Часть 4. ПОЛЕ
ПЛЕМЯ
Добравшись до своего времени, Навна вспомнила и о своём пространстве. Бродить по минувшим векам для неё уже привычно, так что пора окунуться в историю собственных предков — и вынырнуть оттуда с живой водой для брата и сестёр. Иначе говоря, Навна намерена вынести из такого путешествия столь ясное понимание жизни, что любому сумеет объяснить, зачем жить и как жить.
И вот Яросвет повествует о том, что творилось в Поле раньше, а Навна иногда задаёт вопросы — откуда-то из седой старины, в которую сейчас погрузилась.
Предки славян, греков, римлян, галлов, персов и множества других народов жили в Поле и вблизи него с глубокой древности. Сколько бы эти племена ни враждовали между собой, жизнь оставалась относительно безопасной, поскольку неоткуда ещё было взяться таким страшным угрозам, как обры. А значит, сильное и сплочённое племя могло веками существовать тут весьма благополучно — рядом с другими такими же племенами; и никакая жёсткая власть не требовалась.
Стараясь воссоздать в далёком прошлом знакомую с детства — а потому понятную — обстановку, Навна мысленно перенесла в ту эпоху людей, среди которых выросла. Однако быстро обнаружила, что здесь те делаются какими-то другими — ибо обстановка другая.
Навна сейчас в Золотом веке.
Здесь жизнь понятна, так что люди, сходясь на вече, судят о делах здраво и решения принимают разумные. И потому свободны. Свобода — это когда мы всё решаем сами и решения не оборачиваются против нас самих; а такое возможно только в понятном мире. Вече заботится о благополучии племени… для кого-то это банально, но никак не для Навны, выросшей там, где вече готово угробить племя во имя высшей идеи. А тут благо племени — мерило всего. Хорошо то, что способствует благу племени, хорош тот, кто полезен для племени. И всё строится на взаимопомощи.
Казалось бы, здесь Навна может возвести свой идеальный теремок — тот, в котором учит всех просто жить в ладу, помогая друг другу. А на деле не получается ни идеального, ни хотя бы привычного богатырского. Ведь любой теремок Навны по самому смыслу своего существования накрепко связан с Полем, воспитывает людей, которые никаких врагов в Поле не пустят. Можно сказать, из окна любого её теремка видно Поле — всё, от лесов до моря; сам воздух в теремке пронизан Полем. А в Золотом веке что? Здесь скажешь людям про Поле — не поймут, о чём речь. Они живут в Поле, не мысля его чем-то единым и вовсе о нём не думая. Думать о нём начнут гораздо позже, когда возникнет вопрос: а чьё Поле? Пока же взять его целиком в свои руки никто не может и помыслить, так что и вопроса такого нет. Каждое племя замкнуто в своём маленьком мире. А не видно Поля как целого — и теремок вроде как с заколоченными окнами; но тогда это, в понимании Навны, и не теремок вовсе.
Словом, она обнаружила, что находится в обычном племени — какового по прежней жизни не знала. Однако добросовестно вжилась в обстановку, стала рассуждать как тут принято, поплыла по течению истории, с любопытством поглядывая по сторонам.
Поднимаясь к своему времени, она видит, как постепенно нарастает вражда между племенами, особенно с приходом кочевников, — и появляются уицраоры, а они ещё более усугубляют ситуацию. Постепенно древнее население Поля разошлось кто куда, подальше от ставшей слишком опасной Великой степи, расселившись по половине Евразии. Только славяне не ушли. Они уцепились за окраины Поля намертво, при благоприятных условиях продвигаясь в его глубь, а при невыгодных — откатываясь в леса. Но никак не уразумеют, что Золотой век ушёл безвозвратно, — чтобы осознать такой сдвиг в мироздании, надо мыслить отнюдь не масштабами лишь рода или племени. А они надеются вернуть прошлое, думают, что могут победить врагов и вернуться в Поле, оставаясь такими же, каковы есть.
И Навна сейчас так думает, настолько растворилась в той эпохе, прониклась тогдашними умонастроениями. Но по мере приближения к современности замечает всё больше людей, мыслящих иначе.
— Доколе каждое племя само по себе, мы бессильны, — говорят они. — Но посмотрите — у множества племён один язык, у нас похожие обычаи, — и если мы объединимся, то никто против нас не устоит.
Однако при родоплеменных порядках общепонятно сплочение на основе кровного родства, а не единства языка. К примеру, если взять ближайших родичей славян — балтоязычные и германоязычные народы, то ни те, ни другие даже не имели (ни тогда, ни много веков спустя) какого-то общего самоназвания и о единстве не помышляли, племенная рознь была куда сильнее языкового родства. И у славян подобное — они же не сознают себя славянами, обособленность племён представляется чем-то естественным. Идея общеславянского войска воспринимается как объединение с чужими, что непонятно и подозрительно.
Основная проблема даже не в нежелании славянских племён повиноваться какой-то единой власти. Как раз это преодолимо. Им ведь всё равно нередко приходится подчиняться чужим (сарматам, потом готам), так что способны признать и верховенство какого-то из своих племён — если то действительно сможет объединить их в непобедимую силу и обеспечить благополучную жизнь. Но где такое племя?
Навна вообразила в такой роли своё призрачное племя — и сразу увидела, что без мечты о Поле тут никуда. Вспомнила, как отец когда-то объяснял, почему свободные словене неспособны без княжеской власти объединить вокруг себя прочих славян. А ведь там дело обстояло ещё относительно неплохо — именно благодаря тому, что словенская дружина строится вокруг мечты о Поле. Мечта дисциплинирует, даёт силу превозмогать всяческие мешающие её достижению соблазны. Благодаря чему словенская дружина хотя бы отчасти похожа на дееспособное ядро для сплочения славян. А тут, в обычном племени, нет такой мечты. И едва оно обретёт власть над другими племенами, как начнёт ею пользоваться без всякой меры, скатится к тиранству по отношению к союзникам. С таким подходом большого и надёжного войска собрать не получится. А оно потребуется скоро — ведь враги постараются прервать процесс объединения славян ещё в зародыше, разделаться с его инициаторами. Так что лучше нашему племени (как и любому другому) и не хвататься за такое дело, не подставляться.
Поэтому немногие, сознающие необходимость единства славян, упираются в отсутствие способного возглавить такое дело племени. Кто-то в итоге сдаётся, а кто-то, наоборот, настраивается идти до конца, даже вопреки всему. Нет объединяющей силы — так мы её сами создадим. Такие люди начинают покидать свои племена и собираться вместе.
СВЯТОГОР
Это и есть словене. Не будем углубляться в то, когда и как возникло и укоренилось такое название; важна суть: словене — люди, решительно настроенные на объединение всех, говорящих на нашем языке. Впрочем, они называли словенами также и всех, говорящих на том же языке, но себя считали самыми-самыми словенами.
Названия словене и Поле входили в оборот рука об руку. Ибо кто начинал мыслить о благе всех славян, тот неизбежно выходил к тому, что наша общая цель — взять в свои руки всё Поле. Словене ставят ребром вопрос: чьё Поле? И отвечают категорично: Поле — наше. Слушает Навна этих первых словен — и чувствует, что наполовину они для неё восхитительны, а наполовину… как бы наоборот. Ведь они, оказавшись в безысходном конфликте со своими родами и племенами, зачастую даже с собственными семьями, отвергают родство как таковое.
— Общий язык — всё, родство — ничто, — заявляют самые последовательные из них.
— Так нельзя! — возмущается Навна. — Родство очень-очень важно! Нет уважения к родству — нет семьи, — а тогда и вообще ничего не будет… мир сгорит! Словене, вы же самые лучшие… а тут рассуждаете как… да я в этом смысле даже в пять лет была умнее вас.
Но её никто слышать не может — она же в прошлом, которое уже свершилось. И дело идёт своим чередом.
А вот и Святогор — тут он ещё из крови и плоти. Он и создал словенскую дружину, претендующую объединить под своей властью всех славян.
— Нет, Святогор, я тебе не верю, ты неверный путь указываешь, — отмахнулась Навна. — А верный путь найдёт разве что демиург… но где он?
Она растерянно озирается на тысячи вёрст вокруг. Нет демиурга. Яросвет ещё не родился, Аполлону хватает забот со своим миром, на других надежды и того меньше.
— Что ж, сама побуду за демиурга… насколько сумею. Для начала положено определить, чего требует Земля. А она требует установить в Поле мир — что достижимо лишь путём объединения основной части славян. Нужно племя, сосредоточенное на такой задаче, — да, племя русь, можно так сразу и говорить. Вообще-то, лучше всего превратить в русь моё нынешнее племя. Но как?
Она обречённо оглядывает души своих нынешних гипотетических соплеменников. Где там мечта о Поле? Её же с детства надо прививать, указывая детям на пример родителей, — но у тех ведь тоже такой мечты нет. Зато она есть у словен…
Навна почувствовала, что уже не в силах добросовестно играть роль демиурга, находящегося в той эпохе, знающего лишь то, что было известно тогда, — и заглянула на несколько веков вперёд — в собственную земную жизнь. Очевидно, что русь могла появиться только как племя, сложившееся вокруг словенской дружины, — потому что тогда можно указывать детям на родителей как на пример. Иначе никак.
— Понятно. Ладно, я это просто подсмотрела в будущем, а демиург, наверное, мог предвидеть и наперёд. И что получается? Словене собираются в дружину, надеясь, что она и объединит всех славян и отвоюет Поле, а в действительности настоящий смысл словенской дружины в том, чтобы вокруг неё потом сложилось то племя, которое и станет русью? Но ни у кого ведь такой мысли и в помине нет! Нет, устала я замещать демиурга… Яросвет, зайди, пожалуйста, ко мне в прошлое, объясни, как тут должен рассуждать всамделишный демиург.
