-настоящему в словенский мир, оказалась в плену соборности, со всеми её вековыми аксиомами. И тонет в соборном мире — вместо того, чтобы его возглавить. Да, отчаянно пытается внедрить в соборность идею единовластия… и с ужасом чувствует, как под давлением непоколебимого мы понемногу возвращается к убеждению в том, что не может быть у словен иной власти, кроме выборной.
    Возвращается не столько под влиянием кучи аргументов, сколько под давлением самой по себе стоящей за ними всеобщей убеждённости — вот ей Навна не могла противиться. Ведь это мы и изнутри на неё давило, заполняя душу той старой, не желающей преображаться соборностью и загоняя перепуганное я в какой-то дальний угол души, откуда оно только пищало беспомощно. Да и пищало скорее уже не о том, что «я сама точно это знаю», а о том, что «Яросвет же так говорит». Вроде недавно Навне казалось, что уже более-менее постигла, как устроен мир, а главное — что и как она должна делать, а теперь опять ничего не понимает, вынуждена просто метаться между авторитетами.
    Ну не признавали её за Соборную Душу, и всё тут. Просто витает где-то в небесах невесть кто и что-то непонятное пытается всем втемяшить; можно от неё просто отмахнуться. И то сказать, на каком основании она мнит себя их Соборной Душой? Только на том, что Яросвет её таковой назначил — но он словенам не указ. Да и привыкли они к пустоте на месте Соборной Души; пусть и ненормально это, но так ведь издавна ведётся.

И Навна постепенно уступает, проникается уверенностью в том, что единовластие — нравственное разложение и в итоге полная гибель. Короче, возвращается к своим детским представлениям на этот счёт. Последнее, что заставляет её упираться, — утверждение Яросвета, что при выборной власти Поля вовек не отвоевать. Наконец она признаёт, что Яросвет в этом не прав — хотя правота его вроде очевидна.
И выходило у неё следующее: в Поле вернёмся, потому что без него не жизнь, а власть у словен может быть только выборной, потому что мы все так считаем. Но одно с другим не совместить. Словом, Навна опять раздвоилась и только мечтой была жива, парила на белоснежном Жарогоре где-то очень высоко, столь далеко от жестокой реальности, что та не могла эту мечту подстрелить.

    Между тем словене терпели неудачу за неудачей. Опасающийся их полного разгрома Яросвет явился во сне Добрану и сказал:
    — Сейчас ничего не получится, при таком разладе все тут пропадёте. Собери тех, кто тебе доверяет, и уйдите пока на север, к Ильменю. А дальше видно будет.
    Добран прислушался к совету, а уставших от хаоса и безнадёги словен набралось довольно много, и они ушли в полуночную сторону. Это не казалось чем-то особенным. Вокруг Ильменя, по впадающим в него рекам и Волхову, издавна жили славянские племена; порой те края служили убежищем и для словен, когда тем слишком туго приходилось близ Поля. Так что и уход Добрана был всеми воспринят как подобное временное отступление. В том числе Навной и — с оговоркой — даже Яросветом. Оговорка такова: Яросвет уже тогда допускал, что Добран на юг не вернётся, будет создавать Русь на севере. Но лишь допускал, а вообще надеялся, что Навна всё же возьмёт приступом ту гору, настроения словен изменятся — и Добран вернётся к Полю уже в качестве князя.

Навна и сама на это надеялась, пока надежда могла подпитываться хоть чем-нибудь. Ну не может ведь милая Земля загнать её в глухой тупик! Наверное, всё-таки какими-то замысловатыми финтами возможно вскарабкаться на гору.
Ободряемая такими мыслями, Навна упорствовала куда дольше Ванды, взбиралась на крутой склон всевозможными способами до тех пор, пока не стало яснее ясного, что уж точно ничего не выйдет, не подняться вообще нигде и никак. Тогда упала под обрывом вся в слезах, но уходить всё равно нимало не помышляла. Некуда ей уходить. Там, наверху — будущий мир, где Поле принадлежит словенам, то есть единственный приемлемый для Навны мир, а пока она ощущала себя как бы вне жизни. Словно сброшена в преисподнюю, и даже сам Гагтунгр вроде прямо из отвесной чёрной стены злорадно скалится и хохочет.

