Часть 2. НЕБЕСНЫЕ ДЕБРИ

СОСЛАННАЯ НА НЕБО

    Первым, кого Навна увидела в мире ином, оказался Жарогор.
    — Ты почему нас не спас?
— Это было невозможно, — ответил он удручённо. — Но мы и отсюда будем бить Кощея, пока не победим. Садись на меня.
    — А где все мои?
    — Поднимемся повыше — увидишь.

Как ни обижена она была на Жарогора, но, не имея ни малейшего представления о том, что делать, куда податься в небесных дебрях, не нашла ничего лучшего, как последовать его совету. И стала подниматься на Жарогоре на небо — можно так сказать, а вообще не очень понимала, что деется.
— Вот отсюда хорошо видно, — сказал наконец Жарогор. И исчез.

Тут Навна и увидела своих.
Оказалось, что её родные (точнее, их вылетевшие из тел души) чувствуют себя очень по-разному. Отец взошёл на небо даже без помощи Жарогора и быстро тут осваивался. А вот мать, брат и сёстры ощущали себя в мире ином совершенно чужими и не походили на живых. Самим им небес никак не достичь, разве что их как-то туда, если позволительно так выразиться, затащить — то есть оживить окостеневшие души. Отец принялся поднимать на небо маму, а Навна — своих младших. Хватается то за одного, то за другую, тянет что есть мочи, без всякого толку, потом рыдает от бессилия, потом опять тащит — а толку нет как нет.

    И тут к ней подошёл Яросвет.
    Думали они совсем о разном. Он намерен сделать из неё Соборную Душу, какой ещё на Земле не бывало, а она взбирается на небеса, изо всех сил пытаясь тянуть за собой троих детей, на этом для неё свет клином сошёлся. Яросвет отложил пока свои грандиозные планы и принялся помогать своей будущей главной помощнице. Для начала подсказал ей оптимальный порядок действий:
    — Начни с того, что легче, — помоги взобраться сюда брату, он более живой. А уж потом вместе с ним и сестёр поднимете.
    — Пожалуй, легче, — согласилась она, вытирая слёзы. — Но как хотя бы его оживить?
    — Надо объяснить ему, что вы попали к своим и мы отсюда поможем нашим в земном мире победить обров. И что он тоже будет в этом участвовать. Тогда он поймёт, зачем жить, — и оживёт.
    — А как я объясню, если сама почти ничего не понимаю?
    — Я тебе объясню, а ты — ему.
    — Лучше прямо ему и объясни.
    — Он не станет меня слушать. Для него что я, что Жарогор — чудища какие-то, вроде Кощея. Он здесь никому пока не может верить — только тебе. Не успела достаточно воспитать брата в той жизни — так заверши это здесь.

    Получается, тут не полная неизвестность, тут надо делать, по большому счёту, то же, чем она ещё в том мире с таким увлечением занималась и в чём разбирается. Навна почувствовала под ногами небесную твердь. До сих пор пыталась тащить сюда брата и сестёр, сама то и дело куда-то проваливаясь. А теперь хотя бы может на что-то надёжно опираться. Она осмотрелась уже более уверенно; всё же здешние дебри не совсем чужие. Однако слишком многое непонятно. А главное…
    Она внимательно поглядела на Яросвета:
    — А ты кто?
    — Это я тогда посадил тебя на Жарогора.

Теперь Навна действительно почувствовала себя своей на небесах.
И построила здесь теремок. И положила в него брата и сестёр. Их надо воспитывать — как и раньше, только теперь воспитание равносильно воскрешению. Правда, Яросвет предупредил, что это займёт много лет. Что ж, куда деваться, хоть тысячу.

    — С чего же начинать воскрешение? — спросила Навна.
    — Сначала погляди на себя, — ответил Яросвет, — и подумай: а сама ты почему живая?
    — А была бы мёртвая, так кто их оживит? Нельзя мне умирать.
    — А когда оживишь их, дальше что?
    — Других сюда поднимать — родственников, подруг, всех детей из моего теремка… вообще всех своих… — тут Навна замолкла, припоминая всех, кого предстоит втащить на небеса, и всё более ужасаясь размаху встающей перед нею задачи. И кого сначала, а кого потом? Воистину жуткий вопрос.
    — Сразу всех, — сказал Яросвет. — Это единственное решение.
    — Как сразу всех?!
    — Ты станешь русской Соборной Душой. Будешь собственным примером и с помощью народного идеала показывать людям, как жить в ладу с Русью, а значит — жить вечно и счастливо. Тогда тебе не надо будет затаскивать сюда каждого по отдельности, ты откроешь ворота на небо для всех.
    — Как?
    — Кто пройдёт свой земной путь с пользой для Руси, тот потом поднимется сюда, в небесную Русь. Твоё дело — чтобы каждый к такому готовился с рождения. Для чего ты, можно сказать, построишь в земном мире терем, в котором будут воспитываться вообще все русские дети.
    Вот так гораздо понятнее; столь милый сердцу Навны образ теремка сразу прояснил суть дела.
   — Так вернёшься в земной мир, — завершил Яросвет, — в том смысле, что научишься отсюда влиять на него. Свободные словене объединятся вокруг нас с тобой — и уничтожат обров, и Поле будет наше.
   Навна слушает с замиранием сердца: «Ну ничего себе, неужели я могу такое сделать?! Невозможно… нет, возможно, потому что деваться всё равно некуда! И своих оживить должна, и теремок в земном мире построить должна, а раз должна — значит, сделаю, нечего тут сомневаться».

Она в раздумье глядит на земной мир, где уцелевшие свободные словене рассеялись по лесам и еле выживают. Теперь между ней и тем миром — стена, непонятно какая, но в любом случае труднопреодолимая. Точнее, она выглядела вовсе неприступной — но мысль о расставании с земным миром Навна отметала как слишком страшную, а потому — по её логике — пустую.
Навна ощущала себя сосланной на небо. Ссылка — это ей знакомо. Свободные словене, по сути, были сосланными из Поля в глушь; вернее, сами туда ушли, избегая гибели, что сути не меняет. И всегда стремились вернуться. И вот Кощей сослал их вовсе на небо. Но теперь Навна хотя бы в самых общих чертах знает, как вернётся в земной мир.

ДИАДА

    Яросвет подсказал, как она может нагляднее вообразить свою будущность:
    — Представь, что русский народ — те самые люди, среди которых ты выросла, но сама ты — уже их Соборная Душа.
    Легко сказать — ну как Навна представит себя стоящей над людьми, на которых привыкла смотреть снизу вверх? Хотя, впрочем, были ведь и такие, которые подобным образом смотрели как раз на неё, — обитатели её земного теремка. А потому сейчас она вообразила, что те детки выросли, но по-прежнему как-то слышат её, ушедшую в мир иной, — и слушаются. Можно считать, что это и есть вроде как Русь во главе с Соборной Душой; правда, слишком уж малолюдная — зато понятная. Причём картина получилась столь отчётливой, что Навна и сама в неё переместилась, вошла в образ Соборной Души — и разговаривает с Яросветом оттуда.

    А он вопрошает:
    — Какая у тебя там главная забота?
    — Чтобы мы все жили дружно.
    — А из-за чего бывают ссоры?
    — Да много из-за чего…
    — А из-за того, каким образом мы должны вернуть себе Поле?
    — Но тут же вроде спорить особо не из-за чего, у всех более-менее единое мнение… — Навна запнулась, вспомнив, что то единое мнение — неправильное, поскольку отец его отвергал.
    — Это хорошо, что оно единое, — сказал Яросвет. — А как быть с тем, что оно неправильное?
    Навна глядит то на одного своего подопечного, то на другого, и наконец честно сознаётся:
    — Не знаю. Хуже того: я даже боюсь по-настоящему признать его неправильным хотя бы для себя лично, без огласки; ну какая я Соборная Душа, если в столь важном вопросе так резко расхожусь с народом?
    — Да, тут в самом деле опасный отрыв от народа. А если не просто сама усвоишь правильное решение, но ещё и будешь на нём настаивать, то и подавно можешь всех оттолкнуть.
    Да, это знакомо Навне по её второму теремку.
    — Так что же делать? — спросила она растерянно.
    — А ты не обязана сама искать правильное решение; да его и не найти, беспрерывно озираясь на других.
    — Это понятно… — Навна вспомнила, что когда-то ответил отец на просьбу подарить ей тайный глаз.
    — Путь в будущее ищу я — с немногими людьми, которые тоже умеют мыслить без оглядки на общее мнение, в том числе с твоим отцом. Мы прокладываем путь, которым ты должна вести весь народ — так, чтобы он не рассыпался; а это великое искусство, но ты ему обучишься — а вот я не сумею, так что даже не пытаюсь.

    Навна словно вернулась в прошлое — в ту минуту, когда увидела свой будущий второй теремок, растущий на пепелище старого. Тогда отец поручил ей то, чего сам не может, — и сейчас то же делает Яросвет. Но отец объяснял своё поручение тем, что сам он не понимает детей, а ныне становится очевидным, что дело отнюдь не только в детях — в людях вообще.
    Яросвет подтвердил её догадку:
    — Мало кто из людей меня понимает; я же не столько на людей смотрю, сколько вперёд — у меня все силы уходят на поиск самого подходящего пути в будущее. Такая беда у любого демиурга. И выручает именно Соборная Душа того народа, на который демиург опирается. Она поддерживает согласие между народом и демиургом, следит за тем, чтобы народ не свернул в другую сторону и не рассыпался на части, а шёл тропой, которую пробивает демиург. Это диада — союз демиурга и соборицы.
    — И как, всегда они справляются?
    — По-всякому бывает. Но мы точно справимся.

Созданный фантазией Навны мир изменился, стал куда динамичнее: теперь она ведёт всех своих пробитой Яросветом и его сподвижниками узкой тропой между скалами, пропастями и трясинами. И надо, чтобы никто с той тропы не сбился, не свалился куда-нибудь. Однако тут же возник вопрос: а с какой стати народ вообще там пойдёт, если все привыкли считать правильной другую, давно проторенную дорогу?

    — Значит, я должна вести народ указанным тобой верным путём — который, однако, мы сами (то есть народ) верным не считаем?!
    — Ты должна постепенно превращать неверное общее мнение в верное, не нарушая при этом единства народа.
    — Ого… — Навна глубоко прочувствовала, сколь нелегок труд Соборной Души. Получается примерно как во втором теремке, только несопоставимо крупнее и сложнее. И так страшно ей стало перед надвигающимся на неё полчищем заморочек (о многих из которых прежде слыхом не слыхивала, а потому и никаких средств против них не знает), что она поспешила закрыть вопрос:
    — Конечно, справимся. Нисколечко не сомневаюсь и не боюсь.

СТАРШАЯ СЕСТРА

    И всё-таки трудно ей осознать собственную значимость — какую-то вроде подозрительно чрезмерную, наводящую трепет. Навна долго молчала и вдруг спросила:
    — Судьба — это что?
    — Земля — единый мир, в котором всё взаимосвязано. В какой его точке человек родится и когда, кто будут его родители и ещё очень многое, в том числе и такое, о чём даже не догадаешься, — он же этого не выбирает. Это и есть судьба, она предопределена Землёй. А прочее от самого человека зависит.
    — То, что я буду русской Соборной Душой, — судьба?
    — То, что ты родилась в это время, причём именно словенкой, к тому же в такой семье, и что к тому времени ещё не было русской Соборной Души, — это от тебя, конечно, не зависит, а потому это всё твоя судьба.
    — А остальное — тоже судьба, или я могу что-то изменить?
    — Но ты же всю жизнь, сама того не зная, идёшь к тому, чтобы стать Соборной Душой. Ты всегда стараешься всех понять и всем помочь — вот что главное. Ты прямо-таки немыслимо соборное существо, именно потому из тебя получится Соборная Душа.
    — Но такой меня мама родила, — смущённо ответила Навна. — Так что, получается, это тоже судьба.
    — Тогда с другой стороны глянем. Ты ведь можешь сейчас всё бросить, пусть другая пробует стать русской Соборной Душой… ну тяжело ведь учиться. Да ты и раньше много раз могла бы свернуть с этого пути.
    — Нет, не могу свернуть и раньше не могла. Потому что я от рождения такая.
    — Сможешь ли летать на Жарогоре наяву — это уж точно от тебя зависит.
    — Смогу. Это тоже судьба.
    «Это вера у тебя такая, а не судьба», — подумал Яросвет, а вслух сказал:
    — У тебя прекрасная судьба. Нечего и сомневаться — мы вместе вернёмся в земной мир и поможем всем нашим.