Яросвет зашёл:
— Так оно и есть — истинный смысл словенской дружины в том, что вокруг неё образуется племя, в котором у детей будет перед глазами пример родителей, воюющих за Поле. Вот суть стратегии демиурга… если бы он тут был. Но на самом деле никакого демиурга тут нет. Так что и стратегии этой нет, есть Святогор со своей идеей — гораздо более простой и доходчивой… и невыполнимой.
Навна изучает земную жизнь Святогора — его попытки поднять своё племя против готов (тогда они, а не кочевники, господствовали над Полем), уход из племени и превращение в признанного вождя словен.
— Пока считай, что он способен достичь своей цели, — посоветовал Яросвет. — Тогда у всех словен была такая иллюзия, так что не обгоняй время.
Навне очень трудно внушить себе полное доверие к Святогору после всего, что пришлось из-за него претерпеть. Путешествовать по чужой истории в этом смысле куда легче — эмоции не так мешают. А родную историю слишком трудно воспринимать отстранённо, особенно если ещё и личная трагедия сюда вклинивается. Однако Навна постаралась смотреть на земного Святогора исключительно глазами его современников, забыть о том, что он натворит в будущем… и действительно в него поверила. Ведь земная жизнь Святогора была в самом деле героической. Он собрал большую дружину, порой подчинял своей власти немало племён, долго воевал против готов, совершил множество подвигов, но объединить большую часть славянских племён так и не смог — и наконец погиб в сражении.
— Поскольку справиться с готами тогда было всё равно невозможно, — подвёл итог Яросвет, — то получается, что свою земную жизнь Святогор прожил отлично. Главное — оставил после себя неубиваемую словенскую дружину.
Дружина в самом деле неубиваема. Она не привязана к какой-либо местности и не обременена семьями, так что настичь её и разгромить крайне затруднительно. А если её даже каким-то образом истребят подчистую — так она же всё равно возродится. Ведь замысел такой дружины, будучи однажды уже осуществлён, никуда не денется, не забудется. И его самое концентрированное проявление — оставшийся в земном мире образ Святогора, ставший идеалом словен. А собраться вокруг него найдётся кому — идейные сторонники славянского единства есть всегда, они собьются в новую дружину, к ним примкнут и те, кому — в силу тех или иных причин — просто некуда приткнуться, — а таких и подавно хватает.
Пополнение дружине обеспечивает её притягательная для многих идея — так что дружина может не беспокоиться о том, чтобы вырастить себе смену. Дети пусть в племенах растут — а потом лучшие из них придут в словенскую дружину. Так рассуждает Святогор — и его земные приверженцы тоже. Но жизнь берёт своё. Поскольку после ухода Святогора в мир иной словенская дружина уже не особо надеялась на скорую победу, то она склоняется к тому, чтобы дождаться более благоприятной обстановки, начинает вести себя более спокойно — и обрастает семьями. Появляются на свет уже потомственные словене.
При виде их Навна загорелась: ещё бы, впервые за всё время путешествий по прошлому встретила себе подобных — можно сказать, рождающихся уже с мечтой о Поле — и видящих вокруг себя других таких же.
А вот Святогор им не особо рад. Что на первый взгляд странно — вроде бы, ему пристало превыше всего ценить людей, для которых он — идеал с раннего детства. А он их не столько ценит, сколько опасается. Они же связаны между собой родством, представляют собой зарождающееся племя, которое складывается вокруг словенской дружины и повисает камнем на её шее, тянет от великих дел к семейному уюту. Если забота о родных перевесит заветы Святогора — словене превратятся в обычное племя, не желающее рисковать собой ради высшей цели. Так что Святогор более полагается на тех, кто вообще не имеет ни семьи, ни родни. Сгодятся и те, кто не придаёт родственным чувствам большого значения, и те, у кого родня осталась где-то далеко. Потому Святогор предпочитает словен в первом поколении — тех, что пришли в дружину из племён, — их называли уходниками. А вот их дети уже подозрительны.
Когда потомственных словен стало много, родилась первая Дингра. А значит, то племя стало уже чем-то реальным, обрело своё лицо и свой голос. Чему Навна очень рада, а вот Святогор встревожился ещё больше.
— Он так и не понял, кто такая Дингра, — сказал Яросвет, — и это главный его просчёт. Если бы понял и берёг Дингру — быть ему тогда русским демиургом, а я бы ему помогал. Может, и Русь тогда уже воплотилась бы в земном мире.
Демиург слышит Землю — и обновляет стратегию по мере надобности. Святогор же так и остался при своём первоначальном плане действий. Потому и воспринимает Дингру как побочную нежеланную дочку, которая враждебна его великой идее. Он же ненавидит каросс — те привязывают славян к их племенам и не позволяют объединиться. Конечно, к Дингре его отношение вовсе не столь однозначно — ведь это своя каросса… но всё равно каросса.
МАЛОЕ И ВЕЛИКОЕ
Всё-таки надо удостовериться, действительно ли Святогор столь непробиваем… да и слишком уж Навна связана с ним от рождения, чтобы не попробовать хотя бы теперь, после того как набралась ума-разума, найти какое-то взаимопонимание с кумиром своего детства.
Она вылетела из прошлого и помчалась к Святогору. Тот опять восседает на высокой горе, осматривается на тысячу вёрст окрест и думает, как поскорее восстановить словенскую дружину, где набрать в неё пополнение. Покосился на Навну краем глаза — вроде знакомая, как-то раз уже ему докучала всякими глупостями.
Примирительно настроенная Навна постаралась отложить все обиды и вначале даже не спорить ни о чём, а посему обратилась к небесному богатырю доброжелательно, даже отчасти вкрадчиво:
— Святогор, объясни мне, пожалуйста, почему ценящим родство людям никогда не отвоевать Поля. Может, всё-таки пойму, как правильно воспитывать богатырей…
Похоже, Святогор поверил, что она одумалась и явилась за указаниями, и решил удостоить её аудиенции. Но сразу напомнил, что ей не стоит слишком мнить о себе:
— Воспитание не так много значит; какой человек по природе своей — мой, тот ко мне сам придёт — из любого племени. Такие люди самые лучшие. А не те, которых как-то по-особенному воспитывали. Так что польза от таких, как ты, не очень велика.
«Много ты в этом смыслишь», — усмехнулась про себя Навна, но вслух вымолвила всё тем же тоном послушной ученицы:
— Но хоть что-нибудь я могу? Я учусь влиять отсюда на воспитание детей свободных словен… но не знаю, чему именно их учить.
— Самое главное — чтобы всегда были готовы пожертвовать собой и всеми своими родными ради высшей цели. Родственные чувства — болото, в котором утонет любой великий замысел. Общий язык — всё, родство — ничто.
— Родственные чувства — самая прочная опора, — горячо возразила Навна. — Люди будут стараться для своих родных! Биться за Поле просто во имя идеи — да, это понятно… однако ещё лучше люди будут сражаться ради того, чтобы их родные жили в безопасности!
И по каменному лицу Святогора поняла, что вернётся из этого путешествия ни с чем. Он ответил даже не столько возмущённо, сколько изумлённо:
— Что за вздор? Люди, повязанные каждый своей семьёй, ничего совместно делать не способны! Какое дело до Поля тому, кто озабочен детьми, овцами, прялками и прочей ерундой? Малое с великим несовместимо.
«Кому ты это говоришь? Ещё как совместимо… во всяком случае у меня», — подумала Навна, а вслух сказала:
— Я знаю, что это очень трудно совместить, но если очень постараться, если всех с рождения тому учить…
— Всё это давно решено без тебя, — раздражённо отрезал Святогор. — Не лезь не в своё дело. Лучше поговорим о твоём. Мне нужны помощники; ты прямо сейчас что можешь? Уже научилась отсюда как-то влиять на земных людей?
— Пока нет, руки не дошли. Сначала надо брата и сестёр на небо затащить, но не получается…
— Так брось их!
У Навны в глазах потемнело, она почувствовала, что её дипломатические способности на пределе.
— Как же я их брошу? — спросила она, еле сдерживаясь.
Святогор презрительно поморщился:
— Ты ухватилась за большое дело, а сама на такие мелочи отвлекаешься? Тебя зачем сюда принесло? Ты за моими указаниями явилась или собираешься опять чушь молоть?
— Я выслушать тебя пришла, — ответила Навна уже без всякой почтительности. — Благодарю за объяснения. Теперь уж окончательно вижу, что ты своей цели вовек не достигнешь. А я и брата на небо затащу, и сестёр, и свободных словен научусь воспитывать, и Поле мы себе вернём — без твоей помощи… а ты можешь сколько угодно болтать, что малое с великим несовместимо.
И полетела прочь.
— И не возвращайся больше! — загрохотал вслед ей Святогор.
Впрочем, скоро, углубившись в свои прежние думы, запамятовал и этот спор. Он же по-прежнему воспринимал Навну как пустозвонку, способную только ненадолго отвлечь его от дела и вывести из равновесия, а не как некую угрозу.
«И не надейся, вернусь всенепременно, — думала между тем разгневанная Навна. — Ничего себе — брось! Да за такой совет тебя самого надо с твоей горы сбросить вверх тормашками в пропасть, которая тыщу вёрст глубиной… авось поумнеешь, пока летишь… и обязательно сбросим, дай только срок. Тоже мне, стратег… это Яросвет стратег… ну и я, в своей части дела, — тоже».
СВОЙ МИР
Про необходимость княжеской власти Навна Святогору на сей раз даже не заикнулась. И так ясно, что ему нестерпима сама мысль о князе, перед которым равны и словене, и люди из племён. Какое ещё равенство? По мнению Святогора, в словенской дружине собираются лучшие, сумевшие пренебречь родственными чувствами ради великого замысла, а в племенах остаются люди ничтожные, держащиеся за родство. А руководить должны лучшие. Поэтому дружина вправе решать за всех, её воля — закон и для племён. Естественно, и воеводу дружина сама выберет какого желает. Пусть для племён он будет князем, данным свыше… но свыше — значит, от дружины; а для неё он — просто воевода, которого она всегда вольна заменить. Вот где корень неприятия Святогором идеи княжеской, наследственной власти — ведь она, по его понятию, ставит на одну доску достойнейших и никчёмных.
