Часть 3. УРОКИ ПРОШЛОГО

УИЦРАОРЫ

    Навна углубилась в историю. Изучала древность, стараясь вжиться в тогдашних собориц, посмотреть их глазами на тот мир. Видела, как появились первые уицраоры, как разбредались по планете, набираясь сил. И чувствовала всё сгущающийся страх перед ними: их могущество росло быстрее, чем умение собориц ими управлять.
    Находить взаимопонимание соборице и уицраору очень трудно — они же страшно различны. Но и страшно зависимы друг от друга — так что договариваться всё равно приходится. Если он совсем перестанет с нею считаться, она может в отчаянии отказать ему в поддержке. Тогда люди, глядя на свою Соборную Душу, перестанут повиноваться уицраору, и он, лишившись шаввы (пищи уицраора, растущей на государственных чувствах людей), умрёт — или, ослабев, будет убит кем-то из сородичей. А если соборица станет слишком стреножить уицраора, то он не сможет исправно выполнять тянуть свою лямку, а это развал государства, и народ погибнет или окажется в когтях уже чужого уицраора. Словом, жизнь заставляет соборицу и уицраора ладить друг с другом — но беда в том, что столь разные существа зачастую не могут понять друг друга даже при большом желании.
    Ездит соборица на уицраоре или ходит пешком — может определить любой человек, не слишком оторванный от своего народа. Если власть у людей, действующих в целом согласно народным идеалам, — значит, уицраор управляется соборицей. Если власть у людей, соборностью пренебрегающих (инородцев или своих же отщепенцев), — значит, уицраор соборицу не слушается и бредёт сам по себе. Если же верные Соборной Душе люди считают, что им у власти вовсе нечего делать, — значит, соборица даже и не пытается подчинить уицраора, смирилась с тем, что её удел — учить людей жить по-человечески лишь в частной жизни и не соваться в политику.
    Раньше Навна знала всё это скорее в теории, а теперь изучает на примерах государств древности — и суть дела ощутимо проясняется.

Чем сильнее делались уицраоры, тем теснее им становилось — во всяком случае, в самых благоприятных для них краях. Они бились между собой всё яростнее, и каждой соборице приходилось предоставлять всё больше воли своему уицраору, чтобы тому легче было выжить, — но и это отнюдь не всегда спасало. Некоторые уицраоры стремятся обладать многими народами сразу, и борьба всё обостряется. В ней более слабые гибнут, а от победителей потом нередко рождаются новые чудища, без промедления вступающие в смертельную схватку с родителем (и братьями, буде таковые есть), в ней тоже побеждает сильнейший, и так далее — словом, естественный отбор. Основной ареной для него стал Ближний Восток. Именно тут издавна водились самые страшные уицраоры, и отсюда они постепенно расползались дальше по планете, делаясь всё менее управляемыми.
Последний из Унидров — уицраоров Ассирии — объединил под своей властью наиболее развитую часть тогдашней Ойкумены, став похож на глобарха настолько, насколько это тогда было возможно. Он достиг безусловной гегемонии на Ближнем Востоке — прочие уицраоры уничтожены или трепещут перед ним. И полагал, что ему ничто более не грозит. Но ошибался.

    На примере падения Унидра Навна хорошо рассмотрела явление, с которым и раньше порой сталкивалась в этом плавании по истории, — трагедию успешных уицраоров. Достигнув цели и тем самым создав новую, вожделенную для него реальность, уицраор-победитель нередко оказывается бессилен к ней приспособиться — и скоро падает жертвой своей же победы. Сей парадокс объясняется просто: хоть в худшую сторону изменилась обстановка, хоть в лучшую — уицраор из-за этого тоже должен меняться, приноравливаться к новому, — что ему не по нутру. Тем паче если после своих побед ещё больше уверовал в своё совершенство, не видит нужды учиться чему-либо. Так и последний Унидр.
    — Созданная им новая реальность, — осведомилась Навна, — то, что ядро Ойкумены под единой властью?
    — Само по себе это преходяще, — ответил Яросвет. — Единая власть может возникать, исчезать и вновь возникать. Но Унидр произвёл необратимый сдвиг в сознании людей, делом доказав саму возможность такой власти. Отчего человечество стало становиться другим — сначала, естественно, лишь в тех краях.

Начался бурный рост ранее не очень заметной силы — космополитического общечеловечества. Правда, настоящий космополитизм пока в зародыше. Принадлежавшие к упомянутой общности люди обычно держались каждый за обычаи своего народа и в этом смысле не представляли собой никакого единства, не сознавали себя одним целым. Роднило их сходное понятие о власти. Это люди, изверившиеся в том, что государство может добросовестно служить породившему его народу, и потому уже не видевшие большой разницы между своей родной властью и иноземной, не понимавшие, зачем каждому народу своё государство. Лучше уж тогда некая всемирная власть — она хотя бы покончит с войнами. Словом, будучи далеки от настоящего космополитизма, вопрос о власти такие люди решали всё же по-космополитически. Вернее называть их глобархистами — приверженцами идеи глобарха. В силу своей распылённости они пока поддерживали эту идею не столько активно, сколько пассивно — то есть просто своей готовностью подчиняться всякому, кто похож на глобарха, сколь бы чужим по происхождению тот ни был.
Казалось бы, для Унидра они — надёжная опора, поскольку им нужен уицраор, способный передавить всех прочих, а тут Унидр вне конкуренции. Они рады подчиняться ему — лишь бы не слишком их притеснял. Однако выполнять это условие Унидр не мог — потому что этнор.

    Этноуицраоры (сокращённо — этноры) — старшая (в ту пору — единственная) раса уицраоров. Такое название отражает чрезмерную зависимость уицраора от породившего его народа (этноса), а значит, его соборности и Соборной Души.
    — Чрезмерную? — озадачилась Навна. — Стало быть, Жругр должен зависеть от меня лишь в меру? Но он же мой конь, ему положено слушаться беспрекословно.
    — А к чему тебе конь, беспрерывно спрашивающий, куда ему какой ногой сейчас ступить? — улыбнулся Яросвет. — Лишь уицраор, избавленный от мелочной опеки со стороны соборицы, сможет быть полноценным конём для неё. А этнор — как бы не вполне уицраор, потому что немалую часть его работы выполняет за него соборица. Выполняет, прямо скажем, кое-как, поскольку встревает не в своё дело.

    Да, конь, часть работы которого выполняет всадник, — нечто комичное. Навне вообразился её Жарогор, без крыльев и такой низкорослый, что она пятками достаёт до земли, и такой слабый, что ей приходится одновременно ехать на нём и идти своими ногами. Какое-то шестиногое неуклюжее чудище получается. Смешно… если смотреть со стороны, но самой так ехать — тут уж не до смеха.
    Этнор опутан соборностью. Когда люди под влиянием этнора, то считают, что дело власти — организовывать их для защиты своего привычного образа жизни. Такая власть может быть и мягкой и очень деспотичной — смотря к какой народ привык. Но она не может вводить какие-то крупные новшества, сильно менять образ жизни народа. Этнор не станет требовать такого, просто не додумается, поскольку сам смотрит на жизнь из соборного мира, не может увидеть его со стороны, разглядеть его опаснейшие недостатки и взяться за их устранение. Главное, он не в силах объективно оценивать конфликты своего народа с чужими.
    Вообще-то этнор может быть вполне дееспособен, если обстановка не слишком принуждает его находить общий язык с чужими народами. А раньше редко принуждала. Как правило, уицраор появлялся на свет для того, чтобы сплотить свой народ, причём обычно — именно против других народов. Восприятие их всех как заведомых врагов, то есть как угрозы или добычи, было нормой. Если уицраор очень уж активно стремился найти общий язык с чужими народами, то это выглядело попросту подозрительно: вроде как снюхивается с чужаками против своих. Любой этнор привык, что заботиться о чужих народах (хоть бы и о тех, которые ему покорились и просят только обходиться с ними помягче) — дело опасное, так можно потерять доверие у собственного народа — а вот это воистину страшно. А между тем Унидр, достигнув громадной власти, оказался в условиях, когда такая забота о чужих стала необходимым условием благополучия — и даже выживания — его самого и ассирийского народа. Дело именно в глобархистах. Эта доселе разобщённая масса, очутившись под одной властью, начала постепенно уяснять свой общий интерес, заключающийся в том, чтобы власть делала поменьше различия между ассирийцами и прочими подданными. Глобархисты, сами того (за малым исключением) не сознавая, превращаются в единую силу, что в корне меняет обстановку. Они вроде Унидру никоим образом не враги, наоборот — буквально молятся на него, но производимая ими шавва какая-то странная, для него неудобоваримая, она предназначена некому существующему в мечтах глобархистов Унидру, а не тому, который есть. Это шавва для геора.

Геоуицраоры (сокращённо — георы) — младшая раса уицраоров. Название — от того, что они ближе к Земле, чем к своему народу. Демиург вкладывает в геора основанную на воле Земли программу, и геор ей действительно следует, без оглядки на мнение народа, — и потому может поддерживать мир между ним и другими народами.
— Жругр — геор, — отметил Яросвет.

    Мир прошлого сразу окрасился в глазах Навны в иные цвета, намного более яркие и контрастные. До сих пор, поскольку здесь нет вызывающих у неё столь бурные эмоции Жарогора и Кощея, она разглядывала древних уицраоров несколько отстранённо. А в свете связи с современностью они смотрелись иначе.
    — Аваор — этнор? — спросила она.
    — Да. Каган волен над жизнью и смертью каждого обрина, но он не может пресечь разбой обров по отношению к подчинённым племенам и народам — разве что сдерживает его в какой-то мере. Как и царь Ассирии.
    — И отличие Жругра от Аваора в том, что первый — геор, а второй — этнор?
    — Да.
    «Главное отличие между ними, — подумала Навна, — всё равно в том, что Жругр — белоснежный добрый Жарогор, а Аваор — чернющий паук, сославший нас всех на небо». Но и указанное Яросветом отличие тоже признала — пусть как гораздо менее важное. А поскольку оно новое, не прояснённое ещё, то сосредоточилась на нём:
    — На этноре, следующем моим неразумным указаниям, я заехала бы в трясину. А геор будет руководствоваться твоей стратегией и повезёт меня куда надо. Этнору я только мешаю, геор меня везёт по своему усмотрению. Да разве на коне так ездят? Конём управляют… я же в земной жизни ездила не только на Жарогоре, но и на настоящем коне, он меня слушался!
    — И Жругр будет слушаться. Скоро дойдём до первого геора, на его примере и разберёмся.