Тут Навна вдруг насупилась и заявила решительно:
— Я очень хочу помочь всем нашим… но сначала всё равно надо оживить моих младших. Ты пойми меня… я не могу взяться ни за что иное, пока не увижу их живыми и здоровыми. Мне ни о чём другом даже и не думается; ты о таком чудесном будущем говоришь, а мне не до того, мне прежде своих спасти надо.

Ей кажется, что Яросвету такое совсем не по душе. Наверняка ему в тягость морока с воскрешением её родных: он должен русскую Соборную Душу воспитывать, а не тратить уйму времени на спасение нескольких обычных людей — разве для демиурга такое занятие? Но Навна своих младших всё равно не бросит, будет держаться за них намертво — пусть даже в конце концов не она их затащит на небеса, а они её в небытие, и придётся тогда Яросвету искать другую помощницу. Он так на неё надеется — а она его подведёт, поскольку мыслит и действует не как будущая Соборная Душа, обязанная заботиться обо всём своём будущем народе, а просто как старшая сестра, для которой трое младших заслонили весь мир. Она рассуждает примерно так: я неправа, но всё равно стану так делать, поскольку иначе не могу, — и будь что будет. Так что и сама мучается от такой двусмысленности своего положения и вдобавок боится, что Яросвет её не поймёт.

    Яросвет, однако, немедля и без малейшего недовольства подтвердил:
    — Конечно, сначала их воскресим.
    — А с чего начать? — сразу ободрилась Навна. — Как я буду раскрывать перед братом его будущее, если он тут ничего не видит… да и я мало чего вижу. Я могу ему сколь-нибудь осмысленно говорить лишь о земных делах, нам обоим знакомых.
    — Для начала этого достаточно. Представь, что он вновь воплотился в земном мире…
    — А такое возможно?
    — Нет. Но пусть он пока считает, что возможно. Ты объяснишь ему, как земные словене должны там действовать правильно — чтобы победить обров и вернуть себе Поле. Когда он это уяснит, захочет в этом участвовать, вообразит себя в громящем обров войске, загорится такой мечтой — тогда оживёт. А уж когда будет живой, тогда и объясним ему, что воплощение в том мире невозможно и ненужно; это успеется. А пока ты должна нарисовать перед ним картину Руси, способной победить обров; так нарисовать, чтобы Радим увидел своё место в ней и воскрес.

Вооружившись таким планом оживления брата, Навна и сама ожила уже окончательно, ощутила жгучее желание сию же минуту схватиться за дело и не останавливаться, пока не достигнет цели. Эта мечта настолько её воодушевила, что теперь уж она точно не опасалась раствориться в небытии-бездействии. Ясно, для чего жить.
Навна взлетела на крыльях такой мечты — и вдруг очутилась в каком-то особенном мире, который выглядит как путь из её прошлого в её будущее. Глядя назад, видит себя младенцем, глядя вперёд — Соборной Душой. Это её Мир жизненного пути. Правда, он просматривается смутно, словно в сумерках. Какой-то изломанный маршрут, вовсе не ею самой определяемый. Вот занята она привычным любимым делом — и вдруг кто-то круто всё меняет и заставляет её идти в другую сторону. Учила детей, что для счастья достаточно жить дружно, помогая друг другу, — а потом вдруг отец объяснил, что дело обстоит куда сложнее, — и появляется богатырский теремок — совершенно неожиданно для Навны, она же не собиралась воспитывать богатырей. А когда всей душой втянулась в такое новое дело, так набег обров всё перевернул и отец объяснил, что теремок должен быть другим. Но эти изломы жизненного пути — пустяки по сравнению с нынешним. Сейчас ориентироваться куда труднее.

Яросвет подсказал:
— Прежде чем объяснять брату, каким он должен стать, сначала пойми, какой должна стать сама. Начинай понемногу входить в роль Соборной Души — хотя бы в той мере, в какой это нужно для воскрешения своих.

СОБОРНОСТЬ

Соборность — то, что делает принадлежащих к народу людей более-менее похожими друг на друга, а сам народ — более-менее единым соборным существом. Ключевая идея любой соборности одна: будь человеком. Но у разных народов она раскрывается по-разному, так что соборный мир у каждого народа свой.
Что такое соборность, Навна, в некотором смысле, знала с тех пор, как себя помнила, если не раньше. У неё чрезвычайно развитое соборное чувство, чувство мы. Правда, и её я тоже очень сильно, гораздо сильнее, чем у многих, которые ничего, кроме своего я, не знают. Но мы у Навны столь всемогуще, что даже её я рядом с ним теряется. Она привыкла к зыбкости границ между личными мнениями, к тому, что все на всех влияют, иногда даже без действий и слов, самими разными способами. Она тоже постоянно на других влияет, зачастую того даже не замечая, и сама точно так же поддаётся влияниям. И её теремок естественно вписывался в соборный мир: она влияет на всех детей, на каких только может, именно это и делало теремок чем-то реальным. А некоторые и на взрослых воздействуют больше, чем она на детей, и в несравненно большей степени определяют лицо общего мы. Бывают же люди, личное мнение которых зачастую на удивление легко становится общим. Вот у отца, при всей его мудрости, такое почему-то не получается. У Яросвета, видимо, тоже. А у некоторых получается. А Соборная Душа, значит, всех превосходит в искусстве влиять на общее мы… но её же нет: во-первых, Навна никогда не ощущала её присутствия, а во-вторых, если она уже есть, то надо было бы помогать ей, а не посягать на её место. Да и Яросвет уже подтвердил, что её нет. Без неё соборный мир расплывчатый, его и миром трудно назвать.

    Пока Навна только ещё осознаёт, что значит быть Соборной Душой. Ей предстоит, оказывается, возвести теремок, причём особенный — теремок Соборной Души, в котором будет новый народный идеал — русский, пока существующий лишь в воображении Яросвета. Навна исправит нынешний словенский идеал — и получится уже русский.
    Яросвет наставляет:
    — Для исправления народного идеала надо сначала разглядеть его как следует, а это возможно, лишь если увидеть его прямо сверху.
    Увидеть прямо сверху и исправить — ничего себе! Не так уж давно лицезрела его лишь в недосягаемой вышине и не подозревала о том, что кто-то (а то, что она сама, — и подумать смешно) способен его изменять. Сейчас, впрочем, идеал этот светит уже не прямо над головой и виден весьма неплохо. И со временем он ближе и яснее. Он — как маяк на пути превращения Навны в Соборную Душу. Она попробовала вообразить себя там, на самом верху. Что даже при её неудержимой фантазии нелегко. Чтобы взлететь в такую высь, надо как следует разбежаться.

Навна переместилась в Мир жизненного пути, там отступила до упора, то есть до самого момента своего рождения, и начала разбег оттуда, переживая своё прошлое заново, вспоминая, как менялось её восприятие народного идеала.
В раннем детстве она различала лишь одну его ипостась, а именно образ хорошей девочки — доброй, трудолюбивой, скромной, послушной… словом, идеальной. И тогда всё было просто: идеал — то, какой она лично должна быть. Но чем больше увлекалась воспитанием младших, тем яснее сознавала, что словенский идеал на самом деле многолик.
К примеру, идеал мужчины сильно отличается от идеала женщины. Также идеалы могут разниться и в зависимости от возраста человека, к которому идеал обращён, от положения в обществе и мало ли от чего ещё. Даже один и тот же человек способен временами переключаться с одного идеала на другой и обратно: скажем, на войне положено вести себя не так, как в мирной жизни, отчего идеал воина отличается от обычного. Многоединый идеал выступает в разных ипостасях, и нагляднее всего представить его в виде многих идеалов, стоящих спина к спине в центре соборного пространства и превращающих его в единый мир, где все, благодаря им, знают, что такое хорошо и что такое плохо, как следует жить и как не следует. Полностью соответствовать им едва ли возможно, очень уж требовательны. Но и откровенно ими пренебрегать мало кто осмелится: все ведь это видят и делают насчёт тебя соответствующие выводы. Да и без присмотра человек, на таких идеалах выросший, обычно старается им следовать, они вросли в его душу.

    Богатырский идеал — Святогор. На него Навна, естественно, равняться не может, но ей нужно очень хорошо его знать, чтобы растить богатырей. В этом смысле он стал для неё главной ипостасью словенского идеала.
    Уже тогда у неё зародилось качество, для Соборной Души обязательное, — понимание всего многоединого народного идеала, а не только его повёрнутой лично к тебе ипостаси. Видеть не только свой идеал, но и прочие, и притом ощущать связь этих других идеалов со своим. Сознавать, более того — глубоко и тонко чувствовать, что народный идеал столь же един, сколь и многолик. То есть — многоедин.
    Тогда Святогор сиял над ней в недосягаемой выси и мнился, конечно, вечным и неизменным, как само Солнце. А потом, после полёта на Жарогоре, становился всё ближе и яснее, а преклонение перед ним всё уменьшалось. И теперь, на небесах, он продолжает приближаться и проясняться. И вот она видит его очень близко и вровень с ней… с чего бы, не было же такого? А, этого ещё и сейчас нет, просто её фантазия в будущее несёт; и пусть несёт, не надо ей мешать. И вот наконец Навна лицезреет идеал прямо сверху, находит в нём недостатки и приводит в должный вид. Но какой недостаток главнейший, вреднейший? С этим вопросом свалилась в реальность к Яросвету. Тот ответил:
    — А ты Святогору про это сама говорила… да, тогда, когда он тебя отправил в куклы играть. Он не ценит теремки, где растут люди, для которых он идеал с рождения. Он не ведает, что такое своя страна, свой народ, не сознаёт, что их гибель — непоправимая катастрофа. У него нет Родины, он чужой для Руси. Но теперь попробуй глянуть на Святогора как Соборная Душа на подчинённый тебе народный идеал.
    Навна вообразила тот разговор со Святогором иначе: вместо бесполезных советов и невнятных угроз сквозь слёзы она спокойно и уверенно изрекает указания, а Святогор слез со своего возвышения, стоит перед ней с виноватым видом, послушно внимает повелениям и на глазах исправляется, даже просветляется. От такой потрясающей картины Навна аж испугалась, как бы слишком не зазнаться, и поспешно перешла ближе к делу:
    — А как именно перевоспитать Святогора?
    — Его не переделать. Тут нужен другой идеал, русский Святогор. Я называю его Русомир. Он пока лишь в замысле.