Но наилучшие последователи Святогора в этом вопросе его обгоняют, вопреки ему выходят к идее необходимости княжеской власти.
За время своих странствий по прошлому самых разных народов Навна достаточно насмотрелась на то, сколь причудливо могут переплетаться способность человека мыслить самостоятельно и его отношение к единовластию. В данном случае получается, что чем свободнее человек в своих суждениях, тем вероятнее, что он — за передачу власти князю. Во всяком случае, в сложившейся у славян ситуации общее правило именно таково. Впрочем, Навна уже на примере собственного отца видела, что как раз умение независимо смотреть на жизнь может сделать человека сторонником единовластия. А в иных условиях подобные люди оказываются как раз ярыми врагами сосредоточения бразд правления в руках одного человека. Всё зависит от обстановки — она может требовать то ужесточения власти, то смягчения.
И всё-таки почему Аполлон так равнодушен к нашим заботам? Пусть для него Поле — дальняя периферия, но какое-то значение всё же имеет, так почему он не уделит немножко внимания и здешним делам, не поможет славянам организоваться для отвоевания Поля? Однако Аполлон, похоже, о том не думает, а Святогор вызывает у него не те же двойственные чувства, что у Навны, а безусловную неприязнь.
— Нам Святогор не нравится тем, что не признаёт Русь, — заметила Навна, — а для Аполлона он, похоже, вовсе лишний на свете.
— Опасный, — уточнил Яросвет. — Хотя самому Святогору славян не объединить, он своей бурной деятельностью поддерживает идею славянского единства, не даёт ей затухнуть. А на ней рано или поздно вырастет общеславянский уицраор, который, разгромив кочевников и возгордившись, вполне может потом наброситься и на Европу.
— Но мы не позволим Жругру так безобразить. И разве Аполлон не понимает, что нам Жругр позарез нужен, что нам без него не победить обров?
— Вроде понимает.
— Так в чём тогда дело? Аполлон же, несомненно, за нас, а не за обров?
— За нас. Но против Жругра.
— Но если нам без Жругра Поле не вернуть… так в каком же смысле тогда Аполлон за нас?
— Он за нас — но не настолько, чтобы подставлять под удар свою цивилизацию.
Яросвет пояснил логику Аполлона. Для того Поле — прилегающая к его миру часть Великой степи, грозного кочевого мира, а значит, источник страшной опасности. Тут могут появляться очень опасные уицраоры — как у кочевников, так и у взбудораженного ими оседлого населения. Отсюда вытекает отношение Аполлона к славянам. По его мысли, им следует строить отношения с европейской цивилизацией по примеру германских народов. Вписаться в европейскую цивилизацию — и как средство омоложения её, придания ей новых сил, и в качестве заслона от кочевников, — а не пытаться творить нечто совсем своё. И уицраоры Аполлону нужны такие, которых он в состоянии контролировать, — не слишком сильные. Их желательно растить где-то на западной окраине славянских земель — подальше от степи и поближе к европейской цивилизации. А решительное наступление на восток — дело очень далёкого будущего. Пока же идея славянской власти над всем Полем для Аполлона — утопия, причём опасная. Потому и Святогора он воспринимает как буйного утописта.
Навна спросила:
— Вы оба демиурги, оба выполняете волю Земли, но почему слышите её столь различно?
— Для меня Поле — своё, и я хочу вернуть его славянам как можно скорее, во что бы то ни стало. А для Аполлона это дело второстепенное, и рисковать он не желает. Он по-своему прав — он тревожится за свой мир.
Свой мир — вот в чём дело. У Аполлона он один, а у них — другой. Вот где предел объективности мышления демиургов, их способности совместно находить истину. Вроде бы очень схожи Аполлон с Яросветом, а Навна — существо вовсе иной природы, с совсем иной логикой; но по важнейшему вопросу о том, нужен ли Жругр, Яросвет оказывается безнадёжно далёк от Аполлона, зато безоговорочно един с Навной. Для них обоих Поле — своё, и если без Жругра его не вернуть, то пусть будет Жругр.
Но хоть и общий у них мир, а Яросвет видит его по-своему, Навна — по-своему, из окна теремка. Жругр для неё всё ещё сливается с Жарогором. Бесспорно, после столь познавательных походов по прошлому она воспринимает уицраоров куда реалистичнее и вроде бы готова признать, что Жругр-Жарогор — сказка, а на деле Жругру суждено быть именно метафизическим медведем. И признала бы… будь она одна. Опять та же вечная проблема любой Соборной Души — хоть состоявшейся, хоть недозрелой, — если мы не понимаем, то и я не понимаю. Стоит Навне зайти в свой теремок, как настоящий Жругр удирает из её головы без оглядки, завидев Радима, для которого приемлем только Жругр-Жарогор.
Навна скрутила в клубок то, что узнала о прошлом, разглядывает его так и сяк. Вроде теперь она хорошо изучила прошлое, а значит, сумеет прозреть будущее и показать брату его судьбу в таком прекрасном и ясном виде, что он воодушевится и воскреснет. И вот вглядывается она в клубок прошлого, ищет точку опоры для взлёта в грядущее. Яросвет подсказывает:
— Приглядись к Франкаору. Жругр будет такой же — только геор.
У Навны в голове молния едва ли не ярче той, что сожгла её первый теремок. Потом та медленно расплылась по небу северным сиянием, а затем и дневным светом. Навна в будущем — каким она его способна вообразить. И что там видит?
ОТБЛЕСК ЗОЛОТОГО ВЕКА
А видит она примерно то, что потом опишет в своём романе «Русь изначальная» Валентин Иванов. Детали у него, разумеется, другие, но суть та же: славяне обезопасили себя от степняков, объединившись вокруг власти, которая им близка и понятна. Попробуем посмотреть на эту замечательную книгу как на отражение мечты Навны — мечты о нисхождении в явь белоснежного Жругра-Жарогора.
В.Иванов показывает, как славяне, дотоле укрывавшиеся от кочевников в лесах, берут в свои руки Поле. Правда, подробно обрисован лишь начальный этап: князь Всеслав сплотил племя россичей, затем и соседние племена, а создание объединённого войска даёт возможность продвигаться в степь, пахать там чернозём, никого не опасаясь. Но в эпилоге ясно намечено дальнейшее — вовлечение в союз и более отдалённых племён, наступление в степь для устранения самого источника угрозы. А значит — для овладения всем Полем. Причём власть Всеслава держится больше на убеждении, чем на принуждении. Это ключевая идея романа — без неё он получился бы совсем иным. В нём многократно подчёркивается радикальное отличие установленной Всеславом власти от существовавшей, к примеру, в Византии.
Уже в прологе «Руси изначальной» византийский историк Прокопий Кесарийский, взявшись за описание славян, тут же вспоминает о Золотом веке. И мечтает:
Нелицеприятно исследуя жизнь и глядя правде в лицо, люди воскресят Золотой век, которому имя — Свобода!
Не мирная жизнь, культура, духовность или ещё что-либо, а свобода — именно её Прокопию в империи страшно не хватает. А она возможна лишь в понятном мире — где если и есть власть, то непременно понятная народу и потому им осознанно контролируемая. Славянские порядки для идеалистов из Византии — отблеск Золотого века, который царил когда-то на всей Земле, а теперь сохраняется лишь у некоторых «варваров». Тут нет ещё оторвавшейся от общества власти, действующей по своей непостижимой логике. Вот образованный эллин Малх, нашедший у россичей убежище и свой новый дом, сравнивает их мир с Византией:
Малх хотел быть таким, каковы люди его нового племени. Здесь каждый видит мир таким, как он есть, и понимает его. Делая что-либо общее, никто не сомневается, не спрашивает почему, ибо все доступно его разуму. И ненужного, чужого, непонятного не делает никто. В империи всё чужое, непостижимое. Почему берут столько налога, а не меньше или больше? Сколько денег собирает власть и куда их тратит? Кого спросить? Некого. Почему судьи сегодня решают так, а завтра иначе? С чем приходят иноземные послы, и для чего империя посылает своих? Из-за чего начинают войну? Что даст мне победа, и чего я лишусь, если войско будет разбито на дальней границе? Вопросы наполнят время с утра до вечера и с ночи до ночи. Ответов нет. Есть дикое море темных, противоречивых, невероятных слухов. Шепчутся. Ответит ли сам базилевс? Может быть. Но не будут ли и его слова пусты от смысла? Не блуждает ли в словесной тьме и сам Автократор?
Для Малха основное преимущество мира россичей — понятность, позволяющая человеку быть его разумной, осознанно действующей частицей. На самом деле, конечно, там тоже хватает непонятного, но оно связано с природой — в самых разных её проявлениях. Что же касается общественного устройства — да, контраст с империей очевиден. Тут всё решаем мы — а в империи властвуют чужие для Малха они. Разве мог он сказать (да хотя бы подумать) «мы» про себя и императора Юстиниана? А про себя и князя Всеслава — может. Ведь у них общая цель — как и у прочих россичей.
Но ещё недавно она была целью чуть ли не одного Всеслава. Как он сумел сделать свою личную мечту общей, увлечь ею всех?
Сначала о рождении этой мечты.
С детства Всеслав вдохновенно стремится к обычному славянскому идеалу, накрепко привязывающему человека к его роду и племени, — дадим ему условное имя Родомир. А высшая форма служения своему племени — его защита от врагов. И Всеслав превращает себя в совершеннейшего воина, а затем учит ратному искусству других. В итоге закономерно становится воеводой — предводителем небольшой дружины, стерегущей границы племени.
Пока он — как все, но лучше всех. Равняется на общепринятый идеал, но подошёл к нему вплотную, стал словно его воплощением. Он — самый полезный для защиты племени человек, с него берут пример другие.