    Унидр пытался как-то поладить с глобархистами. Ведь любой вменяемый уицраор сам по себе угнетает даже чужие народы упорядоченно, в меру, опасаясь срубить сук, на котором сидит. Мера зависит от обстановки, а её требования в данном случае суровые. А вот бездумная каросса никакой меры не знает, подстрекает ассирийцев вдоволь наслаждаться доставшейся им огромной властью, тиранить покорённых сколько приспичит. И Унидр, по причине своей этнорской природы, идёт у кароссы на поводу. Всеобщая ненависть к ассирийцам растёт, нависая над ними дамокловым мечом, год от году тяжелеющим. Глобархисты, теряя иллюзии насчёт Унидра, отворачиваются от него. В итоге он, вместе с кароссой, был растерзан другими уицраорами, а ассирийская соборица осталась без народа.
    И что получается? Когда-то Унидр стал намного сильнее всех уицраоров, что вроде должно было обеспечить благополучие ему и его народу, а вместо того принесло им смерть. Привычная логика нарушилась, указывая на то, что эра господства этноров в ядре Ойкумены на излёте. Теперь самый жизнеспособный уицраор — тот, который умеет ладить не только со своим народом, но и с чужими.
    После гибели Унидра самыми сильными оказались четыре уицраора — мидийский, вавилонский, лидийский и египетский. Они чувствовали себя уверенно, не чуя, что скоро сгинут все до единого. Разве может появиться кто-то, способный уничтожить сразу всех сильнейших уицраоров планеты? Но призрак первого геора уже бродил вокруг и хищно на них поглядывал: сейчас вы есть, а меня нет, а скоро будет наоборот, скоро мир узреет настоящего уицраора. Так будет, потому что глобархисты, не найдя геора ни в Унидре, ни в поделивших его наследство уицраорах, вовсе не перестали его ждать, копили для него шавву.

ПЕРВЫЙ ГЕОР

Первым геором стал персидский уицраор Ахеменор. Менее чем за 30 лет он растерзал всех четверых сильнейших уицраоров, не считая более мелких, и создал огромную державу от Египта до Инда.

    Яросвет сделал пару рисунков:
    — На первом — мир глазами Унидра. Тут три уровня. На верхнем — сам Унидр, на втором — ассирийцы, на третьем — покорённые народы. Они не только Унидру подчинены, но и ассирийцам. Потому право ассирийцев их грабить само собой разумеется, задача уицраора — организовать этот грабёж. А на втором рисунке – мир глазами Ахеменора. Тут всего два уровня. На верхнем уицраор, на нижнем — все народы. Каждый непосредственно под уицраором, не под персами. Нижний уровень сложно устроен, разные народы — на разной высоте. Выше всех персы, пониже — мидяне, прочие ещё ниже, кто где. Это потому, что Ахеменор разные народы ценит по-разному и заботится о них неодинаково. Персы для него, естественно, наиболее важны. Но они, хоть и выше всех, не заслоняют от уицраора другие народы. Он не отдаёт тех на разграбление персам, обеспечивает сносную жизнь всем, никого не доводит до отчаяния, до восстаний, благодаря чему и поддерживает порядок. Унидр — ассирийский уицраор потому, что возглавляет бездумный грабёж ассирийцами других народов, что в итоге оборачивается гибелью Ассирии. Ахеменор — персидский уицраор потому, что выстраивает устойчивый порядок, от которого больше всех выигрывают персы. Разница ясна?
    — Ясна. А появление Ахеменора — хорошо или плохо? Это чей геор?

    Смотря откуда глянуть. Несомненно, Ахеменор требовался самим персам. И к тому же рано или поздно геор должен был появиться как плод эволюции этноров; в этом смысле Ахеменор не чей-то, а просто свой. Однако Навна, конечно, спрашивала о другом: на чьей стороне стоял Ахеменор в вечной войне Сил Света с Гагтунгром?
    Ранее уже говорилось, что каждого уицраора демиурги стремятся подчинить его соборице, а Гагтунгр — превратить в глобаора. Чем значимее уицраор, тем энергичнее его тянут в обе стороны. За могучего Ахеменора ближневосточные демиурги схватились с Гагтунгром насмерть ещё тогда, когда геор и народиться не успел, когда мысль о нём лишь витала в воздухе. Ведь он был способен резко повернуть ход истории человечества — как в сторону глобальной тирании, так и в сторону миропорядка, основанного на дружбе народов.
    Пока Ахеменор истреблял других ближневосточных уицраоров, ему содействовали и Гагтунгр, и демиурги. Гагтунгр — в уповании, что вошедший в раж Ахеменор уже не остановится, пока не подчинит всё человечество. Демиурги же надеялись, что персы, надёжно обеспечив себе благополучие и безопасность, перейдут к мирной жизни и превратятся в народ, гармонично развивающийся в самых разных направлениях. И станут примером для прочих народов, и те тоже постепенно обзаведутся своими георами, живущими в мире с Ахеменором. Глобархизм в таком случае постепенно выдыхается — он ни к чему, коли мир обеспечен и без подчинения всех народов одной власти.
    Но для выполнения своего плана демиурги должны были подчинить Ахеменора персидской соборице, а это оказалось даже гораздо труднее, чем предполагалось вначале. Её влияние на Ахеменора было не так уж велико, куда больше тот прислушивался к Гагтунгру.
    А с точки зрения Гагтунгра, лучше всего, если ни кароссы, ни соборицы у геора не будет вовсе. В идеале глобальный демон желал выстроить вот какую вертикаль. Выше всех — глобарх, под тем — царь, ещё ниже — правящий слой, внизу — обычные люди (в перспективе — всё человечество). Причём на всех уровнях подчинение вышестоящим абсолютное. Велит начальник убить хоть родного отца — убей без раздумий и сожаления. Традиции и родственные чувства отменяются, а значит, соборицы и кароссы на действия людей влиять не могут. Гагтунгр, однако, понимает, что сейчас пытаться навязывать такую мораль всем — безумие, ведь обычные глобархисты ожидают от всемирной власти как раз того, что она, обеспечив всеобщий мир, даст им возможность спокойно жить по дедовским обычаям, и не желают усваивать новую мораль, да ещё столь зверскую. Так что нечего пока пробовать вырвать из-под власти собориц и каросс основную массу людей. Пока — только правящий слой. Он не должен быть ни единой кровнородственной общностью, ни общностью соборной — никаких горизонтальных человеческих связей, только властная вертикаль. Тут приказ — всё, остальное — ничто. Вот такой абсолютно послушный правящий слой будет исправно выполнять свою роль, не требуя для себя слишком много, а потому не станет своим произволом доводить население до восстаний, что обеспечит устойчивость власти.

    В чистом виде такой правящий слой взять неоткуда. Значит, надо сделать его из господствующего народа, то есть из персов. Превратить их из самодостаточного народа в военную касту, подобную индийским кшатриям, неспособную жить без покорённых народов. А это, опять же, тяжело — лучшая часть персов во главе со своей Соборной Душой сопротивляются такой перспективе.
    Тут уместно вспомнить любопытнейший рассказ, которым Геродот завершает свою «Историю». Когда персы во главе с Киром успешно покоряли окрестные страны, некто Артембар посоветовал им покинуть свою землю, переселиться туда, где климат благодатнее. Кир, однако, убедил их остаться на родине, уверяя, что хорошие воины родятся в странах с суровой природой, а разучившись воевать, персы станут чьими-либо рабами. Но тут царь, скорее, просто использовал самый доходчивый аргумент, на деле главное в ином. Устами Артембара вещал сам Гагтунгр. Ведь разрыв персов с родной землёй неизбежно нанёс бы сильнейший удар по их соборности, очень облегчив глобальному демону превращение их из народа в военную касту. Именно этому воспрепятствовал Кир, в полном согласии с волей демиургов и персидской Соборной Души. Тогда, во времена юности Ахеменора, война за него между Силами Света и Гагтунгром шла очень активно и царь мог существенно влиять на её ход, так что было очень важно, на чьей он стороне. Уже потом (начиная с правления Дария) заматеревший уицраор гораздо крепче взял бразды правления в свои лапы, проводя свою усреднённо-стабильную стратегию, на которую уже ни светлые силы, ни Гагтунгр не могли оказывать решающего воздействия. И личность царя отныне значит гораздо меньше. Ахеменор стремился к мировому господству, но гораздо умереннее, чем велел Гагтунгр, не хотел слишком рисковать. Однако, закрываясь также и от Сил Света, он переставал внимать их предупреждениям о том, сколь гибельно превращение персов в военную касту.
    Предполагается, что при георе правящий слой, видя свой народ извне и потому оценивая обстановку объективно, будет руководить разумно. Но тут другая опасность: привыкшие не оглядываться на мнение народа правители запросто могут забыть и о его благе (тем более что граница между благом народа и его мнением очень зыбка). Тогда правящий слой будет руководить хоть и логично, но исходя лишь из собственной выгоды.
    Объективно никакой необходимости в продолжении завоеваний и даже удержании во что бы то ни стало всего уже захваченного (того же Египта, к примеру) не существовало. Следовательно, персам ни к чему уже было зацикливаться на войне, подгонять под её требования весь свой образ жизни — пора переходить к разностороннему развитию, условия налицо. Но поперёк этого естественного пути встал тот самый правящий слой — люди Ахеменора. Будучи рассеяны в качестве начальства по всей империи, они жизненно заинтересованы в её сохранении и новых завоеваниях. А потому персы Ахеменору нужны именно как воины, и незачем им, по его логике, интересоваться чем-то, кроме войны.
    Получается, геор Ахеменор, успешно преодолев преграду, на которой сломил шею этнор Унидр, и принеся персам много добра, потом всё равно завёл их в исторический тупик — только уже иной. Земля летит в будущее, Персидская держава остановилась и отстаёт, и крушение её — лишь вопрос времени.