ПРОТИВОРЕЧИЕ

    — Ничего не выйдет, — доложила она Яросвету. — Святогора на Русомира не заменить. От Русомира все шарахаются… и от меня, стало быть, тоже. И вот я одна. Ты где-то там, — она помахала над головой, — словене где-то там, — она указала куда-то вдаль, — ну а я тут, одна в пустоте и вообще где-то в прошлом, которого уже нет, и меня вроде как тоже и нет вовсе. Нельзя тут ничего сделать. Никак нельзя; я пробовала влезть в эту гору буквально везде, отовсюду уже падала, на мне живого места нет — и никакого толку. Не может Русомир никого привлечь. Что это за идеал, от которого все разбегаются? Я больше не могу. Мы знаем, что власть должна оставаться выборной… и я, получается, тоже это знаю.
    — Значит, Ванда была права, а мы с тобой — нет?
    — Значит, так… вернее, она права в том, что единовластия не будет. Но… — тут глубокое уныние в её голосе сменилось непробиваемым упрямством, — но не в том, что Поля не вернуть. Мы его вернём. Тут есть какой-то другой путь.
    — Какой — хотя бы примерно?
    — Не знаю. Зато ты знаешь… во всяком случае, можешь узнать. Земля добрая, она не допустит, чтобы я упёрлась в глухую стену. Такое невозможно, потому что слишком ужасно. А ты демиург — значит, найдёшь верный путь.
    — Так я его давно нашёл — через единовластие. И ты сама вроде давно признала, что с выборной властью нам степняков ни в жизнь не победить.
    — Значит, ошибалась. Победим и с выборной властью.
    — Но невозможно же. У тебя противоречие между целью и средством.

До чего же эти демиурги проницательные и прямолинейные! Видят то, чего лучше бы не видеть, да ещё и говорят об этом, хотя лучше бы молчать, причём так говорят, что и надежды не оставляют, хотя лучше уж тогда как-то более обтекаемо выражаться, чтобы какие-то иллюзии сохранялись. И тем кого угодно из себя выведут.

    — Нет противоречия, — процедила Навна, поглядывая на Яросвета исподлобья.
    — То есть как нет, когда оно налицо? Вот погляди…
    — Не стану там ни на что глядеть. Я с другой стороны гляжу, оттуда виднее.
    — И что видишь?
    — Мы вернём себе Поле; иначе и жить незачем. И власть будет выборной, потому что иначе словене перестанут быть людьми. То и другое вместе, и никак иначе. Ты понимаешь? То и другое вместе, они обязаны друг с другом совмещаться. А ты мне говоришь, что одно другому противоречит, что надо или от Поля отречься, или согласиться на единовластие. Но я же не могу сделать этот выбор, это выше моих сил! Я не могу выбрать из двух одно, мне то и другое совершенно необходимо — вот в чём дело. А значит… значит, нет между ними противоречия.
    И тихо, но непреклонно уточнила:
    — Не может на доброй Земле быть такого противоречия… потому что это было бы слишком ужасно. Ведь если оно есть, то весь мой мир рухнет, и я растворюсь в хаосе. А значит, никакого противоречия нет — и точка. И нечего о нём говорить. И даже думать о нём нельзя.

До чего же эти соборицы упрямые! Их умение игнорировать даже очевиднейшие вещи способно порой привести в ступор того, кто привык мыслить строго логически. Впрочем, оно объяснимо: если сама Соборная Душа народа признает что-то, для народа неприемлемое, то это грозит разрушением соборному миру, он же сгорит от лучей беспощадной истины, все его логические нестыковки вспыхнут. Достаточно вспомнить ту же Артемиду, которая запрещала грекам даже думать о создании общегреческой державы, хотя та была абсолютно необходима для сохранения греками первенства. И скатились к обочине истории — именно из-за этого. Правда, сохранились как народ. А если бы Артемида не запрещала, то… да кто его знает, тут даже демиургу не разобраться, задача с чрезмерным числом неизвестных, скрытых в глуби эллинской соборности. Может, тогда греческий народ достиг бы ещё большего величия. А может, погиб бы. Ну ладно, это уже прошлое, к тому же не наше, а вот сейчас нам что делать?