И жизнь Всеслава остановилась, нечего было желать.
Вернее, Родомир её приостановил:
— Всё, Всеслав, ты сравнялся со мною, далее пути нет, ведь выше меня человеку не подняться.
Всеслав, однако, после долгих сомнений решился возразить:
— Отнюдь не всё ещё сделано. Племя не может себя надёжно защитить в одиночку. Вот если создать общее с соседними племенами войско — тогда степняков можно не бояться.
— Такое войско оторвётся от племён, будет их тиранить, а не защищать. Это доказано опытом предков. Надёжно только войско, единое со своим племенем. И воевода, единый со своим племенем. Сейчас ты таков и есть, и не вздумай становиться иным. Ты обезопасил племя настолько, насколько это возможно, и не кори себя за то, что не можешь сделать большего, не стремись к невозможному. Будь доволен собой и успокойся.
Всеслав раньше не сомневался в полном совершенстве Родомира. Лишь практически сравнявшись с идеалом, получив возможность разглядывать его вблизи, понял, что тот сам себе противоречит. Требует от каждого всеми силами оборонять своё племя — но запрещает даже думать про объединение сил с соседями, хотя это и есть вернейшее средство защиты.
А для Всеслава надёжно защитить всех своих — главнейшая внутренняя потребность, смысл жизни. Поскольку это не достигнуто, он не может быть доволен собой. И постепенно перед ним, оттирая Родомира вбок, вырисовывается Жругр-Жарогор. Он поддерживает воеводу:
— Ты правильно мыслишь — и сможешь объяснить свою правоту всем.
Объяснить всем — вот та идея, которая резко отличает Жругра-Жарогора от реального Жругра, делая первого приемлемым для Навны — и для Всеслава. Да, сколь ни различны Навна и Всеслав, в чём-то они очень схожи: оба жаждут заслонить от бед всех своих родных, своё племя, — и оба верят, что настоящий вождь сможет донести своё видение обстановки до всех — и затем вести за собой уже понимающих обстановку людей, а не тащить силой и обманом упирающихся. Разумеется, они смотрят на дело каждый со своей стороны — но суть его видят одинаково. Каким Навна воображает будущего князя — таков Всеслав и есть. Он по натуре своей — именно князь-советчик, не князь-повелитель. Он не хочет, чтобы ему слепо подчинялись, он мечтает возглавлять движение к цели, которую все сами видят, к которой все сами стремятся. Но для этого Всеслав должен сначала показать всем цель и путь к ней, сделать свою стратегию общепонятной.
НИСХОЖДЕНИЕ ЖАРОГОРА
А дальше начинается стыковка идеальной картины с суровой реальностью. Навна в подобное пока особо не вникала — слишком болезненно для мечты распутывание такого узла. Тогда как Всеславу от этого никуда не деться — он ведь не просто мечтает, он уже действует. И убеждается в том, о чём Яросвет Навне говорил давно: Жарогор, проламывая стену между мирами, весь корёжится и превращается в Жругра, а идеальный князь-советчик — в реального князя-повелителя, — хочет он того или нет.
Всеслав сначала старается действовать строго по правилам, без обмана и насилия по отношению к своим, только личным примером и убеждением: вот оно, счастливое будущее, жизнь без страха перед врагами, приглядитесь — и вместе пойдём к нему. Но постепенно убеждается, что мышление подавляющего большинства — в плену инерции.
Его детские представления разрушались: зрелость не наделяла мужчин мудростью и могуществом. Он наблюдал неразумие проступков, случайность решений, упорство в ошибке, непоследовательность желаний, слабость. Почти все, кого знал Всеслав, были для него переросшими детьми. Хуже, чем дети: от взрослых нечего было ждать. Их нужно вести, ими нужно управлять.
Всеслав волей-неволей постепенно признаёт, что круг его единомышленников совсем узок, а остальных ему придётся вести, не объясняя. Но как? Жругр-Жарогор не может ответить на этот вопрос, и из-за него высовывается медведь Жругр, который тогда не мог ещё нигде воплотиться, слонялся призраком, — и подсказывает Всеславу:
— Тебе нужна власть, от общего мнения не зависящая, чтобы тебе повиновались независимо от того, понимают или нет. Учись повелевать без всяких объяснений.
Сначала к Жругру прислушивается не столько сам Всеслав, сколько его друг Колот, который разделяет замысел воеводы, но, в отличие от него, идёт к цели без оглядки на Родомира, а Жругра-Жарогора вовсе не замечает, потому что прагматик. Колот смело мыслит за пределами считающегося дозволенным — и додумывается до того, что другим в голову не придёт.
Вот он выследил в степи за Росью отряд хазар; те ничего не подозревают, можно уничтожить их внезапным ударом. Но Жругр подсказывает Колоту, как провернуть дело более заковыристо:
— Поделись новостью с одним Всеславом — и сделаете то же самое, только все будут думать, что он узнал про хазар не от тебя, а каким-то чудодейственным путём.
Колот озадачен: получается, он должен пожертвовать тем почётом, который по справедливости ему причитается за столь ценное известие. Жругр настаивает:
— Есть цель — создать общее войско. Что приближает цель — то и правильно. Прочие соображения — пустяки.
Колот согласился, предложил Всеславу так и сделать. Возмущённый Родомир отговаривает воеводу:
— Люди должны знать своего вождя — что он умеет, а чего не умеет. Нельзя приписывать себе качеств, которыми не обладаешь!
А уицраор Всеславу в другое ухо:
— Мы верно делаем, пусть укрепляется вера в то, что на твоей стороне высшие силы, что ты — вещий. Ведь это тебе не для самолюбования надо. Это полезно для дела, для надёжной защиты племени, а значит, правильно.
И Всеслав последовал его совету, тем самым сделав заметный шаг от Родомира и Жругра-Жарогора к настоящему Жругру.
А потом Колот подстроил несчастный случай на охоте воеводе соседнего племени Мужиле. Всеслав, несомненно, догадывался об этом заранее. Родомир призывал его помешать:
— Нельзя никого убивать без вины, тем более такого уважаемого человека! Если он виновен — обличи его перед всеми, тогда и можно будет снять его с воеводства, а то и казнить, если того заслуживает.
А Жругр: — Да как же его обличишь, если он по общепринятым понятиям ровным счётом ни в чём не повинен? Но он мешает уже одним своим существованием! Вести общее войско должен кто-то один, а Мужило сам на это неспособен, но и тебе не подчинится ни за что. Вот ты уступил бы ему первенство, будь он более тебя способен возглавить общее войско?
— Уступил бы.
— А он не уступит, не такой человек. Тем и виновен. Не забывай: правильно то, что приближает нашу цель, — а Мужило загораживает путь к ней. Верно Колот говорит, что он — камень на дороге, который надо убрать, пока не сломал колесо.
И убрали. Благодаря чему создание общего войска понемногу началось, но всё это шатко, ненадёжно, того и гляди дело покатится вспять. Поддержка со стороны людей слаба — им не хватает настоящего, острого чувства того, что поодиночке племена пропадут; а чувство такое может возникнуть лишь тогда, когда война — уже факт. Вот приди хазары большой силой прямо сейчас — тогда идея общего войска сразу обретёт куда больше сторонников. Но как знать, когда они нападут? Подстрекаемый Жругром Колот задумал, взбудоражив россичей и соседние племена ложной вестью о крупном хазарском нашествии, в такой атмосфере расправиться с противниками единства, подчинить все ближайшие племена власти князя. Родомир в шоке:
— Всеслав, это же самочинный захват власти! Неужели ты на такое решишься? А Жругр:
— Ну, прикончим некоторых особенно вредных, других припугнём, — зато, когда на самом деле придут хазары, их встретит наше единое войско. Лучше сами убейте немногих лишних, чем потом хазары истребят всех.
— Так и сделаем, — скрепя сердце согласился Всеслав. — Но очень надеюсь, что хазары в самом деле нападут именно этим летом.
Тут яркий пример нестыковки мышления Всеслава с обычной логикой. То, что беда из степи придёт непременно, знают все. Но обычный человек рассуждает просто: чем позже нагрянут хазары, тем лучше; не в этом году — ну и хорошо. Всеслав мыслит иначе: что сейчас они нападут, что через год или два, — само по себе без разницы, но поскольку мы изготовились встретить их сейчас, то пусть нападут сейчас. А вот с Колотом у воеводы расхождение в ином — лишь под давлением необходимости Всеслав соглашается опереться на ложь.
Ждут, выслали в степь дозор. Но время года, удобное для вторжения из степи, уходит; похоже, и этим летом хазары не нападут. И Всеслав с Колотом приступили к выполнению своего замысла.
В случае успеха получилось бы примерно следующее. Складывается союз племён во главе с россичами (с перспективой, что все станут россичами, одним племенем — или, вернее, народом). Конечная цель — разгром кочевников прямо в степи, завоевание и заселение Поля. По ходу дела росский союз, несомненно, втягивает в себя ещё много славянских племён. Образ жизни славян при этом сильно меняется. Подавляющее большинство по-прежнему живёт частной жизнью, мыслит в её рамках — но уже согласилось, что есть князь, который решает за всех, и что его приказы надо исполнять независимо от того, нравятся ли они, понятны ли они. Люди видят, что благодаря единовластию обезопасили себя от врагов и могут сеять хлеб в открытой степи, — и признают: не надо, не знаючи, соваться в дела власти; как князь велит, так и делаем. А значит, произошло деление мира славян на мир обычной, частной жизни — и господствующий над ним мир власти, мир Жругра — вот тут уже настоящего Жругра, а не Жругра-Жарогора.