ПОЛЮСА МОНАРХИИ

    Сколь ни увлекательно само по себе странствие по былым временам, а его цель Навна не забывает. Изучив историю первого геора, снова взяла рисунок, иллюстрирующий отличие Ахеменора от Унидра, и спросила:
    — А у Жругра как?
    — По большому счёту, у Жругра — как у Ахеменора, а у Аваора — как у Унидра. Эти рисунки показывают главное отличие любого геора от любого этнора.

    Навна тотчас набросала две картинки со Жругром, русью и славянскими племенами:
    — Значит, эта, где на верхнем уровне Жругр, на втором — русь, на нижнем — прочие племена, — неправильная?
    — Только ещё Жругра с неё убери, замени Ргуржем.
    — Это кто?
    — Перевёрнутый Жругр, русский этнор, которого никогда не должно быть, но об опасности появления которого надо помнить. А Жругра на такой трёхуровневой схеме быть не может — он по определению геор.
    — Ясно, — она отложила тот рисунок и принялась разглядывать второй, где два уровня. — Если Жругр способен перемещать племена вверх-вниз, то ведь и с русским народом так может обходиться? А он нас не задвинет куда-нибудь на дно?
    — Научишься им управлять — не задвинет.
    — Научусь, конечно… но вот со стороны этнора такой опасности вовсе нет, а со стороны геора — есть.
    — Такова оборотная сторона главного преимущества геора над этнором. А суть этого преимущества понятна? Геор ставит свой народ ровно на такую высоту, чтобы тот с неё не свалился. Не даёт ему возвыситься над подчинёнными племенами настолько, что те восстанут.

    Навне сразу вспомнилось, как отец объяснял, почему славянские племена никогда не объединятся вокруг свободных словен, пока тех возглавляет воевода. Но разве ассирийский царь похож на словенского воеводу?
    — У нас воевода не может пресечь грабёж подчинённых племён, потому что выборный, а вот наследный князь пресечёт, потому что Жругр — геор? А ассирийский царь не может обуздать своих, хоть и наследственный; это потому, что Унидр — этнор?
    — Да. У нас условия другие. Или геор — или никакого уицраора, этнор не годится; почему — попозже объясню. И у нас без уицраора — выборная власть, а с ним — потомственная, а в других условиях может быть иначе. Даже при георе власть может быть выборной; и мы к этому когда-нибудь непременно придём, хотя сейчас в такое мало кто может поверить.

    Такая перспектива Навну весьма вдохновила, но и навела на парадоксальную, с её точки зрения, мысль:
    — Может случиться и так, что геор — за выборную власть, а этнор — за наследственную?
    — Возможно и такое. Если наследственная власть в обычае, а жизнь требует перехода к выборной, то да, этнор будет, оглядываясь на устоявшиеся мнения, держаться за первую, а геор — внедрять вторую.
    — А будь у нас наследственная власть уже в обычае, то мы считали бы, что и вече ни к чему?
    — Да.

    Всё перепуталось. Навна никогда не задумывалась над тем, за вече она или за обычай, — первое казалось неразрывно связанным со вторым, ибо вече, в её понимании, всегда было и всегда будет. А теперь выясняется, что она за вече лишь потому, что то в обычае, а иначе считала бы естественным, что княжеская власть переходит по наследству. Вроде немыслимо, но так оно и есть — ведь тогда она с рождения слышала бы от старших другое и сама выросла бы другой… но вообразить себя другой не получается. Перенестись в прошлое, будущее, в Мир времени или ещё куда-то — это она может, а саму себя заменить — нет. Весь мир шатается, его устои бродят туда-сюда, сталкиваясь друг с другом. Чтобы водворить их на свои места, надо просвещаться дальше. Она спросила:
    — Геор — вроде как уицраор с тайным глазом?
    — Можно сказать, он — уицраор, рождающийся с тайным глазом, который потом постепенно закрывается.
    — Очень любопытно… отчего же он закрывается?
    — Под тяжестью уицраорской косной природы. Геор отличается от этнора способностью принять от демиурга стратегию, основанную на воле Земли. Но Земля летит дальше, а значит, время от времени требует эту стратегию подновлять, а вот этого геор не любит, он склонен намертво держаться за усвоенное с рождения — уицраор ведь.
    — А значит, он сначала крайне нуждается в людях с тайным зрением, а потом они становятся ему уже в тягость? Так его тайный глаз и закрывается?
    — Верно. Если геор убеждён, что постиг волю Земли раз и навсегда, то к чему ему люди, указывающие на то, что воля эта несколько изменилась? Они его только раздражают — и ему легче от них избавиться, чем пересматривать свою стратегию. И тут надо либо его переубедить — что в принципе возможно, но крайне трудно, либо заменить другим геором, с обновлённой стратегией. Естественно, с ним потом повторится та же история. Тут получается уже династия георов.
    — А если не удастся ни переубедить, ни заменить?
    — Династия оборвётся — и государство рухнет. У персов так и вышло — не получилось ни исправления уицраора, ни замещения, один Ахеменор — вот и вся династия.
    — Следовательно, геор с постоянно открытым тайным глазом будет бессмертен.
    — Вообще-то да. Но это нам нужно, что его тайный глаз никогда не закрывался, а вот чтобы сам уицраор твёрдо сознавал такую необходимость — это фантастика.
    «Для кого-то фантастика, а у Жругра тайный глаз ни на миг закрываться не будет», — подумала Навна. И, почувствовав, что такая мечта уже потащила её на долгую прогулку по светлому будущему, что сейчас некстати, крепче ухватилась за реальность, поскорее сдвинулась поближе к делу:
    — Нам нужно, прежде всего, тайное зрение хотя бы у князя?
    — Да, это непременно. Но оно не может долгое время принадлежать лишь одному человеку. Или оно у нескольких — или исчезнет вовсе. Надо ведь и у наследника его растить (и не у одного — мало ли что с ним может случиться), да и советники князя, тоже понимающие волю Земли, очень полезны. Словом, должен постоянно существовать устойчивый круг посвящённых, иначе традиция тайного зрения легко оборвётся, а восстановить её непросто.
    — И круг этот, несомненно, должен расширяться.
    — Чем больше людей понимает волю Земли, тем ей лучше. В идеале — всё человечество. Естественно, многим от тайного глаза одно мучение, причём ненужное — если рядом есть человек с тайным зрением, который и так всё увидит и расскажет. Но хотя бы возможность понимать волю Земли должна быть у каждого. Достигнем этого на Руси — будет возможен геор и при выборной власти.

    Навна вознеслась было в такое сияющее будущее. Но люди в нём столь идеальны, что сияние просто ослепительно, ничего не различишь, а главное — никак не просматривается связь с нынешним положением дел, отрыв от настоящего полнейший, словно на Марс улетела. Так что грохнулась обратно в настоящее и, передохнув, завела речь о том, что ближе к реальности:
    — Значит, тайное зрение можно утверждать лишь с помощью монархии?
    — Сложный вопрос. Почему многие демиурги за монархию? При народовластии наверху оказываются те, кто как-то сумел туда пробиться, — хоть достойны власти, хоть нет. А вот монарх, не обязанный подстраиваться под отставшие от жизни мнения, всех расставит по справедливости: лучших выше, худших ниже. Всех — в том числе и себя; то есть при наличии людей, более способных, чем он, доверит им существенную долю власти. Царь (или, в нашем случае, князь) будет гарантом справедливости, и так из поколения в поколение. Представляешь, насколько быстрее и прямее пойдёт развитие страны в таких условиях? И, кстати, тайное зрение тогда будет быстро распространяться — благодаря чему постепенно придём к народовластию.

    Теперь Навна уже точно улетает. Яросвет успел её удержать, добавив к нарисованной им чудесной картине весьма охлаждающий комментарий:
    — Это всё в идеале, конечно.
    — А на деле?
    — А на деле царю невероятно трудно удерживаться на такой высоте — он же человек. История доказывает, что вероятнее всего следующее. Царь будет подавлять всех, кто смеет мыслить самостоятельно, а в таких условиях тайное зрение вырождается и гибнет, и скоро оказывается, что его нет и у наследника, а когда тот взойдёт на престол, то, скорее всего, искоренит и остатки тайного зрения в стране. Причём геор этому только поможет, если у него самого тайный глаз к тому времени уже закрылся.

    Навна растерянно созерцает оба полюса монархии. Если та тяготеет к светлому полюсу, то с немыслимой при народовластии силой ведёт страну путём процветания. Если к тёмному — столь же эффективно страну губит. А монарх между этими полюсами — и от него устрашающе много зависит. Глянешь на светлый полюс — монархия неудержимо притягивает, на тёмный — дрожь продирает.
    Яросвет вывел Навну из раздумья:
    — Пора посмотреть, как работает другая демиургическая стратегия, отнюдь не на монархии основанная.