Яросвет чувствовал, а вернее, воочию видел, как рушится в прах здание, которое он уже второе столетие возводит. Хотя Навна, в сущности, всего лишь по-своему повторила то, что он уже слышал от Ванды. Но той он не поверил. Потому что видел: да, она взялась за дело с вдохновением… но у неё готов путь к отходу, вот демиург и списал провал на недостаток упорства. Но теперь ей вторит Навна, которая ни о каком запасном варианте никогда даже не помышляла. Да и сейчас не помышляет. Не говорит, что можно оставить Поле, а просто сообщает, что ничего не получилось, никак эту мысль не продолжая. И ждёт.

    — Так что делать будем? — прервала молчание Навна.
    Вот ведь как: будем. Провалила дело — и ожидает от Яросвета указаний, что им — им обоим — дальше делать. Такая верная послушная помощница, которая, однако, не делает того, что обязана.
    Яросвет ответил кратко:
    — Я подумаю.

На том и расстались. Навна от этого разговора почувствовала огромное облегчение. Бросила опостылевшее дело и впервые позволила себе основательно отдохнуть. За делами словен следила и старалась помочь, где возможно, но в ту гору лезть более не пыталась, о необходимости единовластия помалкивала. Но она не сдалась — мысль о капитуляции даже и мимо не пробегала. Наоборот, выговорившись, Навна ощутила удовлетворение от того, что столь добросовестно выполнила свою работу, разведала обрыв от и до, — и теперь была совершенно уверена, что демиург что-либо придумает. «Земля добрая, а Яросвет умный, так что Поле всё равно будет наше», — вот так примерно она рассуждала. Словом, прогуливалась под обрывом и мечтала, поглядывая вверх. Это ведь тоже одно из любимых её занятий — и отнюдь не столь бесполезное, как некоторым кажется.

ПОВОРОТ К ИЛЬМЕНЮ

А Яросвет погрузился в размышления.
Если Навна всё-таки способна, собравшись с духом и опираясь на накопленный опыт, как-то взобраться на ту гору — значит, надо придерживаться прежней стратегии. Если же обрыв непреодолим, то хватит терять там время, пора сворачивать на обходной путь. Всего два варианта, но сделать выбор очень трудно, больно уж велика цена ошибки: придётся брести по неверному пути многие десятилетия (если не столетия), прежде чем узнаешь, что топаешь в никуда.

А как не промахнуться? Невозможно с точностью выяснить, действительно ли для словен сейчас княжеская власть вовсе неприемлема. Да, подавляющее большинство против неё — и на их стороне традиции. Но те немногие, что за единовластие, — люди большей частью умные и деятельные, и притом им в подмогу обстановка, сама жизнь, настоятельно требующая установления твёрдого порядка. Могут ли они, опираясь на это, переломить настроения большинства — об этом Яросвет судит лишь предположительно. Всё зависит от загадочной и нелогичной соборности: что она позволит, а что нет — загадка. Тут надо буквально читать души, а в них мы и я способны переплетаться самым непостижимым образом. Соборицы владеют этим искусством гораздо лучше всех прочих, в том числе демиургов. Но Навна пока не вполне соборица, так что, может, ей просто умения не хватило, а потом поднаберётся опыта и повернёт-таки соборность куда надо? Может, и так. Но ждать уже некогда, решение надо принимать сейчас.

    Яросвет и сам думает, и с товарищами советуется. В том числе с отцом Навны — а тот о деле хорошо осведомлён, она и ему жаловалась на свои мучения. Он сказал Яросвету:
    — Ни за что она не отступилась бы от того обрыва, не убедившись окончательно, что подняться не сможет.
    И сам Яросвет склонен так думать. Но до чего же не хочется сворачивать с короткой дороги на длинную извилистую тропу, где тоже вдоволь препятствий!

Яросвет спросил себя: «Так ты веришь или нет, что у неё действительно нет ровным счётом никакой возможности забраться на этот обрыв? Ты ей вообще полностью доверяешь?»