К слову, при таком повороте дела князем вполне мог оказаться не Всеслав, а Колот, ведь именно он — действительно свой для Жругра. Всеслав — свой для того белоснежного Жругра-Жарогора, за которого так отчаянно держится Навна. Чтобы искренне принять реального Жругра со всем его бездушием, надо либо быть жёстким прагматиком — как Колот, либо чётко сознавать полную невозможность Жругра-Жарогора — как демиург Яросвет. А Всеслав не хочет становиться князем-повелителем, хочет быть князем-советчиком — и слишком мало искушён в политике, чтобы понять, что выбора нет и ему суждено стать именно повелителем. Потому и следует путём Жругра упираясь, без настоящего вдохновения — и потому Жругру лучше как-нибудь заменить его более надёжным Колотом. И такая замена действительно может произойти в той заварухе, которая теперь начинается, — тут прирождённый политик Колот вполне может подняться выше прямолинейного воеводы Всеслава.
Вот к чему идёт дело… куда-то не туда идёт, ведь «Русь изначальная» вообще-то о зарождении совсем иной власти — истинно народной в любом смысле. А значит, должно случиться нечто, способное повернуть сюжет в сторону создания именно такой власти. И действительно случилось. В последний момент, когда Всеслав с Колотом уже собрались перейти к открытым действиям, стало известно, что весь их хитроумный план утратил смысл, ничего выдумывать и никого обманывать не надо — хазарская орда на самом деле идёт сюда по степной дороге.
И атмосфера сразу стала другой. При отражении нашествия Всеслав за считаные дни получил то, чего не мог добиться много лет, — взаимопонимание с большинством, с обычными людьми. За счёт чего?
Раньше было так. У Всеслава есть идея — актуальная, проработанная и выполнимая; он готов воплотить её в жизнь — но нужно общее согласие, а его и в помине нет. Конечно, россичи и их соседи очень хотят, чтобы степь из источника угрозы превратилась в источник хлеба; и то, что достичь этого можно созданием общего войска, тоже вроде как ясно. Следовательно, какая-то основа для усвоения людьми идеи Всеслава есть изначально. Но мешают сомнения: а точно ли Всеслав способен достичь цели и не замышляет ли он под видом борьбы с хазарами установить тиранию? Да и просто лень, косность, страх перемен заставляют людей держаться за привычное положение дел. Но вот пришли хазары — и вопрос о единстве из довольно абстрактного превратился в самый что ни на есть животрепещущий. И Всеслав на него ответил — так, что большинство поняло. Войско, способное надёжно защитить здешние славянские племена, сложилось в ходе разгрома хазар, стало фактом — и тогда его оценили по достоинству, сомнения сгорели в огне войны. Стратегия Всеслава, доселе признававшаяся лишь в узком кругу, стала общепонятной. То, что надо сохранять и расширять сложившийся союз племён, содержать общее войско, продвигаться вглубь степи, — отныне общее мнение, люди сами этого хотят, так что роль князя сводится к тому, чтобы координировать их действия. Нет уже такого, что понимающее обстановку меньшинство вынуждено хитростью и насилием тащить за собой непонимающее большинство, — поскольку само большинство теперь — тоже понимающее.
И Всеслав стал тем, кем хотел, — князем-советчиком, возглавляющим единомышленников, а не слепых исполнителей его воли. Но благодаря чему это удалось?
Во-первых, сам князь желал именно такого. Всеслав начисто лишён властолюбия, корыстолюбия и прочих низменных качеств. А ведь на его месте вполне мог оказаться человек с такими же военными и организаторскими талантами, но с иной моралью. Повезло с вождём.
Во-вторых, тут ещё удача иного рода. Очень уж вовремя напали хазары. Причём напали силами достаточно большими, чтобы не на шутку всех тут растревожить, — но и не настолько большими, чтобы войско Всеслава не смогло с ними совладать.
А в-третьих, благоприятная обстановка в большом мире, Восточной Европе вообще. Обратим внимание на время действия «Руси изначальной». Столетие между крушением гуннской державы и приходом авар — эпоха, когда в Поле не было какого-либо по-настоящему страшного агрессора. Изображённые в романе хазары, способные выставить лишь трёхтысячное войско, — совсем не то. Но что будет, когда кочевники вновь превратятся в грозную силу? Тут сразу выявится теневая сторона мира россичей. Ведь в нём всё доступно разуму потому, что он маленький и примитивно устроенный. Его ресурсы невелики, войско Всеслава побеждает, лишь пользуясь временной разобщённостью кочевников. Мир россичей крайне зависим от обстановки в большом мире и легко может рухнуть, если оттуда налетит буря. А буря уже на горизонте. Правда, роман завершается оптимистично — но он же оборван перед катастрофой. Вот-вот в Поле ворвутся из Азии авары и объединят под своей властью большую часть здешних степняков. Против такой силы гипотетическим россичам не устоять, как не устояли вполне реальные анты и словене. Тем не хватило организованности, а россичам банально не хватит людей — созданный Всеславом племенной союз невелик.
Уберите любое из трёх перечисленных условий — и книга окажется совсем не о том, растеряет свой пафос. Однако «Русь изначальная» — о зарождении именно такой власти, которая способна организовать славян для разгрома кочевников, будучи притом близкой и понятной людям. Совместить одно с другим возможно, лишь если враг не очень силён, — поэтому действие романа происходит в эпоху, когда степняки разобщены. И вождь требуется очень хороший — поэтому Всеслав столь идеален. Да и удача нужна — поэтому хазарское нашествие случилось как по заказу. Словом, такая власть, какую тут изобразил В.Иванов, могла возникнуть лишь при выгоднейшем стечении обстоятельств и не продержалась бы долго.
Нечто подобное показанному в этой книге, конечно, могло произойти в реальности — на Роси, на Дону, на Днестре, мало ли где. Вполне возможно, что даже не раз происходило — и подобная власть действительно возникала. Невозможно лишь то, что она могла существовать и дальше, а значит, послужить истоком русской государственности последующих веков. Это не Русь изначальная; роман — о славянах вообще, не конкретно о Руси. Вот в каком смысле он неправдоподобен — в смысле исторических перспектив изображённой в нём власти.
Но зато какая впечатляющая и вдохновляющая картина получилась! Вместо бесчеловечного реального Жругра в явь сошёл белоснежный Жругр-Жарогор — пробил стену между идеальным и реальным мирами, почти никак не исказившись. А Навне такой вариант представлялся единственно приемлемым, а посему, по её логике, — единственно возможным. Тоже идеальный князь — и сподвижники ему под стать, да и все словене лучше, чем на самом деле, и удача нам неизменно сопутствует. И то, что враг гораздо страшнее, чем хазары из «Руси изначальной», — не беда. Неубиваемая вера в победу, беспредельная фантазия и умение не замечать противоречия — в совокупности это создавало в голове Навны весьма радужную картину будущего. Но чтобы перейти от мечтаний к делу, надо советоваться с Яросветом. А ему опыт подсказывает отнюдь не то же, что грезится Навне.
ГНЕЗДО СВЯТОГОРА
Яросвет старше Навны на полтора с лишним века.
В пору его молодости большая часть славянских племён зависела от гуннов. Словенская дружина порой пыталась объединить славянские племена против гуннской власти, но терпела неудачи, а потому обычно скрывалась в дебрях Полесья. Там и прошло детство Яросвета.
В общих чертах о его земной жизни Навна знала и раньше, но теперь подробно расспрашивает, стараясь вникнуть основательно. Наконец собралась с мыслями и чувствами — и погрузилась в ту эпоху, обернувшись там Соборной Душой словен (которой не было). Даже не вспоминает, что на самом деле тут история из прошлого, давно уже кончившаяся трагически, — это мешало бы сосредоточиться. Видит тогдашнюю Дингру — тоже маленькую и беспомощную. Взяла её на руки. Как уберечь её от гибели и поставить на ноги? Вот такой мыслью насквозь прониклась и ею, как лучом, освещает тёмный мир, в котором очутилась, ищет решение. Вернее, следует за мыслями тогдашнего Яросвета — он ведь думал о том же, хоть и по-своему.
Пониманию очень способствует то, что Яросвет с Навной во многом похожи. Навна жаждала вырастить множество святогоров, а Яросвет — сам стать как Святогор, и оба были целиком этим поглощены. Яросвет пояснил свою тогдашнюю логику:
— Мысля как все, я должен был нацеливаться на то, чтобы жениться, дом построить, детей завести, — не заботясь о том, что всё это может в одночасье сгинуть. Но дом должен быть в безопасности. А он всегда под угрозой, пока Поле не наше. Вот я и решил: сначала Поле отвоюем, а уж потом будем жить в своё удовольствие, ничего не боясь.
— Когда решил?
— Примерно в том возрасте, в каком у тебя появился теремок.
Если смотреть поверхностно, Святогор в лице Яросвета обрёл ещё одного фанатичного адепта. Не хочет жениться, пока не придём к победе? И отлично: своей семьи не имея, тем паче не будет жалеть чужих. На деле всё наоборот: Яросвету всегда было всех жалко и безопасности он хотел не только для своей будущей семьи, но и для всех. Навне его чувства отлично понятны, поскольку ей самой всегда всех жалко. Оба они с раннего детства остро чувствовали единство со своими родными, вообще с людьми, среди которых выросли, с этим сбившимся вокруг дружины и вечно находящимся под угрозой гибели подобием племени, не допускали даже мысли о том, что своими можно пожертвовать во имя чего бы то ни было. И для Яросвета и для Навны будущее выглядело так: мы, со всеми своими, возвращаем себе Поле и живём там счастливо. И никак иначе. Лишь пока держалась иллюзия, что Святогор мыслит так же, они оставались его сторонниками. Да, они оба воспитаны Святогором — но настолько хорошо, что тот и сам не рад. Как уже упоминалось, есть у него такая незадача — некоторые идут за ним столь самозабвенно, что в итоге его обгоняют, делаются слишком уж хорошими — чего ему не стерпеть.
— И ты думал, что Поле отвоюете быстро?
— Конечно. В этом смысле я был совсем как ты. А с тех пор уже почти два века прошло.
— Вот, значит, какие мы с тобой странные.
— Мы последовательные.