    Яросвет пояснил дело рисунком. Вот свободные словене — и над ними Святогор как их идеал, как образцовый свободный словенин. Он реален именно потому, что в земном мире существует устойчивый круг его сторонников. Русомир же признаётся только Яросветом и его небесными помощниками, ни для кого в земном мире примером не служит — и потому остаётся абстракцией. Чтобы выйти из небытия, он должен перетянуть к себе какую-то часть людей от Святогора, и добьётся этого тем легче, чем меньше от него отличается. Поэтому (но ещё более потому, что во многом Святогор и так совершенен) нарисованный Яросветом Русомир — тот же Святогор, только признающий Русь высшей ценностью и сознающий, что для её защиты необходима княжеская власть. И люди усвоят эти истины, когда начнут равняться на такой идеал.
    — Но ведь мой отец сумел понять всё это, ни на какой идеал не равняясь, — напомнила Навна.
    — Сумел. Но так же, как и я, — самовольно, вопреки соборности. Мы — одиночки, вечно в разладе с народом. Это неправильно. А ты исправишь сам народный идеал и передашь его тем, кто лучше других тебя понимает. А они — остальным людям. И те станут воспитывать своих детей соответственно, и следующее поколение уже будет мыслить как надо, по-русски.
    Навна старается такое вообразить, но получается как-то расплывчато, беспредметно, — потому что воспитывать пока некого. Вот наберётся опять сил разгромленная словенская дружина, начнёт образовываться вокруг неё вновь нечто вроде племени — тогда всё будет куда конкретнее. Да, но учиться-то надо сейчас. Яросвет подсказал, во что следует углубиться первым делом:
    — Соборице не обойтись без помощи кароссы. Мы вырастим новую Дингру — она и будет русской кароссой.

ДИНГРА

    Каросса — локальное (связанное с отдельным народом или племенем) проявление Лилит. А Лилит — метафизическое существо, олицетворяющее человечество просто как биологический вид. Человек, полностью находящийся под её влиянием, обо всём мыслит в понятиях родства. Дети для их родителей самые лучшие просто потому, что свои, и родители для детей — точно так же. И если твой родной брат ссорится с двоюродным — прав именно родной, нечего и разбираться. А если двоюродный ссорится с кем-то чужим — тут, вне сомнения, прав уже двоюродный. И так далее. На деле, конечно, часто бывает сложнее, прочность родственных чувств от многого зависит, но сама суть логики Лилит (а значит — и любой кароссы) сводится к одному: кто роднее, тот и лучше.
Спору нет, эта кароссическая истина — весьма приземлённая и не везде уместная; но без неё провалимся в ад. Без неё и дети для своих родителей чужие, и родители для детей — тоже, семья — одна видимость, и вместо народа — толпа не признающих никакого родства одиночек. И Соборная Душа тогда — никто; она не может влиять на воспитание, если того, в сущности, нет: родители не заботятся о детях, да те их и не слушаются. Нет семьи — нет главного средства воздействия Соборной Души на народ, а в таком случае она и не Соборная Душа вовсе, раз свои обязанности выполнять не может.
    Вот где первейшая точка опоры соборности — та самая главная кароссическая аксиома: кто роднее — тот и лучше, своих всегда надо выручать.
    Однако её одной мало. Где просто скопище безразличных друг другу семей — там нет кароссы. Та лишь там, где люди достаточно прочно объединены на основе родства, где налицо устойчивая кровнородственная общность, сознающая своё единство. У славян это тогда обычно означало, что у каждого племени — своя каросса.
    Свободные словене за свою недолгую историю не успели прочно сродниться, у них сложилось лишь слабое подобие настоящего племени, потому их каросса Дингра была маленькой и хлипкой, потому и сгинула от первого же серьёзного удара. Взрослую сильную кароссу так просто не убьёшь.

    — Мы вырастим новую Дингру, — заверил Навну Яросвет. — Примерно такую же, как прежняя, только здоровую и сильную. Представь, что она уже есть.
    Представила. Вот она, новая Дингра, восседает рядом, огромная, покровительственно на Навну сверху смотрит. Яросвет, однако, поправил:
    — Но ты должна сама вырастить свою Дингру. Сразу настраивайся, что будешь её нянчить с рождения.
    Понятно. Дингра вдруг сдулась, стала на котёнка похожа и в глаза Навне просительно заглядывает. И от её взгляда Навна делается другой. Словно от тяжкой болезни исцеляется. От чувства своей неправоты. С великим облегчением сознаёт, что каяться не в чем, никакого расхождения с Яросветом у неё нет — тот, несомненно, и сам считает, что она должна в первую очередь оживить своих младших. Будущая Соборная Душа в такой обстановке и должна действовать просто как старшая сестра.
Это вдруг стало ясно как белый день — но лишь в надсознании. А какая тут логика и причём тут Дингра — вопрос; вернее, целый узел вопросов.
    «Я права — но вот почему права? Дингра, ты почему меня одним взглядом исцелила? Впрочем, ты объяснить не сможешь; я это пойму сама — когда хорошенько разберусь, как логика кароссы преображается в логику соборицы».
    А чтобы разобраться, надо присмотреться к прежней Дингре — единственной кароссе, которую Навна хорошо знала. Правда, та осталась в прошлом. Что ж, туда Навна и отправилась.

Когда за несколько лет до рождения Навны словенская дружина ещё только образовалась и ушла с Дуная на север, никакой кароссы при ней не было. Ведь дружину составили люди из разных племён, и если мужчины были связаны между собой тем, что все они в дружине, то женщины и дети — ничем. С годами они перезнакомились, начали сознавать себя чем-то вроде нового племени — и тогда, как олицетворение их общего чувства самосохранения, появилась Дингра. Можно сказать — родилась из разговоров между женщинами. И первый её крик: «Лишь бы не было войны!» И дальше вся жизнь Дингры пронизана этой мыслью. Словенская дружина создана для войны с обрами и ждёт только подходящего момента, а трепещущие за себя и своих детей женщины желают, чтобы момент этот не наступил никогда. Дингра — олицетворение такого желания.

    Но желать мира — одно, а обеспечить мир — совсем иное. Надо хотя бы хорошо знать обстановку в окружающем мире, а каросса подходит к нему с сугубо частными, семейными понятиями — так что картина мира у неё получается страшно искажённой и противоречивой.
    Навна в каком-то смысле видит в Дингре пародию на себя саму. Навна ведь тоже склонна не замечать противоречия между разными своими желаниями — но знает в этом какую-то меру, да и понимает, что так рассуждать, вообще-то, неправильно, а потому сама себя оценивает весьма критически, всегда рада помощи со стороны тех, кто видит мир яснее, чем она. Тогда как каросса мыслит откровенно хаотично — и уверена, что так и надо; весьма самодовольное существо.
    Она даже внутреннего согласия в своём племени водворить не может. Утверждая всевластие родства, она невольно сталкивает людей друг с другом и сама же страдает, видя, как они терзают друг друга, и поделать ничего не может. Она ставит в центр мира каждого отдельного представителя своего народа (да, именно каждого ставит в центр всего мира, а как такое возможно — спросите у неё самой). И потому всегда мыслит от каждого отдельного человека, от его чувств, его родственных связей, и вот так расплывается по всем своим людям, каждому из них желая добра и каждого наставляя помогать своим, в том числе более родному против менее родного, и зачастую намертво запутывается в вытекающих из этого распрях. И сама, без чужой помощи, неспособна прекратить эти доводящие её до истерики раздоры.
    А уж если в своей родной стихии каросса ведёт себя весьма сумбурно, то чего ждать, когда она берётся судить о глубоко чуждой и постылой для неё политике?
    А мнение Дингры на этот счёт Навна (как теперь видит) хорошо знала ещё в детстве. Знала из разговоров женщин. Они часто от разговоров о семейных делах поневоле переходили на политику (хоть и слова такого не слыхали) — она же свободных словен изначально со всех сторон окружала, заставляла о ней думать. Если обобщить, то получается, они всего лишь озвучивали мнение Дингры. Оно безнадёжно трагично, поскольку трагична её судьба.

    Судьбу Дингры Навна видит прямо-таки как отдельное существо, всюду следующее за кароссой, причём крайне требовательное, даже свирепое… и по-своему обаятельное, поскольку зовёт к высокой цели. Но обаяние это лишь Навна чувствует, а никак не сама Дингра, которая своей судьбы панически боится. Дингра по природе своей обычная каросса, и жить хочет как все кароссы — но судьбой прикована к Полю. Или обоснуется в Поле как главная тамошняя каросса — или погибнет. Третьего судьба для неё не допускает. Впрочем, и первое невозможно, пока её судьба вращается вокруг судьбы грозного Святогора.
    Дингре очевидна невозможность отречения от Поля. Словенская дружина для того и создана, чтобы отбить у обров Поле. Отказавшись от своей цели, она утратит смысл существования, люди разойдутся кто куда, вернутся в свои племена — и всё, нет больше племени Дингры, а значит — и её самой. Её положение безвыходно: держаться за Поле — значит быть убитой Кощеем, отказаться от Поля — значит умереть от развала племени. Вот она и выкручивается, на словах от Поля не отрекаясь, но стараясь под разными предлогами удерживать свободных словен от настоящей борьбы за него. Но нельзя выкручиваться до бесконечности — так что она обречена. Дингра окружена тёмным непонятным миром, из которого в любой момент может выскочить её смерть, и не видит спасения. Потому её мысли, коль скоро они вышли за рамки обычных бытовых дел, — просто хождение по унылому кругу и предчувствие гибели, без всяких дельных идей.
    Поэтому может показаться, что все разговоры женщин про политику, какие слышала Навна в земной жизни, были лишены всякого смысла. Но не будь таких разговоров, будь каждая из них замкнута на своей семье — что тогда? В конце концов, у самой Навны мнение насчёт общих дел тоже вначале было самое что ни на есть путаное и с реальностью не стыкующееся, но хотя бы в таком виде оно существовало уже с раннего детства, а дальше развивалось — всё-таки есть чему развиваться. А если бы мама ей всегда внушала, что вот есть родители, брат, сёстры, а до всего прочего нам дела нет, все прочие — чужие? Да будь мышление Навны заперто в своей семье — Соборной Душой ей уж точно не вырасти.
    Тут тот случай, когда неправильное мнение несравненно лучше, чем никакое. Лучше так думать, чем никак. От бестолковых раздумий про общие дела можно — разными путями — перейти к толковым, а там и к верному решению. Обсуждают общие дела как умеют — и тем поддерживают интерес к ним, хотя бы неверными ответами сохраняют вопрос, чтобы он не заглох и дождался верного решения. А замкнувшись каждая на себе, семьи сгинут поодиночке.

БЕСЕДА С КАРОССОЙ

    Поглядев на Дингру с разных сторон, Навна решила, что пора вдобавок поговорить с ней. Для чего отправилась в своё детство, в то время, когда и теремка ещё не было. Тогда логика Навны соответствовала логике Дингры — настолько, насколько вообще могла ей соответствовать.
    Покружилась над родным градом, спустилась к нему — и видит родных и знакомых. Естественно, они её присутствия никак не ощущают, её появление здесь ни на что не повлияет — нельзя же изменить прошлое. Всё, что она может, — мысленно вселиться в себя тогдашнюю и от её имени устроить воображаемый диспут с Дингрой.
    «Но где я тут? А вон, сестру на руках таскаю, пытаюсь убаюкать, — тут нынешняя Навна-невидимка совместилась с тогдашней Навной. — Усыплю — другие заботы найдутся, такого же рода. Вот чем занята по уши, никаких мыслей о великих свершениях у меня вроде и быть не может… но точно ли? Нет, всё не так просто — мы к великому делу с рождения привязаны, оно нас не отпустит. Тут у нас та же судьба, что и у Дингры. Просто пока я этого не сознаю».