АРТЕМИДА

    Демиург Аполлон исходил из того, что цивилизация лучше всего развивается тогда, когда все привыкли думать своими головами — что несовместимо с единовластием. И если вовсе без уицраоров не обойтись, то надо заботиться о максимальном подчинении их соборицам. А значит, следует приготовить прочную упряжь для уицраоров. Правда, в тогдашнем ядре Ойкумены они таковы, что пытаться их столь надёжно обуздать — пустая затея. Зато можно попробовать где-то на периферии: подчинить соборицам хотя бы тамошних слабых уицраоров, потом — более серьёзных, и вот так в несколько этапов соборицы достигнут того, что смогут управлять и сильнейшими уицраорами планеты. Аполлон приступил к созданию своего мира в стороне от основного скопища уицраоров, в защищённом самой природой месте — на родной ему западной изрезанной морями гористой окраине Евразии. Его главной помощницей стала эллинская Соборная Душа Артемида.
    Они начали претворять свой план в жизнь ещё до рождения последнего Унидра. Извне грекам тогда ничто особо не угрожало, а потому не было почвы для появления у них сильных уицраоров. Но по мере того, как Артемида сплачивала эллинов в соборную общность, назревала иная опасность. Чем яснее они сознают своё внутреннее, духовное единство, тем сильнее их желание совместно решать свои общие проблемы. Это вроде бы хорошо, но Артемида же видит, сколь слабо её народ разбирается в таких масштабных делах. Делать что-либо совместно греки могут не иначе как при условии установления жёсткой единой власти, то есть — появления сильного уицраора вроде тех, что водятся в Азии. Он задвинет Артемиду в тень, что с планом Аполлона несовместимо. Следовательно, решил демиург, уицраоров у греков должно быть несколько. Тогда можно управлять ими, играя на их разногласиях. Образно говоря, Аполлон построил колесницу, в которую можно запрягать сразу много уицраоров, и подарил её Артемиде.
    Но уицраоры нимало не желали туда впрягаться и дружно везти соборицу куда она укажет. Наоборот, каждый из них мечтал пожрать остальных, подчинить себе всех греков и направить их на завоевание других стран. Словом, всем им хотелось сделать из Эллады что-то наподобие Ассирии.

    Артемида, однако, внушала своему народу глубочайшее отвращение к такой перспективе. Излучаемое ею понятие об единстве Эллады никоим образом не включало в себя единства политического. Внедряемый ею идеал эллина — это человек, неразрывно связанный со своим городом (полисом), живущий его заботами и вовсе не берущийся что-то решать за всех греков. В такой атмосфере установить общегреческую власть невозможно — негде взять людей. Уважающие себя эллины, считающиеся с Соборной Душой и народным идеалом, не поддержат претендента на такую власть, более того — постараются уничтожить.
    Правда, нередко люди и целые города сталкивались с проблемами, для устранения которых лучше всего получить какое-то указание со стороны, настолько авторитетное, что никто не посмеет спорить. Если такие проблемы будут копиться, не находя разрешения, то станут зацепкой для появления общегреческого уицраора. Но не копились, потому что ими занимались оракулы, особенно Дельфийский. Не надо указания сверху, от общегреческого царя, вот вам указание свыше, прямо от богов. Так что оракулы были важной частью той системы, которую выстроили Аполлон с Артемидой.
    Навну столь эффективно помогающие демиургу и соборице оракулы изрядно заинтриговали. Вот если бы на месте оракула — правитель, причём выражающий волю планеты не как у оракулов принято, а чётко и недвусмысленно, то получается тот самый князь-советчик, посредник между Жругром-Жарогором и людьми! Впрочем, пока эту мысль развивать недосуг, Навна вникает в греческую историю дальше.

    Чем прочнее становилось соборное единство Эллады, тем иллюзорнее смотрелась возможность её политического объединения. Уицраоры видят, что власть над всей Элладой никому из них не светит, и поневоле впрягаются в колесницу Артемиды — а там уже и привыкают, и не слишком брыкаются. Так что своей основной цели Артемида достигла.
    Когда в Азии появился Ахеменор, Аполлон решил, что пора переходить к следующему этапу его стратегии — вырастить общегреческого уицраора. Во-первых, теперь без него опасно, а во-вторых, Артемида уже не та, какой была несколько веков назад, ей под силу приручить такого коня. Но оказалось, что она категорически не желает за это браться.
    Раньше Аполлон с Артемидой отвергали идею общегреческого государства потому, что то получилось бы непременно тираническим. А теперь греки — очень сильный и развитый (в самых разных отношениях) народ, хорошо сознающий своё единство, — так что смогут, если постараются, создать и удержать под контролем даже такое государство. Самой Артемиде это более-менее ясно, но на неё же с чудовищной силой давит всё эллинское мы, весь соборный мир, в который отрицание общегреческой власти вбито намертво в качестве основополагающей аксиомы. До боли знакомая Навне картина: «Я вроде понимаю, но мы не понимаем, а потому и я не понимаю». Попытка создания единого государства грозит мировоззренческим хаосом, способным обрушить весь эллинский мир. Общегреческий уицраор в такой атмосфере представляется Артемиде монстром из преисподней, этаким Тифоном, куда страшнее Ахеменора — ибо, в отличие от того, способен разрушить саму соборность.
    «Богатыри под началом князя обратятся в рабов, ни на что не годных», — вспомнилось Навне. Тут нечто подобное. Эллинский идеал несовместим с идеей общегреческой власти, отвергает её напрочь. Когда в отдельных полисах устанавливается тиранния — это ладно, всякий полис волен выбирать себе любую форму власти, а несогласные могут выселиться, свободе всей Эллады такое не угрожает. А вот единовластие над всей Элладой воспринималось как крышка гроба, и не существовало аргументов, способных заставить греков глянуть на дело иначе. Вот в каком тупике очутилась Артемида.

— Это страшно, — сокрушённо заметила Навна. — Как я её понимаю! Но если сама Земля велит — надо выполнять. Однако если её толком не слышишь… Ужас…
И ведь сама Навна пока тоже узнаёт волю Земли лишь через Яросвета, он для неё и есть оракул. Тем понятнее ей трагичность положения Артемиды.

Общегреческая власть могла вырасти из какого-то городского народного собрания — хотя бы афинского. Дозрей оно до того, чтобы руководить в интересах всех греков, — его постепенно признали бы, и тогда Афины — столица Эллады. Но не дозрело, даже и близко к тому не подошло. Ни афинское, ни ещё какое-либо. Соборность помешала.
Так что персидское вторжение Эллада встретила по-прежнему раздробленной. Тут греки испытали на себе могущество геора. Казалось бы, какую опасность могли представлять для них персы, далеко уступавшие им и по численности и по уровню развития? Но персы благодаря Ахеменору были едины и смогли повести за собой множество других народов. Тогда как из эллинов только меньшая часть защищала свою страну, причём весьма разрозненно, а прочие либо отсиживались в сторонке, либо вообще воевали на стороне персов. В такой ситуации греки были очень рады уже тому, что всё-таки отбились, тогда как при наличии единства они, пожалуй, вовсе уничтожили бы Персидскую империю.

С тех пор идея общегреческого государства, стимулируемая видом скалящегося из Азии страшилища, вопреки воле Артемиды всё увереннее пробивала себе дорогу в сознание хотя бы меньшинства греков. И с его помощью воплотилась, весьма искажённо, в македонском уицраоре. Тот подчинил большую часть Эллады, после чего вломился в Азию, разделался с Ахеменором и захватил его владения, но вскоре был растерзан своими детьми, которые поделили его владения. Так что идея мировой империи надолго ушла в тень и более не было на планете ни геора, ни глобаора. Глобархизм, однако, никуда не делся; более того, теперь стал гораздо быстрее прежнего распространяться среди греков, а через них — и в Европе вообще; следственно, появление нового геора — дело времени. Вокруг этого шла сложная борьба между Аполлоном и Гагтунгром, а Артемида запутывалась в новых реалиях всё сильнее, и Аполлону стало окончательно ясно, что ему нужна другая главная помощница.

    — Это же неправильно — менять своих помощниц, — возмутилась Навна.
    — Неправильно. Но Земля летит в будущее, демиург — вместе с нею, а соборица, если сама не слышит Землю, непременно от неё отстанет, начнёт жить прошлым.
    — Значит, Аполлон должен был научить Артемиду слышать Землю.
    — Так он сколько над этим бился! Но если её эллинское мы держит, как клещами? Тебе ли не знать, сколь сильно такое мы.
    После недолгого грустного молчания Навна спросила:
    — И как, нашёл он новую помощницу?

ВЕСТА

    Новой помощницей Аполлона стала римская Соборная Душа Веста.
    Римская соборность строилась именно вокруг того, к чему греки относились с такой опаской, — идеи общего блага народа. На службу этой идее был поставлен и римский уицраор Форсуф. Тут уже никакой колесницы: уицраор у римлян один и послушен Весте. Что для Артемиды было страшным сном, для Весты стало милой реальностью.
    Достигалось это тем, что Форсуфу выделили своего рода удел, а именно — армию. Форсуф в армии и обитал, в сам Рим (да и в римское общество как таковое) путь ему закрыт. При возвращении римской армии домой солдаты тут же выпадали из-под власти Форсуфа и полководец не мог уже ничего им приказать, что исключало возможность захвата им власти.
    Упряжь у Форсуфа действительно крепкая, на волю не вырвешься. Дело в том, что люди, которыми он распоряжался, подчинялись ему лишь постольку, поскольку сам он слушался Весты. Солдаты — мобилизованные крестьяне, стремящиеся поскорее закончить войну и вернуться домой; поднимать мятежи им незачем. Высший командный состав (военные трибуны) — только из знати, там не было людей, связанных с армией на всю жизнь. Армия для аристократов — ступенька в карьере, которая затем продолжалась уже в самом Риме. Таким образом, и на самом верху и в самом низу — люди, чуждые Форсуфу, на время одолженные ему Вестой и не забывающие о том, что она его главнее. А вот центурионы и, отчасти, командиры более низкого ранга — профессионалы. И это — люди уицраора. Потому что для них в центре мировоззрения — приказ. Они и превращали римскую армию в дисциплинированную боеспособную силу. Вот так Веста использовала Форсуфа там, где он более всего нужен, не допуская его в само общество.