Если выражаться точнее, в детстве и юности Яросвет равнялся не столько на абстрактный образ самого Святогора, сколько на его зримые воплощения — людей, считавшихся у словен достойнейшими, ближайшими к идеалу. Слушая рассказ Яросвета, в котором такие люди то и дело упоминались, Навна начала в них путаться и, спеша вникнуть в суть дела, подсказала нетерпеливо:
— Получается, они — как бы один воплощённый Святогор; они же все, по большому счёту, одинаково мыслят и действуют. Лучше так и рассказывай.
Поэтому дальше в повествовании Яросвета вместо реальных людей обычно фигурировал обобщённый образ — как бы сошедший в земной мир Святогор. Отношения его с Яросветом — вот в чём Навна старалась разобраться прежде всего.
В те времена повелитель гуннов Аттила вёл наступление на Римскую империю, вовлекая в него и подчинённые племена, что отнюдь не всем нравилось. Словене попробовали поднять восстание, и некоторые славянские племена их поддержали. Но затем одно племя за другим стали переходить на сторону гуннов, и разбитая словенская дружина затаилась в самой глуби Полесья. Обоз с семьями чуть не попал в руки врага, Дингра едва осталась жива, так что и Навна тут натерпелась страху, сбежала бы оттуда в настоящее время, да не может — вцепились с Дингрой друг в дружку, не оторвёшь. А потому продолжает путь по прошлому. Вот опасность миновала и у Яросвета (ему тогда было около двадцати) появилось время поразмыслить над причинами поражения.
Другие усматривают эти причины в разного рода частностях и надеются, что в другой раз повезёт больше, — вот и всё, глубже копать незачем. Яросвет, не имея ещё возможности идти против такого общего мнения, для себя делает совсем иные выводы, разбивающие вдребезги всю стратегию Святогора.
Как уже говорилось, Святогор уверен, что в словенской дружине — самые лучшие на свете люди, а потому имеют право решать всё за всех. По-своему логично — и Яросвет раньше не испытывал сомнений на этот счёт. Но в ходе восстания удостоверился, что и вся дружина, и отдельные словене зачастую действуют в разладе с той целью, которой они будто бы верно служат.
Вот один пример. Когда-то в неком племени произошла распря, проигравшие бежали в словенскую дружину, где со временем заняли высокое положение. Потом то племя присоединилось к восстанию против гуннов, оказавшись таким образом в зависимости от словенской дружины. Тут те уходники воспользовались случаем и расправились со своими недругами в племени, обвинив их в сговоре с гуннами. Возмущённое этим племя перешло на сторону гуннов. Вопрос: виновны ли эти уходники? По общему мнению дружины — нет. А Яросвету, все помыслы которого сосредоточены на скорейшем возвращении Поля и который от других ожидает такой же самоотдачи, ясно, что те уходники виноваты, поскольку поставили сведение личных счётов выше общей цели. Ведь такой произвол словен и отталкивает от них племена — те не желают променять гуннскую власть на деспотизм словенской дружины. В гуннской державе все были подчинены, строго говоря, не гуннам, а их царю. Он мог более-менее оградить подчинённые племена от своеволия гуннов, поскольку, будучи наследным правителем, крепко держал тех в руках. Выборному словенскому воеводе такое не по плечу.
У Яросвета уже тогда в племенах было немало хороших знакомых.
— Мы не умеем дальше своей околицы смотреть, — как-то сказал ему один из них, — ничего в больших делах не смыслим, а вы с детства привыкаете о больших делах думать, а потому вы лучше нас. Вы — главное племя, мы готовы за вами идти… да вот только всякий сброд там у вас собирается…
Хоть Яросвет и не согласился тогда, хоть и обиделся, что уходников назвали сбродом и вообще противопоставляют потомственным словенам, — но разговор тот не забыл. Он вообще был внимателен к людям из племён, чувствовал, что чему-то очень значимому словене должны у них научиться.
Осмысляя пережитое, Яросвет приходит к выводу: при настоящем взаимопонимании с племенами мы станем сильнее даже гуннов и бегать не придётся. Для чего нужно, чтобы власть была у кого-то, кто ставит это взаимопонимание выше всего. Иначе говоря, нужен князь — он пресечёт произвол дружины.
Рассказывая Навне об этом, Яросвет пояснил:
— Князь или воевода — значение этих слов не столь уж однозначно и менялось со временем. Но не буду усложнять без необходимости. Раз ты привыкла, что воеводой называют вождя, которого можно заменить, если стал делать нечто непонятное, а князем — того, кто волен управлять по собственному разумению, то пусть и в моём рассказе будет так.
Что нужен князь — Навна согласна; но Жругр-Жарогор всё маячит перед ней, всё напоминает про князя-советчика; и она упорствует:
— Вот если бы князь убедил словен уважительно относиться к племенам, то и пресекать ничего не надо.
— Так мало кого можно убедить, — отвечает Яросвет. Навна не спорит — но и не верит по-настоящему. И спрашивает уже о другом:
— А когда у тебя впервые возникла мысль о князе?
— Когда спасали обоз с семьями. У меня тогда руки чесались поотрубать головы тем нашим, которые столь грубо обходились с племенами, — из-за них ведь теперь все наши родные оказались на краю гибели. Поскольку самому мне с этими своевольниками явно ничего не поделать, то подумалось, что нужен кто-то, кто всех заставляет действовать как положено, а не как приспичит, — и чтобы его нельзя было за такую строгость свергнуть. Тогда ещё такая мысль мелькнула, скорее в надсознании, чем в сознании, — а уж потом, в сравнительно спокойной обстановке, она обозначилась со всей ясностью.
Получается, следуя за Святогором, Яросвет дошёл до развилки истории. Налево пойдёшь — всех своих погубишь, направо пойдёшь — другим станешь. Но чтобы стать другим, сначала надо признать своё несовершенство. Святогор без раздумий поворачивает налево. А Яросвету жалко своих. И он повернул направо.
— Потому что на самом деле хочу защитить своих, во что бы то ни стало, — пояснил он Навне. — Вот и признал, что нужен князь — причём отнюдь не князь-советчик.
— А я, получается, не на самом деле хочу защитить своих? — опечалилась Навна.
— Нет, тоже на самом деле. Просто у тебя в голове несовместимые мысли успешно уживаются. И ладно. А вот то, что и у Святогора то же самое, — причина заменить его другим идеалом.
Почему так — Навне ясно. У неё есть возможность в крайнем случае не действовать согласно своему неправильному мнению, а, оставив его при себе, переложить принятие решения на Яросвета — пусть делает по-своему. У Святогора нет такой возможности — уж если он вычислил курс неверно и покатился в пропасть, то туда же свалятся и все равняющиеся на него; исправить ошибку некому. И потому его надо менять.
СЛОВЕНСКИЙ КНЯЗЬ
Через несколько лет после того восстания умер Аттила. Держава гуннов погрузилась в смуту и рухнула. Теперь словенская дружина оказалась в гораздо более выгодном положении. Она принялась сколачивать вокруг себя славянские племена, возглавляя их продвижение в Поле. И быстро росла — отчасти потому, что у потомственных словен стало куда больше шансов дожить до зрелого возраста, но главное, победоносная дружина притягивала людей со стороны намного сильнее, чем прежняя гонимая.
Люди в объединённых дружиной племенах тоже понемногу сознавали себя словенами, так что возникало новое явление — словенские племена. И назревало их сплочение уже против дружины. Племена хотят, чтобы она добросовестно выполняла свою роль и не слишком многого требовала в награду. И чем прочнее они закрепляются в Поле, чем увереннее там себя чувствуют, тем меньше они склонны терпеть тиранию дружины, всё решительнее настраиваются либо обуздать её, либо вовсе от неё избавиться.
Вырвавшийся на простор Святогор всё более запутывается в собственных противоречиях, которых не видит. И чем сильнее спотыкается, тем чаще его выручает Яросвет, который тогда уже входил в число вождей. Прочие вожди равняются на Святогора — и блуждают вместе с ним, а Яросвет порой подсказывает верные решения. Становится всё более полезным для них… и всё более чужим.
— Как ты с ними уживаешься? — спросила Навна, по-прежнему бродящая в той эпохе с Дингрой на руках.
— Как и твой отец с другими вождями. Иногда очень нужен человек, способный мыслить и действовать не как принято, а как надо. Его не любят — но в нём нуждаются. Потому меня и терпели.
Но ситуацию не исправить, пока Яросвет — всего лишь один из вождей; он строит разумные отношения с племенами — другие ломают. И налицо уже угроза всеобщего восстания, которое уничтожит дружину — вместе с едва нарождающейся Русью.
Святогор сознаёт, что дело плохо, но корень зла видит не в себе, а в том, что дружина плохо на него равняется и потому распоясалась. И всё внимательнее поглядывает на Яросвета — тот известен своей справедливостью и уважаем в племенах, так что надо на время дать ему полную, княжескую власть. Пусть — года за два-три — прижмёт разболтавшуюся дружину, успокоит племена — после чего князь более не нужен, можно возвращаться к прежним порядкам. Получается, Яросвету предстоит вывести Святогора из дебрей, в которые тот забрёл, на чистое место, где Святогор в поводыре не нуждается.
Но Яросвет видит, что это всё иллюзии. Во-первых, так быстро порядок не навести, а во-вторых, возвращаться потом к прежнему нельзя — Святогор опять скоро залезет в топь. Да и как вернуться? Если уж люди в племенах привыкнут, что есть князь, у которого всегда можно найти правосудие, то как они воспримут откат к старому? Нет, княжескую власть следует установить раз и навсегда.
Словенская дружина провозгласила Яросвета князем, обещав подчиняться ему во всём. А он уже тогда предвидел, что жить на этом свете ему осталось немного — слишком уж различается видение будущего у него и у дружины.