    Да, пока Навна (тогдашняя) следует велениям кароссы, исполняет её указания — даже правильнее, чем сама та ожидает… словом, исполняет творчески.
Дингра говорит: «Слушайся старших и помогай им». Навна слушается и помогает — во всём, в чём может, но особенно, разумеется, в том, что прирождённой Учительнице удаётся лучше всего. Получается заботливая нянька, понемногу превращающаяся также и в воспитательницу.
    Навна-невидимка устами Навны-няньки вопрошает:
    — Дингра, я правильно живу?
    — Отлично! Тебе я доверяю куда больше, чем другим в твоём возрасте.
    — А чему следует учить младших в первую очередь?
    — Во всём брать пример со старших.
    В голосе кароссы сквозит неуверенность. Ведь, к её негодованию, старшие здесь не таковы, как в племенах. У всех детей отцы — в дружине, сам смысл существования которой — отбить у обров Поле; а потому отречься от Поля — значит отца родного не уважать; а где не почитают старших — там кароссе не жить. Дингра, как и подобает кароссе, велит младшим брать пример со старших — и сама же сознаёт, сколь опасен этот пример. Но такие сомнения кароссы ясны лишь Навне-невидимке; а тогдашняя Навна о подобном не подозревает, она самозабвенно воспитывает младших на примере старших, которых мнит идеальными.
    — Дингра, я правильно младших учу?
    — Ну… как бы да… младшие должны почитать старших, племя от этого крепнет… — говорит Дингра как-то уклончиво. Она ощущает себя страшно несчастной, отчаянно завидует обычным кароссам, которые могут отвечать на подобные вопросы прямо и без недомолвок. Вот угораздило её родиться не заурядной кароссой, а дочерью Святогора — если так можно выразиться. Её логика переплетается с глубоко чуждой кароссе логикой Святогора так, что не распутаешь. Не получается у Дингры жить как все кароссы — обычные кароссические истины в мире Святогора преображаются в нечто иное, направляют мысли людей куда-то не туда. Дингра указывает одно, а люди, вроде бы добросовестно исполняя её указания, в реальности делают совсем не то, чего она желает.

    Такие простые вопросы Навна задаёт скорее для того, чтобы попрочнее устроиться в прошлом, поглубже проникнуться атмосферой своего детства. А сама кумекает, как бы спросить Дингру о своей нынешней заботе, о воскрешении брата и сестёр. Прямо не спросишь, не поймёт — для кароссы люди, ушедшие в мир иной, уже не существуют. Не придумав ничего лучшего, Навна-невидимка заставила Навну-няньку задать странный вопрос:
    — Дингра, а вот если она, — Навна указала глазами на уснувшую-таки сестрёнку, — к примеру, будет тонуть, то я же непременно должна её спасти?
    — Ещё спрашиваешь! Сестра ведь.
    — А если при этом сама утону?
    — Что за глупые вопросы?! Спасай!
    — Так я и спасаю…
    Совсем сбитая с толку каросса недоумённо глядит на младенца, качающегося отнюдь не на волнах, а на руках сестры, пытается хоть что-то понять. А Навна неотрывно смотрит на саму Дингру — и впервые осознаёт то, что инстинктивно чувствовала всегда, — своё глубочайшее единство с этим существом. Каросса — квинтэссенция заботы о родных; пусть забота эта — приземлённая, только о теле, не о душе, пусть она порой бестолковая, но важно то, что саму идею такой заботы каросса вбивает в сознание, надсознание и подсознание как абсолютную аксиому. И Навна даже не помнит себя без такой аксиомы, та у Навны есть изначально — от кароссы, а дальше надо её лишь просветлять — а это совсем не то же, что создавать заново. Не так уж велика разница между спасением сестры из воды и втаскиванием её на небо.

    А теперь пора переходить к главному. Навна спросила:
    — А как быть, если отец говорит не то же, что другие старшие?
    Подобные вопросы любой кароссе сильно не по нутру — ибо принижают старших в глазах младших.
    — Старшие одно и то же говорят, — отрезала она сердито. — Просто ты не так понимаешь.
    — Я не спорю… но сама же говоришь, что доверяешь мне больше, чем другим, так, может, скажешь мне немножко больше, чем им? Я же никому не скажу…
    Дингра поглядела на неё с сомнением и всё-таки ответила:
    — Если твой отец говорит не то же, что другие, — слушай именно его. Он — лучший из вождей дружины.

Чем же он для Дингры лучше? Он тоже стремится побыстрее покончить с обрами, он не миролюбивее других вождей. А отличается от них тем, что настаивает на введении единовластия, а ведь это для Дингры вроде должно быть неправильно — просто потому, что новшество. Любая каросса боится новшеств: если люди не могут к ним приноровиться, то неспособны и своим детям объяснить, как жить в изменившихся условиях, — что опять же принижает старших в глазах младших. А значит, казалось бы, отец Навны должен выглядеть в глазах Дингры ещё хуже прочих вождей — мало того что тоже за войну, так ещё и добавляет к этому свою личную ересь. Вот только, оказывается, каросса воспринимает его приверженность единовластию как хитрую уловку:
— Он заботится о своей семье — в отличие от других вождей. И потому не хочет войны. Но в этом никто в дружине не посмеет признаться — тем более вождь. Вот он и говорит, что нельзя начинать войну, пока не выберем князя, — а сам понимает, что свободные словене никогда не примут единовластия. Правда, предотвратить войну почти невозможно — но он хотя бы старается. У тебя очень умный отец — так хитро уводит от войны свою семью, а с нею и всё моё племя… спасая своих, спасает меня…

    Навну покоробило от столь сомнительной похвалы в адрес отца; впрочем, куда уж кароссе его правильно понять, так что глупо обижаться.
    «Однако сама я разве хорошо его знаю? Только снизу вверх на него могу глядеть — и вижу однобоко. А вот Яросвет видит куда лучше. А главное — знает, что приключилось, когда отец впервые услыхал про теремок! Конечно знает — ведь та мысль от него к отцу и прилетела, от кого же ещё».
    Подумав так, Навна вмиг выскочила из прошлого — и прямо к Яросвету: пора разгадать ту старую загадку.

СМЫСЛ ЗЕМНОЙ ЖИЗНИ

    Разумеется, Яросвет отлично помнил тот день. Ещё бы — тогда он наконец смог подсказать одному из своих земных вестников оптимальную стратегию действий.
    До того все они впадали в одну ошибку: осознав необходимость единовластия, старались и другим втолковать всё то, в чём разобрались сами. Словом, пытались всех провести тем мысленным путём, каким пробились сами. Но мало кто способен со знанием дела оценить обстановку в мире, всё взвесить, да ещё и осмелиться выступить против от веку укоренившейся враждебности к единовластию. Яросвет видел, что таким способом невозможно переубедить сколь-нибудь значительное число людей. Он давно понял, как следует действовать. И теперь изложил Навне суть стратегии:
    — Надо было не углубляться в споры о том, единовластие вообще лучше или народовластие, а говорить о том, что людям понятно. Упирать на то, что без твёрдой власти, без князя, большая война непременно обернётся для свободных словен гибелью их градов с семьями. Но у Святогора, как известно, на это ответ простой: сгинут семьи — и ладно, воинов наберём со стороны. Вот что надо опровергнуть, доказать, что нигде мы их не наберём, только сами можем вырастить.
    — Да, их надо было прямо у нас воспитывать, на примере отцов, а в племенах воспитание не то, потому что отцы не те, примером быть не могут.
    — Вот я и пытался объяснить кому-то из более-менее понимающих меня, что надо упирать именно на это. Стучался в стену, отделяющую земной мир от небесного. И не знаю, до кого и когда достучался бы, не расскажи ты отцу про теремок.

    Снова в голове Навны вспыхнула молния — и вернулось прошлое, тот разговор, когда отец впервые услышал про теремок. Но теперь она видит вверху Яросвета, из глаз которого исходит яркий луч, проницающий ту стену между небом и землёй, но теряющий при этом силу и быстро рассеивающийся. Чтобы его уловить, человек сам должен подняться к стене. До сих пор отцу такое не удавалось. А сейчас он, слушая про теремок, на глазах растёт до облаков, приближается к той границе между мирами, упирается в неё всеми мыслями и чувствами — и заряд небесной энергии от Яросвета пробивает стену, оборачиваясь в голове отца ясным планом действий.

    Так разрешилась давно мучившая Навну загадка. Зато непонятно другое:
    — Если тот путь — самый лучший, то почему он не привёл к цели?
    — Так он лучший по сравнению с вовсе безнадёжными. Это верное направление — и по нему следовало двигаться независимо от того, насколько далеко продвинешься; потом другие продолжат.
    — Другие… но сами мы дойти до цели всё-таки могли?
    — Пока нет русской Соборной Души, та цель недостижима.
    Навна молчит озадаченно: она усматривала причины гибели свободных словен в том, что другие их вожди не хотели послушать её отца… вот почему-то не хотели — по упрямству, видимо, но вообще должны были послушать; а оказывается, дело не в подобных частностях, катастрофа была прямо-таки фатально предуказана. Сложно это сразу усвоить, ведь в таком свете мрачной предопределённости вся земная жизнь Навны смотрится заметно иначе.
    — Твой отец, правда, не совсем это сознавал, — уточнил Яросвет. — Преувеличивал силу убеждения и преуменьшал силу привычки, потому и надеялся, что его послушают… да к тому же другого пути всё равно не было, вот и надеялся на лучшее. А ты и подавно не могла знать, сколь плохи дела. Мало того что отец сам не представлял всей неподъёмности задуманного, так к тому же перед тобой он рисовал обстановку намного лучше, чем сам её видел, — не хотел тебя попусту расстраивать.
    Да, у Навны и в той жизни порой мелькали мысли, что отец умалчивает о многом неприятном, — но гасились её врождённым оптимизмом. И хорошо, что гасились, слишком уж тяжело было бы с ними жить. Однако сейчас её гораздо больше волнует другое:
    — Но если своей цели отец не достиг, да и не мог достичь… что же получается?
    — Что он мог в таких условиях — то и сделал. Во-первых, подал пример — надеюсь, это в том мире не забудется. Во-вторых, занимаясь таким безнадёжным делом, столь многое понял и столь многому научился, что теперь станет одним из главных в нашей небесной дружине. А в-третьих, Дингра по-своему права: поскольку своей настоящей цели твой отец добиться всё равно не мог, то на деле он лишь несколько оттягивал войну с обрами. А Дингра думала, что только то ему и нужно, усматривала в его деятельности житейскую хитрость, раз уж истинной цели его не видела.
    — Оттягивал войну… это понятно, но дальше что, конечный смысл в чём?
    — Так оттягивать войну — само по себе было крайне важно. Чем позже начнётся война, тем дольше будет земная жизнь будущей Соборной Души, тем лучше она уже там подготовится к своей миссии.

Тут Навна узнала, о чём размышлял демиург, глядя тогда на неё с небес. Менее всего он желал поскорее встретиться с нею здесь и без помех всё объяснить — это как раз успеется. Земную жизнь надо использовать полностью — или хотя бы насколько возможно. В идеале Навна должна была сначала стать подобием воплощённой Соборной Души, чтобы, покидая земной мир, оставить там уже земную Русь — пусть ещё и очень далёкую от совершенства, но всё-таки реально существующую, сознающую себя и защищённую равняющимися на Русомира богатырями. И тогда, после завершения долгой земной жизни, Навна довольно легко стала бы настоящей Соборной Душой. Это гораздо более верный и быстрый путь к цели, чем тот, которым она продирается сейчас.
Навна слушает, затаив дыхание, — и ловит себя на мысли, что воспринимает такой вариант своей биографии не совсем так, как Яросвет. Ей просто хотелось бы прожить в земном мире так долго, вырастить детей, внуков и правнуков, а то, что при этом превращалась бы в Соборную Душу — важно… но как-то второстепенно. И сейчас мечтает вернуться в прошлое и — пусть даже такое невозможно — переиграть жизнь заново. Понимает, что рассуждает неправильно — не так, как пристало будущей Соборной Душе… но что поделаешь — иначе не может.