А управляемый соборицей уицраор стоит на ногах куда твёрже своих не ладящих с соборицами собратьев. Форсуф одного за другим растерзал карфагенского, македонского, селевкидского и прочих пытавшихся противостоять ему уицраоров, и стал повелителем Средиземноморья. Покорил он и раздробленную Элладу — что для Весты немалая трагедия. Хотя римская соборица в чём-то существенном превзошла Артемиду, но всё равно чтит её как учительницу — очень уж многое у неё усвоила. И захват Эллады воспринимает как тяжкий грех. Но ничего иного не остаётся: реальность такова, что или Форсуф доконает греческих уицраоров — или они его, тесно им стало в Средиземноморье. А Форсуф однозначно лучше — с точки зрения не только Весты, но и самой Земли.

    Однако, истребляя связанных с Гагтунгром уицраоров, Форсуф почему-то не мог потеснить самого Гагтунгра. Хуже того — тот всё прочнее въедался уже и в Европу. Ведь, уничтожая конкурентов, Форсуф тем самым оставлял десятки миллионов людей без собственной государственности, и среди них распространялась готовность подчиняться любой (лишь бы не слишком зверской) чужой власти; а это — глобархизм. Гагтунгр обретал громадное число новых адептов. Они всё настойчивее силились питать шаввой Форсуфа, дабы превратить его в глобаора, но он отвергал их поклонение, не понимая, почему должен заботиться о них так же, как о римлянах. Веста запрещала ему это понимать — во избежание гибели всего римского соборного мира.
    Ведь она и так с огромным трудом поддерживала способность римлян подводить к общему знаменателю их противоречивые интересы. Требовать, чтобы римляне ещё и к потребностям покорённых народов относились как к своим собственным, — это уж слишком. Пусть лучше другие народы берут пример с римлян, обзаводятся такой же государственностью. Для чего соборицы должны учиться у Весты. Но даже Артемида по-прежнему демонстрировала полнейшую неготовность к этому — у греков любая крупная и устойчивая государственность на деле означала деспотию. Другие соборицы — и подавно. Иначе говоря, чудесная картина братства народов Средиземноморья выглядела столь утопичной, что нечего и пытаться воплотить её в жизнь. И получалось, что Аполлон мог по-прежнему всерьёз надеяться на одну Весту. А той становилось всё труднее защищать свой соборный мир, на который с нарастающей силой давили с двух боков.
    С одной стороны напирал Гагтунгр, сулясь обеспечить всеобщую покорность римской власти, если та станет относиться ко всем народам одинаково, и угрожая всеобщим же восстанием в противном случае. В сущности, размахивая очень внушительными пряником и кнутом, прямо указывал, какая власть ему нужна. С другой стороны наседала римская каросса, со всей кароссической беспечностью побуждавшая римлян относиться к прочим народам как к добыче. Вела себя как когда-то ассирийская каросса — кароссы на ошибках друг друга не учатся, поскольку историей не интересуются. Дело шло к тому, что кто-нибудь вроде Митридата, сплотив вокруг себя доведённое до точки население римских провинций, уничтожит Рим и объединит Средиземноморье уже под обычной азиатской монархической властью. И место Форсуфа займёт глобаор. И это будет триумф Гагтунгра — крепость Аполлона разрушена.
    Веста не могла превратить римлян в ответственных владык мира, убедить их ставить порядок во всех своих владениях выше своих сиюминутных интересов. Она отчаянно колдовала над римской соборностью, пытаясь внедрить в неё эту идею, но результаты не впечатляли. Лишь лучшие из римлян прислушивались к своей Соборной Душе и пытались упорядочить управление провинциями. Республика явно катилась к гибели.

ИМПЕРИЯ

    Аполлон понимал, что нужен другой Форсуф — геор. Во-первых, обстановка того требует, а во-вторых, Веста так наловчилась управлять этнором, что сможет взяться и за геора. Замена этнора геором означала замену республики монархией, появление опоры геора — правящего слоя, строго следующего программе уицраора без оглядки на соборность.
    Однако повторялась история с Артемидой — теперь уже Веста не желала такого нововведения. Причина, по большому счёту, та же. Самодовольный римский соборный мир цепко держал свою Соборную Душу, а та не находила в себе сил повернуть его на спасительный путь. Сама она вроде и согласна с Аполлоном, да римское мы мешает.
    Аполлон принялся взращивать форсуфита, заряженного идеей монархии. Пусть тот угоден явному меньшинству римлян, но на его стороне сама жизнь, а против — большинство, но от жизни отставшее. Поэтому установление империи сопровождалось кровопролитными гражданскими войнами. Для Весты их ужасы многократно усиливались ещё и тем, что братоубийство для неё непривычно: если греки от веку воевали между собой, то для римлян резать друг друга — дикость. В конце концов, не видя иного выхода, они признали единовластие (ограниченное и замаскированное) меньшим злом — и установилась империя. Упомянутый форсуфит стал новым Форсуфом.

    Он уже не был заперт в армии, а контролировал всю державу. Император возглавлял и государство, и армию. Власть оказалась в распоряжении тех римлян, которые желали управлять империей таким образом, чтобы не доводить её население до восстаний, ради чего готовы и сами безоговорочно подчиняться императору и жёстко пресекать склонность большинства римлян к возвращению былой вольности. Получился довольно устойчивый компромисс.
    — Форсуф не хотел бросать Весту? — спросила Навна.
    — Не хотел. Он очень долго ждал, что она научится воспитывать таких людей, какие ему нужны.
    Веста и имперский Форсуф приспосабливались друг к другу как могли. Но Веста же в принципе не принимает необходимости геора, склонна считать его появление не выражением воли Земли, а недоразумением, которое должно как-то исчезнуть. Она могла ещё признать, что прежнее заточение уицраора в армии теперь невозможно, то есть что империя необходима, — но при условии, что той правят близкие к Соборной Душе люди, римляне во всех смыслах. Веста отрицала правомерность существования георской прослойки, пыталась сделать и этого Форсуфа этнором. Римский идеал оставался, в сущности, прежним, республиканским. Равнявшиеся на него люди плохо годились для управления империей — уже потому, что смотрели на неё как на зло. Форсуфу приходилось перевоспитывать людей, которых давала ему Веста. Она отправляла их к Форсуфу, чтобы служили Риму, но там оказывалось, что должны служить империи. И Аполлон, и Гагтунгр, и Форсуф стремились — каждый со своей целью — создать устойчивую династию. Но её не получалось.
    — Потому что римляне не мыслили всю страну как чью-то отчину, — догадалась Навна.
    — Да. И мало того, что тогда не мыслили, — так ведь и поныне так, и не только у римлян, но и у греков, — а империи уже седьмой век идёт. Конечно, идея такая есть, временами набирает немало сторонников, но вот вписаться в соборность (хоть римскую, хоть греческую), стать аксиомой не может. Сын императора и по сей день не воспринимается как безусловно законный наследник престола.
    — Значит, кто угодно может домогаться императорской власти — и в глазах народа это нормально?
    — Будь совсем так — империя давно погибла бы. Но здравый смысл не оставил римлян и греков, а он подсказывает, что, поскольку от выборной власти отказались, а наследственной не признают, то пусть сам император по своему усмотрению решает вопрос о преемнике.

Отличие такой системы от наследственности власти Навне объяснять излишне. Власть по праву рождения — сакральна по самой своей сути. Вот родился у правителя сын и никто ещё и не знает, каким он вырастет, но право на престол у него уже есть — безусловное, не зависящее от согласия людей — не им судить, оно не от них, а от высших сил. А когда император назвал кого-то (хоть бы и родного сына) своим преемником — это совсем другое, решение императора — всего лишь решение человека, и другие люди вольны его переиначить. Навна проецирует такое на Русь — и отвергает. Если вече выбрало кого-то воеводой — законность его власти не оспоришь; если кто-то стал князем по праву рождения — то же самое; оба варианта обеспечивают порядок. А в Риме получается, что недовольные всегда могут сказать: а мы этого человека не выбирали и от рождения он такой же, как все, без каких-либо особых прав, так давайте его заменим нам угодным. Нет, Навна совсем не желает видеть подобное на Руси — и не понимает, зачем оно грекам и римлянам. Если уж отказаться от выборной власти — то только в пользу власти наследственной.
Бегло проследив историю империи вплоть до своего времени, Навна убедилась, какое огромное значение там имеет вопрос о праве императора назначать преемника. Если оно длительное время признаётся, то складывается устойчивая элита (частично спаянная родством), которая и выдвигает императоров из своей среды. Порой всё-таки возникают и какое-то время держатся даже настоящие династии — с прямым престолонаследием. А когда элита с управлением не справляется — всё решается путём переворотов и междоусобных войн. Последняя такая встряска — как раз та, что укоротила земную жизнь Навны: Фока стал императором благодаря солдатскому мятежу, разгромив элиту. И если бы та в самом деле настолько прогнила, что заслуживала уничтожения, и будь сам Фока способен решить проблемы империи — он укрепился бы у власти, он же далеко не первый, кто захватывает её таким путём. Но в реальности с его воцарением дела пошли гораздо хуже — потому его ославили узурпатором и не так давно лишили трона и головы.