Яросвет наладил отношения с племенами, твёрдо взял дружину в руки и направил её энергию на восток — воевать со степняками. Трудов и опасностей у дружины заметно прибыло, вольности — убыло. Она готова была потерпеть какое-то время — однако постепенно до неё доходило, что терпеть придётся неопределённо долго. Святогор свирепел, подозревая, что князь умышленно тянет, хочет обманом сделать свою власть постоянной.
Навна уже знала, что сказание о Святогоре и князе основано именно на тех событиях. Она спросила:
— В этом и заключаются унижения для Святогора, о которых говорится в сказании?
— Да, в этом. Он делает то, что должен, и получает за это то, что ему можно дать. Но если у него сильно завышенные требования, то он в любом случае будет считать себя униженным. А главное, он желает знать, когда же всё это закончится, когда вернётся прежняя вольность — а её возвращать нельзя.
Навна переживает и за Яросвета, и за Святогора — обоих понимает. И выход видит всё тот же, чудесным Жругром-Жарогором подсказываемый:
— Вот если ты сможешь объяснить Святогору, что он имеет то, чего заслуживает, — всё будет хорошо.
— Ему не объяснить. Можно лишь заменить его Русомиром. Отделим пока Святогора от его последователей, чтобы получше разобраться. Вот он, вот они. И вот Русомир — он тогда начал обозначаться. Но он стал идеалом лишь для очень немногих действительно меня понимавших, а прочие по-прежнему равнялись на Святогора. Некому было заменить его Русомиром в душах людей и в теремках.
Навна ощутила жуткую пустоту на месте себя самой — это её, Соборной Души, здесь нет, она же должна была водворить Русомира в теремки, повернуть детей от Святогора к нему. И не только детей — тут взрослых надо срочно перевоспитывать, что гораздо труднее. Ощутив весь ужас положения Яросвета, выскочила из прошлого, вернулась в своё время.
— А дальше что? — Два года Святогор меня терпел, а потом окончательно решил, что я вожу его за нос, — на том моя земная жизнь и кончилась. После чего Святогор опять взял власть в свои руки и быстро довёл дело до восстания племён и разгрома словенской дружины. А не стало дружины — и Русь опять превратилась чисто в мечту, без связи с явью.
— Значит, и ты земную жизнь использовал не полностью.
— По сравнению с тобой, у меня не так уж плохо, вдвое дольше там пожил. Но всё же далеко не полностью. Правда, не представляю, как я мог бы тогда победить. Но это теперь ясно, а тогда соотношение сил было не столь очевидно, я же многого попросту не знал. К тому же всегда ведь надеешься на лучшее — особенно когда другого пути всё равно нет.
— Это точно, — согласилась Навна, вспомнив, как тоже надеялась на лучшее, даже когда обры уже ворвались в град.
РУССКИЙ ДЕМИУРГ
В земной жизни Яросвет особо не задумывался о соответствии желаний славян воле планеты. То, что Поле должно принадлежать славянам, было для него очевидностью просто потому, что он сам славянин. И оказавшись на небесах, поначалу придерживался того же мнения. Уяснив, что необходим общеславянский уицраор, стал размышлять о создании такового. И одновременно усваивал стратегию демиургов (особенно — Аполлона), учился оценивать всё с точки зрения блага Земли. И тут обнаружилась проблема, о которой говорилось ранее. Власть славян над Полем пойдёт на пользу Земле, лишь если их уицраор надёжно управляется Силами Света, — но Аполлон уверяет, что в обозримом будущем данное условие невыполнимо. Не из чего изготовить достаточно прочную упряжь, посредством которой какая-либо соборица сумела бы управлять таким страшилищем в столь сложных условиях. Мечта Яросвета выглядела противоречащей воле Земли — что страшно мешало ему достичь согласия с родной планетой, научиться мыслить от неё, а не просто от себя — иначе говоря, раскрыть свой тайный глаз. Вот он приоткрывается, и Яросвет смотрит на славян со стороны — как на тех же ромеев или гуннов, и многое становится ясным… в том числе то, что о Поле славянам надо на многие века забыть. Это неприемлемо — а значит, неправильно. И Яросвет зажмуривает тайный глаз, не желая видеть крушение мечты, принесённой из земной жизни.
Тогдашнюю обстановку он пояснил Навне с помощью рисунка:
— Сравним, как смотрели на перспективу возвращения Поля славянам Земля, Аполлон и я. Вот три уровня мышления. На верхнем — воля самой Земли: Поле должно принадлежать славянам, но с непременным условием — сначала устранить возможность бунта их уицраора против планеты. Средний уровень — мышление Аполлона. Тут воля Земли преломлена через привязанность демиурга к его цивилизации, из-за чего значимость Поля занижена. Аполлон, учитывая сложность и рискованность создания общеславянского уицраора, попросту откладывает этот вопрос в долгий ящик. А нижний уровень — мой. Я готов вырастить такого уицраора, не считаясь даже с явной опасностью превращения его во врага планеты. Мыслю не от Земли, а от себя, желаю вернуть Поле славянам просто потому, что сам славянин. По-человечески это понятно, а вот демиургом я точно не стал бы, оставаясь на том уровне. Однако, держась за свою мечту, я всё же старался достичь согласия с теми, кто понимает больше меня. Сначала я знал лишь стратегию Аполлона — её ведь куда легче понять, нежели волю самой Земли. Пытался найти с Аполлоном взаимопонимание. Но когда стал различать волю Земли, тогда и понял, что надо не равняться на Аполлона, а подняться вот сюда, на второй уровень, уровень демиургов.
Тайное зрение Яросвета делалось всё более самостоятельным, освобождалось от влияния Аполлона, и наконец путь к цели прояснился: способ подчинить общеславянского уицраора есть: соборица обуздает его не столько за счёт надёжной упряжи, сколько за счёт взаимопонимания с ним. А чтобы понимать уицраора, она должна слышать голос Земли.
Яросвет пояснил Навне:
— Аполлон сильно сомневается, что какая-либо соборица научится слышать Землю и благодаря этому приручит Жругра. А ты научишься. У тебя будет настоящее взаимопонимание со своим конём, чего не было даже у Артемиды и Весты. Они всегда полагались, прежде всего, на прочную сбрую, а ты будешь слышать Землю столь хорошо, что сможешь ездить на Жругре и с лёгкой упряжью… ты ведь в этом не сомневаешься?
— Нисколько. Я научусь слушать Землю, — ответила Навна без промедления и с полнейшей уверенностью, однако же вперившись в Яросвета взглядом столь же вопросительным, сколь и требовательным — мол, я и сама точно знаю, что научусь, но ты, однако, подтверди.
— Научишься, — заверил он. — Судьба у тебя такая.
— Я, конечно, не знаю как, но всё равно научусь. Потому что… да просто знаю, потому что верю.
А про себя уточнила: «Потому что Земля добрая, Яросвет умный, а я упрямая». Ещё поразмыслив, добавила: «И потому что нельзя браться за дело, сомневаясь». И этим окончательно придавила лезущие откуда-то, вопреки её словам и даже мыслям, сомнения. А сомнения оттого, что она по-прежнему видит Жругра иначе, чем демиург. Яросвет подразумевает, что Навна найдёт взаимопонимание со Жругром — метафизическим медведем, а Навна всё надеется, что Жругр будет не особо отличаться от Жарогора. Надеется — но уже не уверена. А потому её мнение о том, насколько трудным будет поиск общего языка со Жругром, крайне неустойчиво: задача кажется то довольно лёгкой, то почти непосильной.
— Ты справишься, — сказал Яросвет. — Я и тогда не сомневался, что мы с тобой Жругра приручим.
— Так я тогда и не родилась ещё.
— Но без тебя не приручить Жругра, а без него Поля славянам не вернуть. Разве можно такое терпеть?
— Нельзя.
— Так как же я мог сомневаться, что ты появишься на свет и придёшь мне на помощь?
Вот какая своеобразная постановка вопроса. Но для Навны понятная. Она подтвердила:
— Конечно, тут ровным счётом не в чем было сомневаться.
Когда Яросвет согласовал свою старую мечту с волей Земли, его тайный глаз широко и навсегда раскрылся, не страшась уже узреть нечто неприемлемое.
— Он с твоей помощью открылся, — сказал Яросвет Навне. — Раз ты приручишь Жругра, то поставленное Землёй условие будет выполнено, а значит, моя мечта согласуется с её волей.
Ясно, что на этноре в Поле далеко не уедешь. Нужен геор — вроде Форсуфа. Так в голове Яросвета появился сначала Жарогор, а затем, при детальном обдумывании, и Жругр. Яросвет начал готовиться к сотворению Жругра уже в яви.
Аполлон предостерегал:
— Ты играешь с адским огнём. Вырастишь такого уицраора, а удержать в своих руках не сможешь, и он переметнётся к Гагтунгру. Твой Жругр станет глобаором.
Доводы Яросвета он считал неубедительными. К единому мнению не пришли, и Яросвет решил вырастить славянского геора самостоятельно. А начав выполнять собственную стратегию служения Земле, тем самым стал демиургом — лет через 60 после того, как оставил земной мир.
Словене, как и славяне вообще, тем временем очень усилились, заселив немалую часть Поля, да и в лесах расширяли свои владения. Большинство хотело просто жить мирно. А беспокойное меньшинство занималось набегами на соседей (на империю особенно — там добычи больше). Выдвинувшиеся при этом вожди могли надеяться, набравшись сил, в будущем подчинить себе всех словен (а то и всех славян) для ещё более масштабного грабежа и завоевания имперских земель, — но пока условий для этого нет. Поскольку теперь были словенские племена, а не дружина, то по мировоззрению эти словене сильно отличались от прежних. Идея единства в таких условиях ушла в тень — а с нею и Святогор вместе с призраком Жругра, их оттеснил старый родоплеменной Родомир. Потому и споры демиургов насчёт славянского уицраора долгое время оставались скорее теоретическими. Пока угроза со стороны кочевников не очень сильна, идея единовластия, в каком бы то ни было виде, не находила у славян серьёзной опоры. Так что ни Яросвет, ни Аполлон, ни Святогор, ни Гагтунгр пока не могли всерьёз влиять на настроения основной массы славян. Но знали, что обстановка непременно изменится, — и готовились к схватке, каждый из них старался обзавестись для начала хотя бы небольшим числом сторонников.