    — Я всё-таки могла прожить там долго?
    — Разве что при большой удаче. Того мятежа в империи могло не быть — но мог произойти и раньше. Обры могли чем-то надолго отвлечься от вас — но могли, наоборот, напасть всей силой и раньше. Свободные словене могли отбиться, или хотя бы ваш град мог уцелеть, всякое бывает — даже при таком соотношении сил. Так что и я до конца надеялся; везёт же иногда. Но в любом случае под водительством Святогора в такой обстановке вам уцелеть было трудно. Беда в том, что там причина обусловлена своим же следствием.
    Навна лишь глянула вопросительно.
    — Ты должна была прожить там подольше, чтобы заложить основу земной Руси. Но защитить тебя от безвременной гибели могла только уже существующая Русь — с князем и богатырской дружиной; естественно — с Соборной Душой, которая всех воспитывает соответственно.
    — Словом, русская соборица могла вырасти в безопасности только под защитой себя самой — уже состоявшейся.
    — Да. Порочный круг. Разорвать его можно лишь одним способом: сделай в той жизни, что успеешь, прочее доделаешь здесь.
    Навна представила, что только начинает строить вокруг себя волшебную стену, чтобы защититься ею от Кощея, но тот уже подходит и достроить явно не успеваю. Что делать? А вспомнить, что он её всего лишь выбросит в мир иной, а там она эту стену завершит. А значит, надо продолжать работу, хотя бы понять хорошенько, как такие стены делаются. Словом, идти своим путём, а какую его часть сумеешь пройти ещё в земном мире — это уж как получится. Вот только слишком уж мало там прошла.

— Получается, я и в земной жизни своё дело не выполнила и сюда явилась ни к чему не годная, — уныло заключила она.
— Ты не явилась, тебя Кощей сюда выбросил. И то, что ни к чему не годная, — неправда. Ты ещё в земном мире начала превращаться в Соборную Душу, а начать — уже очень важно. Так что здесь очутилась хотя бы вполне живой и готовой оживлять других. Да, это меньше, чем можно было бы при удаче достичь, но для начала очень хорошо. А могло быть гораздо хуже — но этого удалось избежать именно потому, что некоторые оттягивали войну с обрами. И твой отец — и мы с Дингрой.

    «Мы с Дингрой» — как причудливо это звучит. Два столь разных существа мыслят и действуют в унисон. Видимо, просто так совпало в этом отдельном случае. Но Яросвет отмёл такую оговорку:
    — Мы с Дингрой хорошо понимаем друг друга во многом. За примерами далеко идти не надо. Вот мне позарез нужна помощница-соборица. Но подумай — благодаря чему ты уже в земной жизни неплохо подготовилась к такому будущему? Да в огромной мере потому что и родители, и ты сама просто следовали логике кароссы.
    А ведь и вправду. Её родители не думали, что воспитывают будущую Соборную Душу; они просто растили дочь — в полном согласии с логикой кароссы. И даже когда отец столь усиленно просвещал Навну, то это же для того, чтобы с её помощью найти подход к сыну, вырастить его себе подобным, — что опять же соответствует логике кароссы: дети должны быть такими же, как их родители. А Навна верила отцу, даже когда в бабу-ягу от его слов превращалась, — верила не столько потому, что понимала его правоту, сколько просто потому, что отец. А это опять логика кароссы — простая и приземлённая. Да и зачем вообще Навна всегда так рвалась к самым разнообразным знаниям? Разве с целью вырасти соборицей? Нет, всего лишь для того, чтобы, набравшись ума, лучше воспитывать младших — а это именно то, чем велит заниматься каросса. Картина получается поразительная: и родители, и сама Навна просто действуют согласно воле Дингры — и поэтому, как бы невзначай, растёт соборица, которая так нужна Яросвету.
    — Конечно, ты такой выросла потому, что родители у тебя необычные и сама ты необычная, — уточнил Яросвет. — Но если бы вы не следовали самым что ни на есть обычным правилам, на которых всегда настаивает каросса, не стать тебе Соборной Душой.

    — Но что вас так связывает с Дингрой? — спросила Навна.
    — Судьба. Причём она у меня общая не только с Дингрой, но и с тобой.
    Отчасти это Навне и так ясно. Вот сейчас зародыш Руси в земном мире уничтожен, из-за чего Дингра погибла, Яросвет оказался почти заперт на небесах, а Навна… ну чьей Соборной Душой она станет, когда в земном мире не на кого опереться? И счастливы будут только все вместе — и Яросвет, и Навна, и новая Дингра. Да, тут общая судьба.
    Навна уже понимает, что зря раньше так настаивала на всесилии своей судьбы. И почему настаивала — тоже ясно, в этом она себе уже призналась. Слишком потрясающая перспектива тогда перед нею внезапно открылась, слишком страшила неизвестность — вот Навна и старалась для большей уверенности опереться на что только можно; а вера в то, что ей на роду написано стать Соборной Душой и что ничем такое будущее перечёркнуто быть не может, — отличная опора. А нынче мало-мальски освоившаяся в небесных дебрях Навна чувствует себя заметно увереннее — и избавляется от такого щита-фатализма. Тем более что он для неё непривычен, не стыкуется с традицией. Словене ведь относились к судьбе без лишнего почтения, считали, что на неё можно повлиять — например, посредством жертвоприношения. Так что теперь Навна возвращается к такому, с детства привычному, восприятию судьбы. И старается расставить всё по местам, чётко отграничить предписанное судьбой от того, что она делает по собственной воле, — а также и личную судьбу от общей. И предчувствует, что сейчас опять вспыхнет молния и высветит нечто, доселе скрытое и притом крайне важное, делающее мир намного более понятным. Она попросила:
    — Объясни ещё раз, что такое судьба… кажется, сейчас я пойму правильно.
    — Повторяться не буду, только добавлю, что судьба многослойна, а твоя собственная воля стоит на ней — даже не как первый сверху слой, а как нулевой. Под твоей волей — твоя личная судьба, а под ней — общая, в которой много слоёв, и вот там мы все связаны одним — Русью.

СУДЬБА

    Не то что молния — целое солнце зажглось в голове Навны, — и она увидела свою судьбу.
    Судьба и впрямь многослойна. Правда, нижние слои отделить друг от друга пока не получается, они как бы сливаются воедино. А самый нижний из тех, что удаётся различить, — общая судьба славян. В ней воля и Поле переплетены неразрывно. Воля — только в Поле, и в Поле живут только вольные люди. Объясняется это самой сущностью Поля. Оно огромное, плодородное, привлекательное как для земледельцев, так и для кочевников, — и открытое, в него может вторгнуться с любой стороны кто угодно — и укрыться от пришельцев негде, можно лишь их прогнать — если силы хватит. Поэтому кто тут живёт, ничьей власти не признавая и никому дани не платя, тому не страшен вообще никто на свете. А если укрыться от врагов в каких-то труднодоступных местах, то там воля — ненастоящая. Настоящая воля — та, что защищена собственной силой, а не лесами или горами. И для Навны это очевидность с раннего детства: нет у нас Поля — нет воли, а нет воли — нет счастья.
    А над такой общей славянской судьбой следующий слой — судьба того поколения славян, к которому принадлежит сама Навна. Оно, в отличие от нескольких предыдущих поколений, росло в условиях, когда сильнее всех обры и Поле в их руках. И надо либо смириться с этим, либо вступить в смертельно опасную борьбу с обрами.
    Впрочем, Навне такой выбор делать не пришлось — она родилась там, где все уверены, что Поле — именно наше. Получается, тут ещё один слой её судьбы — тот, что предопределён её родителями.
    А дальше самый верхний слой — созданный личными качествами самой Навны. Они ведь тоже даны ей судьбой. Видеть насквозь детские души или ещё из земного мира порой разглядеть, к примеру, Жарогора — для неё такое было само собой разумеющимся… удивляло скорее то, что другие такого не умеют.
    Из этой многослойной толщи судьбы произрастает личность Навны. Собственно, та только сейчас свою личность и разглядела, более-менее чётко отделив её, с одной стороны, от общего мы, а с другой — от судьбы. Это личность Учительницы, смысл жизни которой — с рождения воспитывать людей способными жить счастливо, никого и ничего не боясь. Вот она и воспитывает — насколько умеет. И умение это растёт — причём иногда резко, скачком.
    Так вот что казалось изломами в её Мире жизненного пути! Теперь, когда он озарён тем же солнцем, видно: где впотьмах чудится излом — там в действительности крутой подъём жизненного пути, его выход на более высокий уровень. В чём разница? Излом — это когда кто-то преграждает тебе путь и разворачивает тебя туда, куда ты вовсе не собирался. Подъём — это когда, двигаясь тем путём, каким сам хочешь, обретаешь способность к тому, что прежде казалось непосильным.
    А жизненный путь Учительницы поднимается на новый уровень тогда, когда она узнаёт мир гораздо вернее и полнее, чем прежде, а значит — гораздо лучше прежнего осознаёт, чему и как учить детей.

    Для лучшего понимания Навна решила проследить свой жизненный путь, поглядеть — с ныне достигнутой высоты — на себя растущую.
    Итак, вначале маленькая нянька, незаметно превращающаяся также в наставницу младших, уверена, что нам достаточно заботиться друг о друге — и всё пойдёт замечательно, даже и Поле в наши руки вернётся. Как вернётся — да кто его знает; наверное, просто потому, что мы такие хорошие и несправедливо нам прозябать в изгнании. Что-то вроде того; её мнение о подобных вещах очень смутно, голова занята иным: помочь тому, помочь другому… А не мысля иной помощи, кроме как помощь отдельно взятым людям, она и младших способна учить только этому.
    Но вот вырос первый теремок… что ещё недавно представлялось Навне изломом жизненного пути: шла в одну сторону, а отец направил в другую. Теперь она видит, что такое понимание поверхностно. Ведь её солнечная обитель, если вдуматься, появилась вовсе не из ниоткуда. На самом деле Навна её давно уже неосознанно понемногу строила… хотя бы материал для строительства припасала — то есть свои знания и учительские навыки. И для того чтобы ощутить себя мудрой наставницей в собственном теремке, ей не хватало лишь одного, зато очень важного — целостного представления о мире. Пусть самого упрощённого, да в чём-то и ошибочного, — но целостного, — чтобы могла рассказывать детям не просто вразброс о том о сём, а о мире вообще. А такого представления быть не может, если не знаешь о центре мира, каковым является Поле, и о том, как мы туда вернёмся. Вот почему она попросила отца рассказать об этом. Но он, ответив на вопросы Навны, лишь осветил путь, которым она сама идёт, помог преодолеть крутой подъём на её собственном пути, а вовсе не указал какую-то иную дорогу.
    Ясно; первое восхождение — это когда её разрозненные представления о жизни сложились в какую-то целостную картину, которую и можно передавать младшим. Дальше это становится привычным, то есть следующие два года жизненный путь стелется довольно ровно.
    Второе восхождение — после того, как обры спалили теремок и отец показал ей Русь — страну, где теремки превыше всего. Словом, объяснил, как должна быть устроена жизнь на самом деле. Но, опять же, почему объяснил? Да потому что Навна сама доросла до того, чтобы такое понять. Разве он кому угодно мог это объяснить? Нет, только ей.
     А сейчас ей предстоит новый подъём — она должна стать Соборной Душой. Она обретёт целостное представление уже обо всей Руси — не только земной, но и небесной. И будет всевозможными способами передавать такое представление каждому представителю своего будущего народа, подсказывать ему путь в небесную Русь через службу земной Руси. Правда, как такому научиться — сейчас даже вообразить трудно, тут надо вникать в дело постепенно, начиная с чего-то относительно простого. Сначала надо стать, если так можно выразиться, Соборной Душой хотя бы для тех, с кем найти взаимопонимание проще всего, — тех, к кому и так привыкла относиться по-матерински. Но ведь именно этим Навна сейчас и занята!
    «Так вот почему я права, вот почему мне не в чем каяться… Сначала надо стать вроде как Соборной Душой для самых близких, которых я хорошо знаю и которые мне доверяют, — а уж потом начну соображать, как найти общий язык и с другими, превратиться в настоящую Соборную Душу. Значит, втаскивая на небо своих младших, я тем самым понемногу превращаюсь в Соборную Душу. Чего Яросвет и хочет — и никакого противоречия с ним у меня тут не было».