    Теперь следует изучить историю империи подробнее. Навна вернулась к первым римским императорам. С нарастающим отвращением всматривалась в жизнь сложившейся вокруг них элиты и видела: та в когтях Форсуфа, да ещё и сильно подвержена влиянию Гагтунгра и хаоссы — и покинута Вестой. Семейные ценности там уничтожены, а без семьи и жизнеспособную династию не создать — нет фундамента. При Нероне это скопище разложилось окончательно — и Форсуф в бешенстве раздавил его всмятку, передав власть человеку со стороны — Веспасиану, который водворил относительный порядок. Но лишь на время — та же болезнь стала теперь разъедать уже его семью, что наглядно проявилось при Домициане. Тогда Форсуф, при помощи Аполлона и Весты, низверг эту неокрепшую династию. Императором стал Траян.
    В его правление Веста и Форсуф сблизились как никогда, стараясь достичь прочного согласия, и лучшие римляне им помогали кто как мог: тот же Траян — силой власти, а, к примеру, Тацит — осмыслением прошлого «без гнева и пристрастия». Но понять друг друга по-настоящему Веста и имперский Форсуф оказались не в состоянии: слишком глубоки разногласия. Массового притока во власть таких людей, каких требовала жизнь, Веста обеспечить так и не смогла. Но Форсуф должен их откуда-то брать — а Гагтунгр предлагает. У разноплемённых глобархистов складывалась своя элита, постепенно проникавшая во властные структуры, а при Адриане и последующих императорах она пошла туда уже неудержимым потоком, вытесняя римлян, — и Форсуф стал необратимо удаляться от Весты. Правление Антонина Пия и Марка Аврелия — пик могущества этого уицраора, а для Весты то время — последние десятилетия, когда она хоть как-то влияла на политику империи. Внешне дела шли вроде неплохо, но государство, развивающееся благодаря глобархистам, — государство на допинге. Едва после смерти Марка бразды правления попали в руки, головой не управляемые, как всё пошло прахом. Теперь, вовсе оттирая в сторону Аполлона и Весту, Форсуфом всё бесцеремоннее манипулирует Гагтунгр.
    Гагтунгр желал слить всё население империи в однородную массу, причём желательно так, чтобы для римлян это выглядело всеобщей романизацией, для греков — всеобщей эллинизацией, а для прочего населения империи — устранением римского и греческого преобладания. Имя римлян вместе с римским гражданством постепенно распространилось на всё свободное население империи. Весту этим было не обмануть. Она прекрасно видела, что это уже не её народ, а народ Форсуфа. Потому что главный признак принадлежности к нему — гражданство (по сути, выродившееся в подданство), а не римская душа. Народ Весты — те, кто сохраняли римскую душу — насколько то возможно в условиях разрыва с государством.
    Теперь и Веста скатывалась туда, где давно обреталась Артемида, — на обочину истории, продолжавшей свой путь почти без оглядки на них. Причём на сей раз туда же выдавливался и сам Аполлон — заменить Весту некем, так что демиург отныне не мог прочно опереться ни на какой народ.
    Разложение империи продолжалось. В эпоху солдатских императоров уже не поймёшь, кто главнее — Гагтунгр или распоясавшаяся хаосса. Форсуф в прострации. Гагтунгр уверяет его в необходимости полного отречения от Весты, но привязанность к ней у Форсуфа — врождённая, и в какой-то мере он с соборицей считался всегда. Наконец он был убит своим народившимся в Иллирии отпрыском.

Новый Форсуф полагал, что отца сгубила неспособность полностью порвать с Вестой, — и не желал её замечать, однозначно ориентировался на Гагтунгра. Из римских традиций он усвоил лишь способствующие укреплению императорской власти, Рим воспринимал как обычный город, Италию — как обычную часть своих владений. Для него римляне — просто название всех его подданных. Теперь сверху — Форсуф с его космополитической властью, снизу — космополитическая масса под водительством Гагтунгра, а где-то сбоку — Веста, Артемида и другие соборицы с неуклонно тающими под гагтунгровским чёрным солнцем остатками своих народов. В качестве главного божества Форсуф навязывал всем гения (небесного покровителя) императора. На самом деле над чередой императоров (и, соответственно, их гениев) — Форсуф. По сути, императорский культ означал, что Форсуф не только обожествлён, но и поставлен выше всех богов. Такого поклонения добивался ещё предыдущий Форсуф, а новый внедрял свой культ гораздо настойчивее. Он намеревался вознести себя в умах подданных над богами на недосягаемую высоту, занять место самого Фатума. Но Силы Света уже воздвигли на этом пути крепость, взять которую невозможно, будучи даже полновластным повелителем мира сего, — она опиралась на небесную твердь.

НЕБЕСНАЯ КРЕПОСТЬ

    Насколько человек должен уже в земной жизни задумываться о том, что его ждёт за гробом, — вопрос для демиургов исключительно важный. Безусловно, они хотят, чтобы каждый человек рассматривал свою земную жизнь как путь в вечность — тогда он будет заботиться о конечном смысле своей земной жизни, о том, попадёт в мир иной с запасом добрых дел или с бременем злых. Естественно, такие люди более восприимчивы к влияниям светлых сил, тогда как толпа гедонистов — питательная среда для вызревания царства Гагтунгра. Однако понятие о правильной жизни — всегда некая жёсткая схема, и демиургам по опыту известно, сколь сложно стыковать её с изменчивой реальностью. К примеру, в Египте идея земной жизни как пути в мир иной детально разработана и укоренилась в сознании народа ещё при фараонах — и что? Следование такой готовой схеме чревато отстранённостью от мира, в котором живёшь. А так нельзя. В земной жизни надо думать о земном мире, о том, как сделать его лучше.
Как всё это совместить — большой вопрос. И любому демиургу приходится делать выбор, что внушать людям в качестве приоритета — живой интерес к земному миру или заботу о будущей небесной жизни.
    Аполлон изначально выбрал первое — и не прогадал. Пусть погружённый в земную жизнь человек не видит её конечного смысла и цепляется за преходящие блага мира сего, но стремление к ним пробуждает его ум и энергию. Греки и римляне достигли огромных успехов, продвинули всю человеческую цивилизацию далеко вперёд, когда их помыслы были сосредоточены именно на земных делах.
    По мере развития античной цивилизации эта однобокость понемногу преодолевалась. Росло понимание того, что зацикленность на земной жизни ненормальна, что надо этот перекос исправлять. Такое естественное, постепенное исправление соответствовало стратегии Аполлона. На то он и делал ставку, пока мог руководить развитием античной цивилизации, пока контролировал сильнейших уицраоров Средиземноморья. Но теперь власть Гагтунгра над земной составляющей мира Аполлона возросла настолько, что последнему оставалось одно: радикально сдвинуть мышление людей с земли на небо, обесценить земной мир в глазах людей — и тем уменьшить их зависимость от глобального демона. Можно сказать, Аполлон отступал на небеса, уводя за собой людей.

    И тем самым он поворачивался от Весты обратно к Артемиде — ведь та уже в немалой степени подготовила путь отхода в мир горний, поскольку озаботилась этим намного раньше. Дело в следующем.
    С установлением римской власти поддерживаемый Артемидой образ идеального эллина совсем оторвался от реальной жизни. Он по старинке требовал от каждого человека единства с его родным полисом, но полис превратился в фикцию, не может всерьёз ни вознаградить, ни покарать. А потому греки всё меньше понимали свою Соборную Душу и всё меньше с нею считались, отчего неуклонно рассыпались в толпу одиночек. Они издавна привыкли, что человек вне полиса — не человек, а нечто ничтожное, бессмысленное и беззащитное, болтающееся где-то в пустоте. И вот полисы уже ничего не значат — и в пустоте болтаются все. Каждый наедине с римской государственной машиной, с Форсуфом. Хочешь устроиться в жизни — служи ему — больше некому. Не хотели греки вырастить своего общего уицраора — он пришёл извне и сдавил их столь крепко, что не видно даже и надежды на избавление. Потому Артемида мало-помалу отходила на небо ещё при республиканском Форсуфе, при имперском — тем более, а когда тот определённо склонился на сторону Гагтунгра, эллинская Соборная Душа была уже готова ради спасения своего народа сдвинуть и сам центр его мировоззрения в мир горний. Вот только как?
    Греки (как и римляне) привыкли воспринимать мир иной как нечто чуждое, даже враждебное. Там боги, которые могут нести людям как добро, так и зло, но главное — там нависающая над всем слепая и безжалостная Судьба, причём самое тотальное её проявление — безрадостное царство Аида. Сама Артемида знает, что даже выше Судьбы — Бог, а потому каждый получит своё по справедливости, — но как донести до людей столь непривычную истину? Некоторые понимали — не одна же Артемида сдвигалась на небеса, а с лучшей частью своего народа (некоторые — даже впереди неё). Но понимающих мало и мыслят каждый по-своему. А вот как объяснить всем, что Бог для людей — свой, — во всяком случае, для каждого, живущего по-людски?

    Ответ дало христианство: Бог — свой для человечества, поскольку сам воплотился в человеческом облике, в лице Иисуса Христа, — и открыл перед верующими своё вечное счастливое царство. А это в корне меняло обстановку, поскольку в неё вклинивалось нечто, доселе не принимавшееся во внимание. Тот самый камень, отвергнутый строителями античного мира и валявшийся ранее без дела, а теперь ставший краеугольным. Если путь в рай открыт, то этот захваченный Форсуфом мир теряет значимость — потому что преходящий. Форсуф — всесильный повелитель «мира сего», не менее того… но и не более! Да, здесь ему противиться бесполезно — но только здесь, в нашем бренном мире. За службу он может наградить какими-то преходящими благами, которые всё равно не возьмёшь с собой в жизнь вечную, а за непослушание в худшем случае пораньше отправит тебя в мир иной — и ладно. Империя, с христианской точки зрения, столь же немощна, как и задавленные ею полисы: ни наградить, ни наказать по-настоящему всё равно не может — и какой смысл с нею считаться? А чтобы заслужить жизнь вечную, надо верить в Богочеловека Христа и жить по-христиански.
    Те греки, которые ещё стараются походить на образ идеального эллина, без толку цепляются за превратившийся в мираж полис и беззащитны перед Форсуфом. А другие свою Соборную Душу уже не слушаются, их полис — церковь Христова, с её помощью они вырвались из когтей Форсуфа. Сама Артемида не может вырваться, а они сумели. Она Форсуфа боится, а они — нет. Она тоже устала бояться — и признаёт их правоту.
    Усвоению новой веры греками чрезвычайно способствовало то, что сама идея сплочения чисто вокруг общих ценностей, без какого-либо внешнего объединения, для них вполне привычна. В этом смысле сдвиг в мышлении умеренный — только место традиционных эллинских ценностей заняли христианские. Но теперь на смену множеству земных полисов пришёл единый небесный полис — град Божий, способный по-своему противостоять Риму. Причём он открыт для представителей всех народов, так что и самих римлян начинает в себя перетягивать из земного Рима, подрывая его силу. Греки вновь почувствовали себя свободными. Сперва немногие, но когда сама Артемида стала христианкой и сделала образ идеального эллина христианским — дело пошло гораздо быстрее.