Раньше как-то не было необходимости ставить этот вопрос ребром. Да, Яросвет Навне доверял, видя, сколь вдохновенно она рвётся к своей мечте. Но тогда не приходилось задаваться вопросом, есть ли какой-то предел доверию. А теперь от прямого ответа не уйти. И Яросвет поставил точку раз и навсегда: «Соборность — её мир. Ей виднее, что там к чему. Пусть иногда ошибётся… допустим даже, что и сейчас ошибается, то есть в действительности забраться на обрыв всё-таки как-то можно. И что с того? Надо доверять ей полностью. Сказала, что нельзя туда залезть, — значит, нельзя; принимаю это за истину. Если она не может идти по указанному пути — значит, путь указан неверно! Потому что правилен тот путь, который ведёт к цели — и притом по силам Навне».
Правда, по идее путь в будущее должен определять именно демиург. Больше некому. Соборицы сами не знают, что могут, а чего не могут, смело хватаются за непосильное и боятся посильного, для них что ближе, то и крупнее, а что приятнее, то и правильнее; на их насквозь субъективных суждениях нельзя построить разумную стратегию. Выбрал верный путь — и вперёд; не справляется помощница — ищи замену. Но мало ли что у других демиургов принято. Демиурги больше равняются на волю Земли (как её каждый из них понимает), чем друг на друга, они ведь существа не соборные. И искать замену Навне Яросвет никогда не будет. Их союз вечен. Русская диада. Включив в себя Дингру и Жругра, станет тетрадой — и тогда будет действительно в сборе, наберёт полную силу. Каросса отвечает за физическое сохранение народа, Соборная Душа — за воспитание, демиург — за единство народа с Землёй, уицраор — за способность народа при надобности превращаться в единый кулак.

    Теперь в глазах Яросвета эпопея со штурмом горы стала смотреться иначе. Получается, Навна свою задачу выполнила. Она сделала что могла: тщательно произвела разведку этой горы и с точностью выяснила, что прямо на неё не подняться. По крайней мере, лично ей сейчас туда не подняться — но эта оговорка сути не меняет. А значит, надо отступить — и подбираться к вершине обходным путём, то есть создавать Русь в северных лесах.
    Но не забудет ли о Поле этот народ, родившийся вдалеке от него? Нет, с такой Соборной Душой вовек не забудет. Она же душу спалит всякому, кто попробует забыть.
    Значит, всё ясно; да будет по сему.

    Однако как быть с тем, что Навна категорически не желает сворачивать на обходной путь?
    «Увидит там новую Дингру — свернёт», — рассудил Яросвет.
    А ведь и впрямь увидит.
    Яросвет разглядывает метафизическое облако над станом дружины Добрана, сосредоточив внимание на слое, образованном излучениями родственных чувств. Жидковат тот слой, поскольку семьи сторонников Добрана пока слабо связаны между собой; но если станет известно, что им предстоит долго всем вместе жить на Ильмене, то посмотрят друг на друга уже не как на мимолётных попутчиков, намного сильнее потянутся друг к другу — тогда слой тот заметно сгустится и не диво, если этого окажется достаточно для рождения кароссы.
    И обстановка вмиг станет иной. Дингра одним своим появлением на свет всё изменит. Да, обходной путь отпугивает Навну тем, что заведомо очень долгий; но если в самом его начале её уже ждёт самая настоящая живая кароссочка, то это перевесит все страхи.

    Яросвет не рискнул прямолинейно объявить Добрану о столь радикальном повороте стратегии. Выразился менее определённо:
    — Не спеши на юг. Поживите тут, сил наберётесь, со здешними племенами отношения укрепите; словом, создайте прочный тыл. Подготовьтесь к наступлению на хазар основательно, на что потребуется много лет.
    Добран внял вещему сну (тем более что на юге никаких сдвигов к лучшему не видать) и стал обустраиваться на Ильмене надолго.
    От такой новости жёны его воинов сразу ободрились, ощутили себя не каким-то недолговечным сборищем, а уже чем-то вроде настоящего устойчивого племени. А такая перемена их настроений быстро отразилась и на мире метафизическом — там действительно родилась новая каросса Дингра. И с надеждой поглядывала в небо.
    И тогда Яросвет подарил её Навне.