    — Яросвет, ты почему мне это сразу не рассказал?
    — Тут самой увидеть надо.
    — Но ты не опасался, что я по незнанию… натворю что-нибудь не то?
    — А чего мне было бояться? Что ты бросишь своих, дабы налегке поскорее начать превращаться в Соборную Душу? Но я же заранее знал, что такое для тебя невозможно. Я не предложил бы тебе стать Соборной Душой, не будучи заранее уверен, что ты своих не бросишь.

    Всё стало окончательно ясно. Первейшее дело Соборной Души — внушать всем любовь к ближнему, и притом Соборная Душа не может думать одно, а внушать народу другое, она слишком соборна для такого лицемерия. И поэтому желающая стать соборицей не может бросить в беде тех, кто для неё от рождения и есть самые ближние. Случись так, эти брошенные вечно стояли бы у неё перед глазами — и преградили бы путь, — и не вышло бы из неё Соборной Души.
    Теперь Навна как старшая сестра и Навна как будущая Соборная Душа примирились между собой. Всё встало на свои места — она настоящая старшая сестра, постепенно и вполне естественно превращающаяся в Соборную Душу.
    Сразу, конечно, подумалось о том, что в идеале тут должна быть вовсе не старшая сестра. Если бы Навна прожила долгую земную жизнь, вырастила своих детей (а ещё лучше — также и внуков, и даже правнуков) — ей сейчас было бы куда легче осваивать свои новые обязанности… но об этом ни к чему думать. Никакой многоопытной матери и бабушки тут нет, есть только старшая сестра… и ладно, это тоже не так уж мало. Что есть — то есть. Судьба такая.

РАЗГАДКА

    Навна в Мире жизненного пути глядит то вперёд, то назад — и наконец решает для полного прояснения своих отношений с кароссой сравнить начало пути с будущим (самым отдалённым, насколько то доступно взору). Она вернулась в то же прошлое; опять сестра на руках и Дингра рядом. Слабая, обречённая на скорую гибель каросса — и Навна, которая ещё слабее. Печальная картина.
    А как будет?
    Тут прошлое сменилось будущим, та маленькая земная Навна обернулась Соборной Душой, а сестра на руках — новой Дингрой. Та даже ещё беспомощней прежней Дингры — но уже вовсе не обречённая, потому что Навна стала другой.
    Неудивительно, что у новой Дингры такой взгляд. Взрослая каросса смотрела бы иначе, гораздо увереннее; ведь у неё — сплочённое племя, которое Соборная Душа должна лишь просветлить, из чисто биологической общности сделать также и соборную. Тут Навне не приходилось бы особо вникать в дела кароссы — та сама справляется. А у новорождённой Дингры нет племени, есть рыхлое сборище семей, связанных друг с другом в основном лишь тем, что словенская дружина их всех таскает за собой. Тут прочная кровнородственная общность — не реальность, на которую Соборная Душа может опереться, а то, что ещё предстоит создать. Пестовать свою кароссу — значит утверждать в сознании людей её постулаты, начиная с главнейшей общей истины всех каросс: кто роднее — тот и лучше.
    Вот где разгадка того, как новорождённая каросса одним жалобным взглядом столь многое объяснила Навне. Во взгляде написано: «Я знаю, ты спасёшь своих младших — и поэтому сможешь с чистой совестью учить всех всегда выручать своих, люди тебя послушают — и будет у нас с тобой прочное, скреплённое взаимопомощью племя».
    Этим беспомощная кароссочка лучше взрослой — той так не посмотреть. А вот в других отношениях, конечно, предпочтительнее как раз взрослая. А то сейчас, в этом будущем, Навне кажется, что она стоит на топком болоте, на проваливающихся кочках. Оно и понятно: соборный мир строится на мире кароссы, а тот здесь крайне зыбкий. Ладно, пусть так — зато сама Навна здесь уже не та, что в детстве.
    «Новая Дингра никогда не погибнет, — подумала она. — Ведь я смогу оберегать её от любых бед. Ой, а это я не слишком о себе возомнила? Нет, не слишком. Раз стану соборицей, то и о кароссе сумею позаботиться, пора привыкать».
    — Слышишь, Дингрочка? — спросила она. — Не бойся ничего, положись на меня. Веришь? А впрочем, ты же говорить не можешь, потому что новорождённая, да и вообще пока лишь воображаемая…
    — Конечно, не могу, — ответила Дингра. — Но всё равно скажу: я тебе верю. И скоро я появлюсь на свет?
    — Скоро.
    Навна говорила правду, поскольку не сомневалась, что тут дело недолгое. В действительности до рождения новой Дингры оставалось около столетия.

Навна снова унеслась в то видение, в котором верхом на Жарогоре вырывает Дингру из когтей Кощея. Конечно, так оно и будет. Однако пора получше присмотреться к своему крылатому коню, чтобы научиться летать на нём не только во сне.

МЕТАФИЗИЧЕСКИЙ МЕДВЕДЬ

    — Яросвет, а Жарогор кто?
    — Идеальный уицраор.
    — А уицраор кто?
    Яросвет объяснил. Уицраор — метафизическое существо, внушающее людям верность той или иной власти. Впрочем, бывает власть и без уицраора. У словен так оно и есть. Оказавшись в тяжёлой ситуации, они могут вручить кому-то даже вроде неограниченную власть — но и тогда оставляют за собой право сместить его, если начнёт делать нечто им непонятное. Такое право считается само собой разумеющимся, его не отменить, не переделав сознание людей, — вот почему души словен закрыты для уицраора. Тот может появиться только там, где люди признают за властью право действовать по её собственной логике, понятна та народу или нет.
    Навна вспоминает сон, в котором впервые увидела Жарогора. Ведь он тогда одним взглядом сделал богатырей другими.
    — В чём истина Жарогора? — спросила она. — Что становится ясно человеку, если он впустил Жарогора в свою душу?
    — Что надо сначала как следует понять, в чём благо для Руси, а в чём зло, — и лишь тогда можно участвовать в управлении страной. То есть вече вправе управлять Русью, разве что когда все будут в этом хорошо разбираться — чего в обозримом будущем не предвидится. Так что пока Жарогор внушает людям верность князю и желание самим мало-мальски разбираться в государственных делах. Правда, сам Жарогор мало до кого способен достучаться в земном мире.
    — Но я вернусь в земной мир на Жарогоре?
    — Не совсем так. При воплощении в земном мире он неизбежно огрубляется, искажается, даже само имя его сжимается. Жругр — это и будет земное воплощение Жарогора.

    Навна словно сама врезалась в стену между небесным и земным мирами, пробив её и искорёжившись при этом до неузнаваемости, обернувшись какой-то кикиморой с другим именем, — так жалко ей стало своего белоснежного Жарогора.
    — И сильно Жарогор при воплощении исковеркается? Крылья не отломятся, летать на Жругре будет можно? — спросила она жалобно.
    — Можно, — ответил Яросвет. — Попозже объясню, как именно.
    — Тогда всё-таки не совсем плохо… И Жругр победит Кощея?
    — Да, для того он сейчас и нужен. Тот, кого ты привыкла называть Кощеем, — уицраор Аваор, и победить его может только другой уицраор.
    Какое-то время Навна ошарашенно глядела на демиурга, а потом спросила нахмурясь:
    — Это что же, земное воплощение моего милого Жарогора и Кощей вроде как существа одной природы?
    — Да. Уицраоры — самые сильные существа в мире, потому что лучше всех умеют объединять людей, а объединённые одной волей люди — сильнее всего. Поэтому против Аваора надо выставить своего уицраора — и никак иначе.

Яросвет подбирал слова, понимая, что просвещение Навны вышло к тому, что наиболее опасно для её мечты. Правда, убить эту мечту нельзя вообще ничем. Что слишком страшно, убийственно для мечты, то Навна просто отбросит. Вот и сейчас она Яросвету не поверила и решила: в земном мире воплотится такой Жругр, отличие которого от Жарогора чуть ли не к одной разнице имён и сводится. Получается Жругр-Жарогор. Это возможно — просто потому, что иные варианты слишком страшны, а значит (по логике Навны), невозможны. Яросвет всегда прав — но сейчас дал промашку. Так что мечта Навны выжила, хоть и оказалась в довольно угнетённом состоянии.

    Осмысляя новые сведения, Навна вопросила:
    — Так уицраор по природе своей добрый или злой?
    — Это, можно сказать, метафизический медведь. Полезен или вреден — зависит от того, кто его использует — добрые силы или злые. А по природе он не добрый и не злой, зверь как зверь.
    Вот это Навна понять не в состоянии:
    — Кощей — воплощение зла, чернющий и гадкий.
    — Просто он наш враг, вот и смотрим на него так. На деле — тот же медведь и есть.
    — Быть такого не может. А Жарогор?
    — Жарогор — идеальный уицраор, нам с тобой вполне послушный, а раз так, то добрый. А Жругр — реальный, так что будет ни добр ни зол. Пока этого не усвоишь, уицраорскую натуру не поймёшь и на Жругре не полетишь.

    Но в то, что Кощей и Жругр — существа одной природы, Навне всё равно не поверить. И когда Яросвет сообщает про уицраоров что-то, ей нравящееся, она применяет это к Жругру, а если что-то противное — то к Кощею.
    И старается понять, как это будет выглядеть на земле:
    — Допустим, Жарогор воплотился в земном мире без всякого искажения… ну, хотя бы вообразить такое можно?
    — Даже нужно.
    — Вот он воплотился — и что получается? Мы выбираем князя… вернее, они выбирают…
    — Лучше говори «мы». На самом деле мы с тобой по-своему тоже в этом будем участвовать.
    — Мы выбираем князя, он знает, что делать, и объяснит это всем.
    — Объяснит — насколько возможно.
    — А если не очень поймут?
    — Значит, поведёт куда надо, независимо от понимания, — пусть осознают уже по ходу дела, насколько сумеют и захотят.
    Навна уже знала, что на исходе своей земной жизни Яросвет был избран князем словен. Она спросила:
    — Ты же, будучи князем, старался более убеждать, чем заставлять?
    — Конечно. Но опять же — насколько возможно, а возможно тут не так уж много. Люди, за небольшим исключением, погружены в частные дела, а как с таким мышлением здраво судить о делах всех славян? Конечно, лучше бы всех просвещать, чтобы сами всё понимали, вот только просвещение — дело, мягко говоря, долгое, а действовать надо прямо сейчас. Отсюда вывод: пусть князь правит, не отчитываясь ни перед кем, поскольку иначе править не сможет вовсе — и Руси не бывать.

Вроде и всё правильно говорит Яросвет, но Навна не может передать его доводы Радиму — тот, едва заслышав подобное, ещё больше мертвеет, тяжелеет, сползает глубже в чёрное небытие и сестру туда тянет. Причём она чувствует: сама по себе мысль о том, что будет князь, для Радима мало-мальски приемлема, а поистине убийственно то, что князю надо повиноваться, даже если его не понимаешь. Так что князя-советчика Радим признать сможет, если постараться, — но Яросвет считает такой вариант бессмысленным. Поэтому в Мире жизненного пути Навна видит перед собой завал (или даже кем-то умышленно сооружённую засеку), никак не пробраться. Словом, на этапе изучения уицраоров просвещение Навны застопорилось, закрутилось водоворотом. Какая-то неприемлемая картина мира складывается — а значит, неправильная. Мысли Навны вертелись, сталкивались, разлетались в разные стороны — и наконец сфокусировались в одном вопросе:
— А чего хочет сама Земля?