    Навна старается вообразить себя на месте Артемиды. Сложно. У славян считается само собой разумеющимся, что в земной жизни надо думать о земном, тут забот хватает, не надо слишком отвлекаться на размышления о небесной будущности. Потому Навне легко понять отторжение греками христианства — от него трещат многие опоры их мировоззрения. Куда труднее прочувствовать также и тягу греков к христианству. Ведь славяне в ином положении: Аваор для них — не то же, что Форсуф для греков, — победа над Аваором не требует столь кардинального пересмотра жизненных ценностей. Но суть Навне ясна: вышедший из воли Сил Света Форсуф подминает под себя превратившихся в толпу одиночек эллинов — и сплотиться те могут лишь вокруг Града Божьего, а воспринимать его как реальность могут, лишь веря в то, что Бог для людей — свой, через Богочеловека Христа с ними неразрывно связанный. А у целого народа такая вера укоренится, лишь если верует и сама Соборная Душа. Она же не может учить народ тому, что сама считает выдумкой.
    Фундаментальный вопрос: а точно ли Христос — именно Богочеловек, действительно ли в его лице произошло соединение божественной и человеческой природ? Ведь среди христиан на этот счёт согласия и в помине нет. Для кого-то Христос — Бог, имеющий лишь иллюзорную связь с человечеством, для кого-то — просто святой человек, для кого-то Христос не равен Богу, — словом, разногласий предостаточно. Но Артемиде тут всё кристально ясно: если Бог не воплотился в человеке — значит, род людской не спасён, что немыслимо; а значит, Христос — Богочеловек, а кто возражает — тот разрушает Град Божий, делает эллинов опять бессильными перед Форсуфом и Гагтунгром. Так что дилемма ясна: или Христос — Богочеловек, или против направляемого Гагтунгром Форсуфа нет защиты.
    — Как это нет защиты? — возмутилась Навна. — Земля добрая, а значит, выход всегда должен быть, так что второй вариант отбрасываем как нелепый, остаётся первый: Христос — Богочеловек… в смысле, будь я на месте Артемиды.

И с облегчением вышла из роли Артемиды, вернулась на своё место.

УИЦРАОР С КРЕСТОМ

Христиане отказывались воздавать императору божеские почести, отнюдь не беспочвенно расценивая его культ как косвенное поклонение дьяволу. Из-за чего и прежний Форсуф периодически на них жестоко опалялся — а теперь предстоит решительный бой. Гагтунгр и новый Форсуф видят, что христианство заслонило путь к их вожделенной цели, — и при Диоклетиане начинают генеральное наступление, штурм небесной крепости. Но мир Христа к тому времени очень окреп, тем более что и Веста уже стала христианкой и увлекала за собой римлян, насколько могла. Воздвигнутые на христиан гонения отнюдь не дали того результата, на который Форсуф рассчитывал, — и он остановился в растерянности. Гагтунгр призывал его идти до конца, вплоть до поголовного истребления христиан, благо те никакого прямого сопротивления не оказывают, — но уицраор чует, что так доведёт державу до катастрофы. Гагтунгра это не слишком пугает. Конечно, он предпочёл бы овладеть процветающей империей, но раз уж так вышло, что для изгнания Аполлона и собориц надо её разорить и обезлюдить, то да будет так. А вот уицраору ни к чему победа над христианством такой ценой. Форсуф уже тяготится чрезмерной зависимостью от глобального демона, нуждается в противовесе ему. И потому начинает искать общий язык с соборицами; а с Вестой, Артемидой или ещё кем — ему всё одно.
Теперь уже Гагтунгру пришла пора пятиться — Аполлон начал контрнаступление, намереваясь вернуть себе контроль над уицраорами. А таковых должно стать два (главных, во всяком случае) — у греков будет своё государство, у римлян — своё. Причём в обоих — настоящая династическая монархия. Теперь установить её намного легче. С распространением христианства греки и римляне начинали спокойно относиться к тому, что их земной жизнью будет единолично распоряжаться один человек. Ведь его власть распространяется лишь на сей бренный мир, она не лишает людей настоящей свободы — свободы достичь рая. При таких умонастроениях можно попробовать убедить людей, что императору всегда должен наследовать его старший сын (а если сына нет, то другой ближайший родственник) — и не о чем тут спорить, никаких иных претендентов на престол поддерживать нельзя, ибо власть — от Бога, люди не могут сами кому-то её вручать.

    Однако наступлению в земной мир мешали те самые укрепления, которыми Аполлон с соборицами оградили свою небесную крепость. Теперь самим приходилось преодолевать эти препятствия. Насаждаемое демиургом и соборицами пренебрежение к государству отныне оборачивалось отчасти против них самих.
    Издавна и греки, и римляне считали достойнейшими те занятия, что прямо связаны с государством, — управление и война. Так повелось ещё с тех пор, когда под государством подразумевался полис. У римлян это особенно ярко выражено: жизнь и служба Риму — чуть ли не синонимы. Стремление как можно выше подняться по служебной лестнице тут естественно и похвально. А с христианской точки зрения, такая карьера ничего не значит (в лучшем случае; а вообще, как раз на государственном поприще легче всего сгубить душу). И вот теперь столь униженное в глазах христиан государство поворачивается к ним лицом, предлагает им самим взять власть в свои руки. Отказ грозит крушением всего. Да, языческая власть раньше порой преследовала адептов новой веры, но в то же время обеспечивала само существование империи — того сосуда, в котором росло христианство. Теперь власть эта изжила себя, а с её падением империю захватят необузданные варвары — если христиане сами не возьмутся за столь отвратительные им государственные дела. Но мысль эта доходила до христиан с большим трудом (очень уж привыкли, что империя существует как бы сама собой, без их прямой помощи), а реальное совмещение государственной службы с христианской верой и подавно шло крайне туго.
    По мере того, как власть становилась христианской, она втягивалась в борьбу между разными течениями христианства — а та разгоралась всё сильнее. Богословские споры когда-то начинались с простого, далее обе стороны (а их для Артемиды и Весты лишь две, невзирая на огромное разнообразие еретических учений) выдвигали всё более изощрённые аргументы, но глубинная суть оставалась той же. Стремящиеся логически осмыслить суть нового учения с самых разных сторон выходили к отрицанию того, что Христос совмещал в себе божественную и человеческую природу. Но соборицы видят — это отрицание (чем бы ни обосновано) означает разрыв связи между Богом и человечеством, крушение Града Божьего, капитуляцию перед Гагтунгром и Форсуфом. Так что Веста с Артемидой в теологических диспутах непоколебимо стояли на стороне ортодоксов.
    А Форсуф, получив возможность своими средствами вмешиваться в эту борьбу, долго не мог уразуметь, что обязан поддерживать именно ортодоксов. Ему невдомёк, почему правители, кои обязаны судить обо всём здраво и холодно, должны просто принять на веру, что Христос непостижимым образом совместил в себе божественную и человеческую природы. Лишь с большим трудом соборицы отучили Форсуфа (да и то не полностью) судить о богословских вопросах самостоятельно, обратили просто христианского уицраора в ортодоксально христианского. В начале IV века он ещё преследует христиан, а в конце — язычников и даже христиан-еретиков, силой власти утверждая ортодоксальное христианство, в котором Христос — именно Богочеловек, без всяких оговорок. В последующие века с его стороны тут уже намного меньше вольностей — так что в данном смысле Артемида его приручила.

Именно Артемида. У греков становление христианской государственности шло относительно хорошо (хотя создать прочную династию всё равно не получалось), а вот у римлян — несравненно хуже. Не столько даже потому, что приобщаться к вере в Христа стали позже греков, сколько из-за непривычки к объединению вне государства. Форсуф уже явно уходил к грекам — в том смысле, что рассматривал их как главную свою опору; но всё равно считал себя не греческим уицраором, а «римским», то есть — просто имперским. На него ведь продолжал влиять, хоть уже и более умеренно, Гагтунгр. Тот, предвидя неминуемое торжество христианства, стал к нему приспосабливаться, внушать Форсуфу, что тот сможет на новой вере взлететь к мировому господству. Правда, это в будущем, а пока — хотя бы подчинить весь крещёный мир. Форсуф, от рождения склонный к глобаорству, на это клюнул. Аполлон с Артемидой не смогли такое предотвратить — всё из-за той же отстранённости греков от государства. Греки не особо смущались даже тем, что их государство продолжает именоваться Римской империей (напомню, Византия — название современное, тогда его не было), а сами они — римлянами (ромеями); ведь названия эти давно уже утратили связь с городом Римом. В данном вопросе греки-глобархисты восторжествовали над истинными эллинами.

— Это империя в её нынешнем виде, — отметил Яросвет. — Вообще, мы уже говорим не столько о том, что было и прошло, сколько о том, что и поныне есть. Постепенно выходим из прошлого.

ВЫХОД ИЗ ПРОШЛОГО

Если в восточной половине империи сохраняется единая власть, то западная разваливается. Римляне (в данном случае подразумевается не народ Форсуфа, не только народ Весты, не только жители Рима, а всё романское население западных провинций, — вот ведь сколько разных значений у этого слова) в растерянности. Одни цепляются за Форсуфа, не понимая, что он ушёл от них к грекам безвозвратно, другие мечтают реанимировать республику, третьи — превратить государство в послушное орудие церкви, а большинство просто тщится спрятаться в частной жизни. Образовавшийся вакуум власти заполняют германские племена, постепенно захватив почти весь запад империи, в том числе и сам Рим. Только северную часть Галлии удерживают римляне во главе с Сиагрием. Да и то, в значительной мере, благодаря постоянному союзу с франками. Но союз этот со временем утрачивает смысл для франков. Наконец они захватили владения Сиагрия. Для Весты это ужас: больше нигде на свете ни клочка земли под римской (не в понимании Форсуфа, естественно) властью. Конечно, влияние Весты на римских правителей давно уже было очень слабым, но римская Соборная Душа изначально слишком уж связана с государственностью, чтобы спокойно пережить полный её крах.