Мало кто из славян задумывался над тем, что произошло всего лишь возвращение в Поле, а не настоящее возвращение Поля. А разница огромна. Да, оставаясь при старом своём мышлении, славяне могли вернуться в Поле… на какое-то время, пока нет сильного врага. А придёт из Азии новая хорошо организованная орда — и спасайся кто может. Ведь славянам не закрепиться в Поле, не умея при надобности превращаться в единое войско — что предполагает единовластие. Немногие, сознававшие это, в земной жизни пытались убедить славян в необходимости объединения, а потом пополняли собой небесную дружину Яросвета. Так и появилась небесная Русь — да и в земном мире их стараниями идея Руси сохранялась.
ОБРЫ
Но вот вломились в Поле авары и разгромили казавшихся непобедимыми антов. Словене весьма встревожились, пошли разговоры о необходимости сильной власти. Сторонники единства стягивались туда, где местные племена к единству наиболее склонны.
— Свободные словене оттуда и пошли, — пояснил Яросвет. — Правда, тогда они так не назывались, поскольку ещё все словене были свободны. Это просто люди, намеревавшиеся так или иначе сплотить словен. Но как именно? Тут или за Святогором идти или за Жругром.
— Получается выбор между двумя крайними вариантами — вовсе без уицраора или с геором? Этнор не в счёт?
— А он тут ни то ни сё. За Святогором — общее мнение, традиции, словом — соборность. За Жругром — здравый смысл, сама жизнь. А этнор и изначально поддержки не имеет, поскольку словене против любого уицраора, и не приобретёт её по ходу войны с аварами, поскольку такой враг ему не по плечу. Этнору в Поле делать нечего.
За Жругра стояли лишь немногочисленные вестники Яросвета. Изменить общее мнение способна только Соборная Душа, а её нет. Яросвет обратился за помощью к Ванде, которая была, так сказать, соборицей без народа — то есть вроде и готова стать Соборной Душой, но не может пока обрести опору в земном мире. Она и взялась переломить настроения словен в пользу единовластия. Долго пыталась подступиться к этому с разных сторон; наконец сказала Яросвету:
— Склонять словен к единовластию — то же, что карабкаться на отвесный обрыв. Я его перед собой прямо-таки воочию вижу. Лезу на него — и всякий раз падаю, и камни вдогонку. Если словенин согласился действовать по княжеским приказам, то уже не ценит ни своей свободы, ни чужой, и на человека более не похож, упырь какой-то. А прочие, видя такое, шарахаются от самой мысли о единовластии. Не спорю, некоторые, вроде тебя, могут совмещать свободу с дисциплиной, но таких совсем мало, а общее мнение не изменить.
Яросвет в тонкостях соборности не ориентируется, однако уверен, что поставленная им цель достижима:
— Постарайся, я точно знаю, что на тот обрыв как-то можно подняться.
Ванда какое-то время ещё штурмовала гору, но в итоге отступилась:
— Безнадёжное дело. Верно Аполлон говорит, в Поле славянскому уицраору в обозримом будущем не бывать, а раз так, то и обров не победить. Лучше построю свой мир в более спокойных краях, там и этнор сгодится, его я приручу. Насчёт геора мне уже всё ясно: или геор — или свобода. А свободой я ни за что не пожертвую.
Яросвет понял, что ничего не выйдет.
— Желаю удачи, — сказал он. — Построить свой мир в более спокойных краях — тоже хорошо; и свободой жертвовать нельзя, не спорю. И всё-таки подняться на тот обрыв можно.
На том эксперимент и закончился. Ванда ушла подальше от Поля — и за несколько веков действительно построит свой мир, станет польской Соборной Душой. А общее мнение словен так и осталось враждебным единовластию.
На княжескую власть могли претендовать те, кто уже проявил себя в походах за Дунай. Но, во-первых, таких претендентов несколько, а во-вторых, большинство словен не желает выбирать князем вообще никого. И вот эти вожди решили устроить грандиозное вторжение в империю, чтобы, вернувшись домой с великой добычей и славой, установить свою власть над словенами. Каждый из них надеялся, что именно он в этом предприятии особенно возвысится (а конкуренты, может, потерпят неудачу, а то и вовсе погибнут) и сможет в итоге стать князем словен. Вестники Яросвета пытались воспрепятствовать этой затее, указывая, что нападать на империю в такой обстановке — сущее безумие. Им было ясно, что империя — естественный союзник словен против авар. Словенам — всё Поле, а империи пусть остаются её нынешние владения по ту сторону Дуная. Вот тут очевиден разрыв между действительными интересами словен и господствующими у них мнениями. Объективно стратегия Яросвета не устраивала разве что тех словен, которые непременно хотели занять задунайские земли. Но они могли там селиться и как союзники империи, подобно многим германским племенам, — если им это вообще понадобится, когда в руках словен окажется всё Поле. А ещё такой вариант не нравился склонной к грабежу части словен — но это не те люди, желания которых стоит учитывать. Словом, союз с империей против авар был единственно разумным решением. Но люди, привыкшие мыслить масштабом своего рода или племени, такого не понимали.
Поэтому вторжение в империю состоялось и было столь мощным, что император Тиберий в отчаянии обратился за помощью к аварам. Те очень обрадовались войне между двумя главными своими противниками и поспешили ею воспользоваться. Войско авар, переправленное ромеями через Дунай, неожиданно обрушилось на землю словен и подвергло её страшному разорению.
От такого удара уверенность словен в том, что они даже и при народовластии самые сильные, зашаталась уже по-настоящему. Однако к единовластию это не привело, в том числе потому, что теперь они оказались в зависимости от авар, а тем совсем ни к чему появление у словен сильной власти. В последующие годы авары развернули широкое наступление на империю, а словене участвовали в нём уже скорее в качестве сателлитов. И чем глубже в него втягивались, тем сильнее попадали в подчинение к аварам. И всё более ориентировались не на своих вождей, а прямо на кагана. Яросвету это знакомо — каган Баян притягивал к себе рвущуюся к грабежу и завоеваниям часть славян, как когда-то Аттила. Славянский уицраор так и не народился, предназначавшаяся ему шавва перетекала к Аваору.
Непримиримые противники авар очутились теперь в столь опасном положении, что им оставалось только скрыться куда-нибудь до поры до времени. После нескольких лет скитаний осели в лесах к северу от Паннонии, превратившейся в центр Аварского каганата. Они называли себя свободными словенами. Понемногу стало ясно, что обстановка в лучшую сторону едва ли скоро изменится и обживаться на новом месте придётся основательно. И новая Дингра родилась.
Подавляющее большинство свободных словен надеялось просто вернуть положение дел, существовавшее до появления авар. Выбрать воеводу, который объединит славян, уничтожит авар и сложит с себя власть, после чего восстановится прежняя свободная жизнь. Лишь земные единомышленники Яросвета понимали, что аварскому порядку можно противопоставить только свой — не менее устойчивый — порядок, а потому нужен князь, вернее — династия. Но таких людей было очень мало.
А один из них на досуге помогал своей, родившейся уже здесь, дочке делать то, что она на удивление рано стала считать своей святой обязанностью: воспитывать богатырей, которые вернут словенам Поле. И вырос теремок.
ВЗГЛЯД НА СЕБЯ С НЕБЕС
Навна разглядывает из иного мира и иного времени свой детский теремок. Ей давно ясно, что он и без того аварского набега долго не протянул бы. Несколько раньше или несколько позже, по тому поводу или по иному, но теремок столкнулся бы с действительностью — а выдержать столкновение заведомо не мог, поскольку сооружён наполовину из иллюзий. Главная иллюзия — что мы уже самые сильные. Вспыхнула она — заполыхал и весь теремок. Огонь этого пожара осветил для Навны растерянного Святогора — таким она его ещё не видала. Тогда стала искать того, кто знает, что делать, — и явился Жарогор.
А Яросвет в свете пожара уже окончательно разглядел в ней будущую Соборную Душу. И поставил точку в своих поисках, твёрдо решил воспитать себе помощницу именно из Навны.
И ещё многое из прежде покрытого мраком для Навны больше не секрет. Часто может глянуть на себя земную глазами родителей (да и других людей) — и обнаруживает порой нечто неожиданное. И даже глазами Яросвета прослеживает свой путь, задерживаясь на узловых точках, особенно на ошибках. Тогдашние сны и видения теперь тоже воспринимаются иначе — особенно потому, что стало возможным различить, где в них порождения её фантазии, а где — прозрение иных миров. Впрочем, граница между тем и другим не всегда ясна, тем более что налицо их взаимосвязь: буйное воображение способствовало развитию визионерских способностей, а увиденное в иной реальности давало новую и необычную пищу для фантазии. Но всё-таки разница между, к примеру, теремком и Жарогором в этом смысле ясна. Теремка без самой Навны попросту не было, он — фантазия, воспринимаемая как реальность, тогда как Жарогор существовал вполне независимо от Навны, и та могла его заметить, не иначе как заглянув в иной мир.
И притом за время плавания по мировой истории Навна привыкла мыслить масштабами целых цивилизаций — и теперь видит гнездо свободных словен в увязке с остальным миром, видит взаимосвязь происходящего на необозримых пространствах… и лишний раз убеждается в обречённости родного гнезда.
И не упускает из виду Радима — постоянно ищет в его земной жизни зацепки, которые сейчас можно использовать для лучшего взаимопонимания с ним, для его воскрешения.
Так они с Яросветом прослеживали её земную жизнь год за годом, но когда дошли до последнего аварского нашествия, Навна оборвала:
— Хватит, об этом не могу вспоминать. Пора уже возвращаться в настоящее, я знаю, как оживить брата.