ВОЛЯ ЗЕМЛИ

    Они взлетели туда, где Навна уже бывала — в том старом своём сне, в котором впервые узнала о тайном глазе. Из этой немыслимой выси вся Земля, вместе с её небом, видна как на ладони — и притом в мельчайших подробностях. Вернее, Яросвету видна, а Навна, как и в том сне, хорошо различает лишь свой теремок — а вокруг уже не пойми что. У неё же нет тайного глаза.
    — Что такое тайный глаз? — спросила она.
    — Просто образное выражение. На самом деле — понимание Земли, её воли. Способность охватить умом всю Землю, видеть её целиком и без перекосов, понять, чего она желает и чем мы ей можем помочь. Так в идеале; на деле, конечно, каждый видит планету с искажениями, но у кого они не очень велики — у того, можно сказать, есть тайный глаз. Тут способность смотреть на мир не от себя, а от Земли, беспристрастно. Следовательно, и на себя глядеть, как на других людей, на своих родных — как и на всех людей, на свой народ — как на другие народы.
    — И на свой теремок — как на прочие, — заключила Навна. — Нет, этого я точно вовек не смогу. Лучше ты мне рассказывай про Землю… а я по ходу дела, может, и сама что-то разгляжу. Земля очень большая?
    — Земля круглая… — Яросвет изобразил руками шар.
    Навна изумлённо глянула на него. Он сообразил, что не с того начинает, и поспешно поправился:
    — Круглая — ну как щит. И прямо посредине — Поле.
    — Понятно, — Навна опять прониклась доверием к мудрому учителю.
    Да Земля тогда в каком-то смысле действительно была плоской. Всё, что определяло историю человечества в целом, происходило в Евразии (с севером Африки в придачу). На западном краю Евразии один конец света, на восточном — другой, и никак они не сходятся, если рассуждать практически, никто же между ними не плавает. Осознание шарообразности Земли ничего не давало для понимания происходящего на планете, и можно было вполне адекватно о нём мыслить, считая Землю плоской. А для Навны центр Земли — в любом случае Поле.
    — Вообще-то, не так важно, круглая или ещё какая, — рассудила Навна. — Главное, что добрая.
    Да, начинать следует именно с этого. Есть добрая Земля — и есть демиурги, служащие ей сознательнее, чем кто бы то ни было, — у каждого из них тайный глаз чрезвычайно проницательный. Яросвет — из их числа.

Демиург — человек, понимающий Землю настолько хорошо, что может указывать целой цивилизации путь развития, согласующийся с волей планеты. Земной жизни для достижения таких высот никому ещё не хватало, демиургами становятся на небесах. Главнее демиурга — только Бог и Земля. В идеале демиург просто преобразует волю Земли, никак её не подправляя, в конкретную стратегию, выполнением которой и руководит. Но полностью понять немыслимо многообразную жизнь планеты не под силу вообще никому, так что на деле каждый демиург выполняет волю Земли настолько, насколько способен её уяснить. И притом на каждого влияет ещё его происхождение; к примеру, Яросвет заботится более всего о славянах, а особенно — о словенах. Но при всех расхождениях (а порой и столкновениях) демиурги, в целом, действуют согласованно. Никто из них и помыслить не может о том, чтобы подавить остальных и стать глобальным демиургом. Такое в принципе невозможно: если кого-то свербят подобные амбиции — значит, он просто не является демиургом, не достиг соответствующего уровня сознания. Всё равно умнее всех сама Земля, а демиурги понимают, что каждый из них несовершенен, а потому их должно быть много.

    Главнейший враг Земли — планетарный демон Гагтунгр. Он тоже мыслит глобально, вот только совсем иначе. Для демиурга воля Земли — закон, для Гагтунгра — ничто. Он не знает слова мы, для него есть только его я, под которое он стремится всё подогнать. Гагтунгр по природе своей — глобальный унификатор. Ему отвратительна живая, невообразимо сложная, ни в какие схемы не умещающаяся Земля, бесчисленные и неимоверно разнообразные дети которой непонятны, непредсказуемы и неуправляемы. Ему нужна планета, на которой он понимает и контролирует абсолютно всё. Для него первично его мнение о планете, а сама планета, какова она есть, — вторична, он её признает, лишь полностью подогнав под себя. Чего не понимает и покорить не может, то следует уничтожить. Главное — полностью подчинить себе человечество. Для чего нужно самым радикальным образом упростить человека, подогнать под гагтунгровское понимание. Чтобы из всех метафизических существ человек знал только Гагтунгра. Остальных — отсечь от человечества и затем уничтожить.
    Сначала Гагтунгру надо разделаться с демиургами — лишь они способны объединять против него все здоровые силы планеты. После чего он сможет без помех стравливать уицраоров — до тех пор, пока не останется один глобальный суперуицраор (глобарх), объединивший под своей властью всё человечество. Он постепенно истребит собориц, уничтожив их главную опору — семью, а дети будут воспитываться одинаково в глобальном детдоме. Затем, по мере перемешивания уже утративших самосознание народов, сами собой вымрут и кароссы — останется одна Лилит. Далее пора избавляться и от последнего уицраора — его услуги окажутся излишними, когда глобальный детдом станет исправно штамповать одинаковых людей по гагтунгровскому шаблону, не склонных уже ни к каким вольностям. А на закуску желательно убрать и Лилит, заменив людей роботами или кем-то ещё. И вот тогда, избавившись от всех своих метафизических конкурентов и даже от людей, упростив Землю до предела, опустив её до уровня своего понимания, Гагтунгр будет одинок и тем счастлив. Впрочем, не совсем ещё. Его окончательный идеал — Земля абсолютно круглая (он даже её сжатие у полюсов хотел бы устранить) и абсолютно гладкая, без морей даже, вся заасфальтированная так, что расстояние от центра планеты до асфальта везде одинаково — аж до микрона. И чтоб на ней не было абсолютно никого, только сам Гагтунгр, тоже абсолютно круглый и гладкий, застывший точно в центре планеты.
    Гагтунгр стремится вырастить глобарха. А поскольку тот — конечный продукт естественного отбора в грызне уицраоров, то Гагтунгр эту грызню всячески разжигает, воздействуя на сознание уицраоров. Обычный уицраор лезет в драку хоть и охотно, но всё же лишь при наличии достаточной причины и с оглядкой, он не склонен напропалую рисковать жизнью, истребляя всех своих собратьев, каких только увидит. Гагтунгра такое относительное миролюбие не устраивает. Ему нужны глобаоры — уицраоры, одержимые мечтой о мировом господстве, а потому жаждущие уничтожить всех прочих уицраоров. Для глобального демона лучше всего, чтобы все уицраоры сделались глобаорами и исступлённо сцепились в один клубок, из которого и вырастет глобарх. Но влияние Сил Света и собственный здравый смысл мешают уицраорам поддаваться козням Гагтунгра, и на деле ему удаётся превратить в глобаоров лишь самых сильных или самых агрессивных уицраоров.

    Навна спросила:
    — Глобаоры — это же и часть Земли, и её смертельные враги?
    — Да.
    — Земля как бы с самой собою воюет… с частью себя?
    — Со своим планетарным хаосом. Можно это так представить: вот всяческий обитающий на планете и терзающий её хаос, а вот настоящая Земля, мир Земли, состоящий из всех, кто приносит планете пользу, — град Земли, Земоград. Посередине его — дворец, а в нём она — самая-самая Земля, можно сказать — Соборная Душа Земли.
    Навне такое понять легче, чем Яросвету. Демиургу же надо, чтобы всё было логично, а логика заставляет отделить самую-самую Землю от планеты Земли и даже дать ей какое-то иное имя; если Яросвет этого не делает, то лишь потому, что не считает демиургическую логику всегда уместной. А Навну подобные соображения не тревожат, она сразу признала, что планета Земля и самая-самая Земля — двуединое существо. На чём такое двуединство держится — Навне всё равно; главное, что Земля добрая. А значит, надо поскорее занять своё место в рядах воинства Земограда. Для чего следует получше приглядеться к своему будущему коню — Жругру — а значит, и к уицраорам вообще.
    А ход войны между Землёй и Гагтунгром в огромной мере зависит именно от того, на чьей стороне уицраоры, особенно — сильнейшие. Демиурги стремятся подчинить всех уицраоров соборицам. Предоставленные себе уицраоры жить в согласии не могут — слишком брутальны, а вот если каждый из них будет послушен соборице, то на планете воцарится мир. Потому для демиургов важнейшее дело — научить собориц управлять уицраорами.

ДОВЕРИЕ

    Без Навны Яросвет со Жругром управиться не сможет — потому же, почему не сможет без неё руководить развитием русской цивилизации вообще. Дело в том, что демиург слишком далёк от обычных людей. Это неизбежная плата за способность мыслить свободно, без оглядки на устоявшиеся мнения. Вот сейчас Яросвет видит, что славяне вернут себе Поле, не иначе как объединившись вокруг князя (причём настоящего князя-повелителя, а не просто советчика), — и тем самым страшно отрывается от славян — они же убеждены в обратном. Как искать с ними взаимопонимание, Яросвет не представляет, тут требуется кто-то, обладающий совсем иным даром — ладить со всеми, устанавливать какие-то общие мнения — не обязательно даже верные, лишь бы всех объединяющие — и превращать просто скопище людей в единый народ. Словом, нужна Соборная Душа, воплощающая в себе народное мы, чувствующая и мыслящая вместе с народом — хоть бы даже порой неправильно.
    Но если у Соборной Души в дополнение к мы нет ещё и собственного сильного я, она попросту растворится в народе — вместо того, чтобы вести его за собой. В данном случае это означает, что свободные словене продолжат ходить кругами за Святогором, а Яросвет будет висеть в небесах со своей стратегией — верной, но людям чуждой. Нет, так не годится; личное я Навны должно возвышаться над мы, тянуть его ввысь, к совершенству. И Яросвет сознаёт свою неспособность помочь Навне подняться столь высоко. Он научит её очень многому, но есть одно искусство, которое демиург ей передать не сумеет, поскольку оно ему самому недоступно, — искусство смотреть на жизнь глазами самой Земли. А без него русская Соборная Душа как без рук. О чём Яросвет и сказал Навне.
    — Но ты хорошо объясняешь, чего хочет Земля, — возразила та.
    — Не так уж хорошо. Тебе она расскажет много такого, чего мне никогда не понять.
    Навна глянула недоумённо, но так и не спросила ни о чём, сама догадалась. Земля — тоже существо женственное, так что общаться с нею лишь через Яросвета — значит многое терять. Навна ощутила жгучее желание поговорить с родной планетой без посредников. Но у кого этому научиться?
    — А какие соборицы хорошо слышат Землю? — спросила она.
    — Ни одна не умеет настолько хорошо, как ты должна уметь.
    Навна беспомощно воззрилась на демиурга. Только осваиваясь ещё с ролью Соборной Души, она смотрела на настоящих собориц снизу вверх, брала с них пример; карабкалась всё выше, можно сказать, цепляясь то за одну из них, то за другую. И вовсе не помышляла в чём-то подняться над ними всеми — ведь в таком случае ухватиться не за кого. Но Яросвет выбора не оставил:
    — В чём-то другом ты можешь уступать другим соборицам, это не беда. Но вот именно в этом обязана их превзойти. Моя помощница должна сама слышать Землю, причём хорошо.
    Тут настрой Навны резко сменился. Как ни боялась она лезть выше всех собориц, но оказаться неспособной к тому, что помощница Яросвета обязана уметь, — несравненно страшнее.
    — Я научусь слушать Землю, — заявила она отчаянно. И замолкла, поскольку вообще не представляла, что делать дальше.
    Яросвет подсказал:
    — Так, как я, ты Землю не поймёшь. Зато ты можешь то, что у меня никогда не получится, — представить себя на месте её самой, увидеть мир её глазами. У тебя теремок с будущими богатырями, а её терем — весь мир Земли, в котором все мы, её дети.