    Аполлон подсказывает выход:
    — Если уж римляне не в состоянии сами обзавестись устойчивой династией, то вот вам наготово династия франкская, признайте хотя бы её — раз и навсегда, перетяните её к себе — и она станет римской, обеспечит ваше единство — и римское могущество возродится.
    — Какая там у франков династия? Целое сборище королей, готовых поубивать друг друга.
    — Поддержите наиболее подходящего из них — он и станет императором, потом передаст власть старшему сыну — и так далее. Главное, усвойте у франков, что власть должна переходить по наследству и никак иначе.

Сама по себе Веста, пожалуй, признала бы правоту Аполлона. Среди галлоримлян, благодаря долгому общению с франками, уже немало людей, способных последовать совету демиурга. Но центр мира для Весты — Италия, там наиболее сильна римская соборность… и римские предрассудки тоже. Веста вдоль и поперёк просматривает души италийских римлян — и убеждается, что в них идея безусловной верности династии точно не приживётся. А дальше ясно: «раз мы не понимаем, то и я не понимаю» — и поддержать Аполлона Веста не может.

    Гораздо больше понимания демиург находит у Беллы.
    Даниил Андреев именует французскую Соборную Душу Belle France, что означает «прекрасная Франция». Пожалуй, лучше сокращённо — Белла. Это условность; в конце концов, как зовут Соборную Душу французов — лучше знать им самим.
    Белла родом римлянка — не только в тогдашнем значении этого слова, но и в прежнем, настоящем, — она действительно принадлежала к народу Весты. И в небесной жизни сначала просто помогала своей Соборной Душе. Но по ходу дела сама усвоила замысел Аполлона лучше Весты и Артемиды, вообще лучше, чем кто бы то ни было. Долго пыталась убедить Весту — но в итоге сошлись на том, что повернуть весь римский народ на указываемую Аполлоном стезю невозможно — разве что галлоримляне пойдут по ней самостоятельно. Но ведь тогда они превратятся в отдельный народ.
    — Если можешь, то делай, — сказала наконец Белле Веста. — Мешать не стану. А я не могу отрываться от италийских римлян.
    Белла начала превращаться в новую Соборную Душу, создавать свой народ. Вскоре она достигла впечатляющего успеха — один из главных её сподвижников в земном мире, епископ Ремигий, крестил в Реймсе короля Хлодвига и многих франков с ним, причём христианство они приняли в ортодоксальной форме — хотя вообще германцы куда более склонны к арианству. А на этот счёт у Беллы мнение столь же однозначно, как и у Артемиды с Вестой, — она именно правоверная христианка, без всякой терпимости относящаяся к арианству, отрицающему, что Христос единосущен Богу. Нельзя сказать, что крещение так уж быстро и сильно повлияло на нравы франков, но оно устранило хотя бы одну из главных преград на пути создания будущего французского народа — вероисповедную рознь между бывшими римлянами и франками. Это уже начало превращения Франкии во Францию.

    Правда, в земном мире Франкия (Франция) — одно слово, означающее подвластную франкам территорию, подобно тому как владения свевов могли именовать Свевией, вандалов — Вандалией и так далее. При перемещении племени, получается, передвигалась и страна. Франкия, в отличие от других подобных стран, хотя бы не бегала с места на место, только расширялась, но суть от того не меняется: Франкия — земля франков. На деле они, чтобы удерживать господство над многократно превосходящим их по численности покорённым населением, превращаются в военную касту, сплочённую вокруг их уицраора Франкаора, и выстраиваемая им иерархия становится для франков важнее их родоплеменных связей. Правильнее уже сказать, что Франкия — владения Франкаора. Белла понимает, что иное пока невозможно, но для себя знает твёрдо: на самом деле Франция — страна французов, поскольку первична для неё связь не с властью, а с французским народом. Нет пока в земном мире такого народа? Так этим Беллу не испугать — потому же, почему Навну не испугать тем, что в земном мире ещё нет никакого русского народа. Нет — так будет, потому что он нужен Земле. Естественно, Белла чётко отличает свою Францию, которой ещё только предстоит сойти с неба на землю, от существующей земной Франкии. Поэтому для Беллы Франция и Франкия — слова разные. А значит, для всех демиургов и собориц — тоже.
    Самое главное, что Белла старается пересадить от франков в выращиваемую ею французскую соборность, — идея наследственности власти. Франки глубоко убеждены, что королём можно только родиться. Право на власть они признают исключительно за потомками своего прежнего короля Меровея по прямой мужской линии — Меровингами. Надо соединить это в душах людей с римской идеей единого государства — что очень непросто. Пока же события развиваются по логике франков. Хлодвиг истребил прочих Меровингов и сосредоточил управление в своих руках. Однако сохранить достигнутое единство, передав всё государство одному из своих сыновей, он не мог. Обычай требовал поделить владения между всеми его сыновьями, причём примерно поровну, без учёта старшинства. Так Хлодвиг и сделал, и его потомки поступают так же. А отсюда постоянные междоусобные войны, наносящие стране огромный ущерб.
    — Корень зла в том, что это всё ещё франкская династия, не французская, — пояснил Яросвет. — Французам, впитавшим римские традиции, ясно, что нельзя обходиться с государством как с обычным имуществом, делить по числу наследников, — монарх тут должен поступать как монарх, а не как частное лицо. Но людей, которых уже можно назвать французами, совсем мало. Есть франки, которые требуют, чтобы король делил наследство согласно обычаю, — и есть галлоримляне, которые хоть вроде и против, но помалкивают, глядят на дело отстранённо, поскольку воспринимают Меровингов не как своих королей, а как королей франков. Франки — между королём и галлоримлянами. А если иначе глянуть — между Франкаором и галлоримлянами.
    — Потому что он этнор.
    — Да.

    Яросвет набросал трёхуровневую этнорскую схему:
    — На верхнем уровне Франкаор, на среднем — франки, на нижнем — прочее население. Франкаор, как и подобает этнору, слишком зависим от франков, слишком прислушивается к их мнениям. И, как следствие, не может противиться тому, что короли делят страну между сыновьями. Конечно, обстановка меняется по мере того, как на стыке между франками и галлоримлянами растёт французский народ, — но это дело долгое. Теперь рисую гипотетического Франкаора-геора. Приглядись к нему внимательнее — пригодится… скоро узнаешь зачем. Тут два уровня, на верхнем — Франкаор, а на нижнем франки поставлены выше прочих — настолько, насколько заслуживают. Привилегий у них много, но они не смеют требовать от короля, чтобы он поступал со своим наследством так, как у них принято. Он передаёт всё старшему сыну. И получается настоящая династия, а с нею — устойчивая власть.
    — Аполлон и Белла вырастят такого геора?
    — Вряд ли. Аполлон не станет обзаводиться ещё одним геором без крайней необходимости, а её тут нет — Белла и на этноре продвигается вперёд, хотя медленно. Постепенно и с этнором придут к единовластию, к устойчивой династии — тогда место Франкии Франкаора займёт настоящая Франция Беллы. Из всех помощниц Аполлона Белла, несомненно, действует успешнее всех. У Артемиды дела заметно хуже, у Весты — и подавно.

    Веста сосредоточилась на Италии, надеясь как-то восстановить римскую государственность хотя бы здесь, — но успехов не наблюдается.
    Навна прослеживает метания самой Весты и главнейших её сподвижников — и вдруг спрашивает Яросвета:
    — Вот Боэций писал богословские трактаты, отстаивал правоверное христианство… но почему же в «Утешении Философией» о христианстве не обмолвился ни словечком? Бог там упоминается постоянно, Христос — ни разу.
    — А Боэций смог посредством одной философии убедиться, что за гробом каждый получит своё по справедливости. В такой картине человеческое воплощение Бога — лишнее, там Бог и без того свой для людей.
Навна подумала маленько и заключила:
    — Понятно, почему Боэция в тюрьме посетила Философия, а не Веста. С Вестой он написал бы перед казнью нечто вполне христианское. А Философия — от Аполлона… но то ли она в тот раз говорила, что нужно Аполлону? Ведь ему нужно было, чтобы Боэций (или кто-то ещё) сделал нечто куда более актуальное — помог Весте вписаться в новую демиургическую стратегию.
    — Конечно. Однако с этим, похоже, безнадёжно. Веста, с Италией вместе, идёт тем путём, каким может, а не тем, каким желает направить её Аполлон.

Нового римского уицраора Аполлону не удалось вырастить вовсе, а греческий довольно слаб (поскольку утвердить наследственность власти так и не удалось) и притом слишком амбициозен. Сосредоточиться на развитии греческих земель не может, лезет в римские дела. При императоре Юстиниане подстрекаемый Гагтунгром Форсуф попытался восстановить свою власть над западной половиной бывшей Римской империи. Кое-чего достиг, но запредельной ценой. А для Италии это вовсе обернулось катастрофой, затмившей все нашествия варваров в предыдущем столетии. Веста в шоке, да и Аполлон с Артемидой в унынии — по их замыслам эта авантюра тоже ударила очень ощутимо. Даже Яросвета она зацепила — вызванный ею хаос очень помог Аваору закрепиться на Дунае. А иначе Аваор вполне мог пасть в степи жертвой преследовавшего его страшного тюркютского уицраора — и не было бы никаких обров в Европе.

— А в целом, — обобщил Яросвет, — дела у Аполлона катятся под гору. Поработить его мир Гагтунгр не смог, но ущерб нанёс чудовищный; теперь и внутри европейской цивилизации хаос, и внешние враги напирают. Из них Аваор сейчас, пожалуй, опаснее всех — не только для нас, но и для Аполлона. Такова там сейчас обстановка.