    Поражённая таким сравнением Навна глубоко задумалась… и вдруг увидела Землю как невыразимо прекрасную богиню… чем-то неуловимо похожую на маму. Богиня видит Навну и что-то ей пытается объяснить. Однако та не понимает ровным счётом ничего; похоже, они на разных языках говорят. Навна скатилась обратно в реальность:
    — Яросвет, ну как я могу её хоть чуток понять? Что у нас с нею может быть общего, какие общие заботы? Она всемогущая и счастливая, а я маленькая и несчастная.
И даже показала щепоткой, насколько маленькая, а насколько несчастная — и так видно.
    — Ты не настолько маленькая. И Земля не совсем всемогущая и счастливая. Далеко не всё идёт так, как ей по нраву, — что хотя бы на примере Поля видим.
    И мы с тобой должны ей помочь, сделать Жругра её верным слугой. Так что тебе есть о чём с ней говорить. Научишься ещё; не всё сразу.
    Навна и сама чувствует, что высказалась чересчур пессимистично. Слишком уж многого захотела от первой же встречи с богиней Землёй — так удивительно ли, что получила гораздо меньше? А получила пока столько, сколько заслужила; причём не так уж мало — увидела богиню воочию и убедилась, что та ей верит, — прочла доверие в её глазах. А доверие надо оправдывать.

КРЫЛЬЯ ЖРУГРА

    Место Жругра на планете Навне понятно — это уицраор, призванный обеспечить власть Сил Света над Полем, не пускать туда уицраоров, могущих служить орудиями Гагтунгра.
    В войне между Землёй и Гагтунгром Поле значит очень много, поскольку представляет собой отличную основу для создания великой державы. Оно большое, плодородное — и притом открытое, тут слабому негде спрятаться. Или погибни, или покорись, или уходи подальше в леса — или сам стань сильнее всех. Установить здесь единую власть гораздо легче, чем в землях, покрытых горами и лесами.
    Гагтунгр намерен устроить в Поле логово глобаора, который либо сам когда-нибудь вырастет в глобарха, либо, терроризируя отсюда половину Евразии, тем самым невольно поможет другому уицраору стать глобархом. А Земля желает создать здесь миролюбивое государство, которое и само к мировому господству не стремится, и другим в том препятствует. Исполнение этой воли Земли и стало смыслом жизни Яросвета, стержнем его демиургической стратегии. Так что готовится он добросовестно, старается предусмотреть всё.

    Требуется прочное объединение славянских племён, живущих в Поле и вблизи него, — а это большая часть всех славян. Получается, нужна власть, в каком-то смысле, общеславянская. Тут необходим могучий уицраор — а такой крайне опасен. Если его не встроить накрепко в ряды Сил Света, то он после подчинения Поля всенепременно, следуя своей буйной уицраорской природе, организует славян уже для того, чтобы громить окрестные земли. А зачем Земле переход Поля от одной хищной орды к другой, да ещё гораздо более многочисленной? Следовательно, Яросвет обязан заранее продумать механизм обуздания славянского уицраора — в противном случае весь замысел превращается в опаснейшую авантюру, которая только навлечёт на планету новые беды.
    — Надо сразу избавить Жругра от соблазна глобаорства, — сказал Навне Яросвет. — Конечно, изначально у него глобальных амбиций быть не может, сил маловато и кругозор узковат, но само по себе стремление загребать всё, что увидит, — уже неосознанное глобаорство; действуя всё шире и шире, такой уицраор потом неизбежно вырастет в глобаора, если только раньше не сгинет.
    — Сделается как Кощей? Ведь Аваор — глобаор?
    — Во всяком случае, явно к тому катится, особенно в последние годы, когда сильно потеснил Форсуфа, отчего ещё больше зазнался. Но Жругру мы самовольничать не дадим; ты будешь на нём летать.
    — Но как? Летать на Жарогоре — это ясно… а вот на медведе?
    Яросвет рисует:
    — Это полёт в особом смысле. Не в пространстве, а во времени. Вернее, в Мире времени — там, где время выглядит пространством. Земля живая, она всё время меняется и в этом смысле постоянно летит вперёд. Смотри, вот Земля настоящая, какова она сейчас, а позади остаётся Земля прошлая, какой была чуть раньше, дальше сзади — ещё более старая и так далее, получается бесконечная череда как бы прошлых Земель. Наше место — на настоящей Земле, а не на какой-то прошлой. Должны лететь вместе с планетой. Отстали — надо догнать. Тут главное — сохранять взаимопонимание с Землёй. Она ведь хочет становиться всё лучше и лучше — и все её дети обязаны ей в этом помогать. И Жругр тоже — но сумеет, лишь если ты им управляешь. Иначе говоря — если твой народ понимает Жругра, а это зависит от того, какой идеал ты предлагаешь народу и насколько успешно. Вот где ты действительно полетишь на Жругре рядом с Землёй.
    — А Жарогор?
Яросвет рисует дальше:
    — Жарогор всё время с настоящей Землёй, потому что таков, каким он ей и нужен. Можно сказать, в этом полёте Жарогор — маяк для Жругра. Чем меньше Жругр отличается от Жарогора, тем он ближе к настоящей, нынешней Земле. Если похож настолько, насколько уицраор вообще может быть похож на свой идеал, — значит, летит рядом с Землёй. И ты на нём, естественно. Всё понятно?

Ответом было долгое молчание: Навна уже летела на медведе Жругре, у которого теперь выросли крылья.
Летела в каком-то доселе неведомом мире, где время смотрится как пространство. Далеко впереди несётся Земля, меняя как скорость, так и направление, оставляя за собой бесконечный хвост из своего прошлого, своих прошлых состояний — прошлых Земель. Вот через эти дебри Навна и продирается на Жругре к единственной настоящей Земле. А на той Жарогор — как маяк для Жругра. И Яросвет — как маяк уже для самой Навны. Земля петляет туда-сюда, словно хочет сбежать, порой отрывается настолько, что её саму и не видно, только маяки сияют, слившись, превратившись в одну звезду. Чудесное ощущение полёта отравляется постоянным страхом потерять из виду даже эту звезду и полным непониманием логики Жругра — он зачастую вовсе не управляем, подчас так разгоняется, так резко тормозит, так круто поворачивает, что она еле на нём удерживается. Навну просто несёт — хоть и вроде как вслед за планетой, но вообще невесть куда.

    Приземлившись наконец в реальности, которая после такого сама выглядела отчасти наваждением, и более-менее придя в себя, спросила:
    — А откуда и куда я полечу?
    — Из нынешней реальности — в будущее, где Русь — уже явь.

ВЫЛАЗКА В БУДУЩЕЕ

    Навна унеслась в то будущее — не на Жругре, естественно, а на крыльях мечты, что не в пример легче. Там русская держава охватывает Поле и прилегающие к нему леса, включая в себя большую часть славянских племён. Власть — у народа русь, а это те же свободные словене, но усвоившие стратегию Яросвета. Вся Русь надёжно защищена от врагов и притом сама ни на кого не нападает.
    — А ты понимаешь, — донёсся из яви голос Яросвета, — благодаря чему мы, будучи столь сильны, избегаем соблазна агрессии против соседей?
    — Понимаю, я же слышу Землю… нет, не слышу…
    И выпала из светлого будущего в настоящее:
    — Конечно, там, в будущем, слышу, но как я скажу, что именно слышу, если на самом деле я ещё в настоящем, где не слышу? Пока ты лучше сам объясни.
    — Русью правят наследные князья, а для них вся Русь — свой дом, им ясно: досюда — наше, дальше — не наше. Войско сосредоточено на защите Руси именно потому, что подчиняется князю. Войско, возглавляемое выборным воеводой, вело бы себя совсем иначе.
    Почему — Навне известно — отец про это не раз говорил, и Яросвет — тоже. Войско состоит из людей, каждый из которых исходит из каких-то своих частных соображений. Будь даже все искренними патриотами — из-за узости кругозора не смогут адекватно судить о нуждах Руси, ясно различать, что для неё своё, а что чужое. И направляемое их желаниями войско будет то зариться на чужое, то бросать без защиты своё. А скорее, просто распадётся на части — и Русь исчезнет. Действительно, разрыв между огромностью будущей Руси и кругозором обычного человека ужасен, и Навна не смеет помыслить о том, что вершить судьбу Руси в обозримом будущем сможет вече. Да, править будет князь — но почему непременно наследный?

    Яросвет ответил, не дожидаясь этого очевидного вопроса:
    — Князю положено готовиться к правлению с рождения, что требует наследственности власти. Его тайный глаз следует растить заранее. Будущий князь должен с раннего детства воспринимать Русь как свой дом, заботиться о ней как о своём доме.
    Навна раз за разом повторяет про себя эти слова, и часть их теряется в тени, заменяясь чем-то, таящимся между слов, и какое-то подобие мысли из надсознания в сознание то с одной стороны заглянет, то с другой подмигнёт. Наконец это нечто обозначилось в виде полувопроса:
    — Слушай, Яросвет, а по-моему, ты тоже князем родился.
    — Так можно сказать про любого, для кого с детства указанная Святогором цель важнее всего; важнее даже самого Святогора. Гляди, вот я в детстве, вот будущая Русь, вот пространство между нами, его ближнюю ко мне часть рисую освещённой — она видима обычным зрением, дальнюю — тёмной, там без тайного глаза провалишься в первую же яму. Через ближнюю часть Святогор уже протоптал целую дорогу, так что половину пути к Руси я по его стопам прохожу довольно легко. А дальше что? Святогор, за отсутствием тайного глаза, Русь видит искажённо — ни самого имени её не признаёт, ни того, что сердце её — теремки, а не дружина, и необходимость княжеской власти отвергает. Разумеется, и пути к Руси не видит. Он может только ходить кругами по освещённому пространству — и те, для кого он важнее Руси, мотаются за ним толпой.
    — И тайным зрением он обзавестись никак не сможет?
    — Никак. Оно несовместимо с самодовольством. Ведь в первую очередь им просвечиваешь самого себя — что нестерпимо для того, кто мнит себя совершенным. Если Святогор так себя просветит, то обнаружит, что Земля его уже не носит и требует исправиться, а признать такое для него — нестерпимое унижение. Ему не приспособиться к новым условиям.

    Навна вспомнила свой разговор со Святогором — и всё стало ясно. То, что ему людей не жалко, и то, что Земля его не носит, — две стороны одного явления. Провозглашаемая Святогором цель может быть достигнута лишь при условии, что он даст своим последователям возможность растить детей в безопасности, поставит теремки выше дружины, — а на это он не согласится вовеки.
    — А поскольку для меня Русь важнее Святогора, — добавил Яросвет, — то я должен уже самостоятельно пробираться через то тёмное пространство. А значит, нужен тайный глаз — как у князя. Более того, поскольку пока княжеского рода у нас нет, то любой, обрётший тайное зрение, может, в принципе, действительно стать князем. Сказанное относится и к твоему отцу, и к другим моим единомышленникам. Понятно, в каком смысле мы князьями родились?
    — Понятно… так я тогда — княжна?
    — Да — в том же смысле.

    Навна и так уверена, что своей будущей великой судьбой в огромной степени обязана родителям; а теперь это стало ещё яснее. Однако что-то в замысле Яросвета её сильно беспокоит. Помолчав, она сказала:
    — Но ведь подобные люди и сейчас иногда рождаются? Так почему бы всякий раз не выбирать князя из их числа? Править должен лучший — верно? А то мало ли какой сын уродится у князя — скажем, такой, что ему даже его самого нельзя доверить, не то что всю страну… ведь может такое случиться?
    — Может. Тогда вместо этого лоботряса князем следует поставить более достойного человека.
    — Но если так можно поступать в отдельных случаях, то почему бы не сделать выборность власти правилом? Это же справедливее, чем передача её по наследству.
    — Вообще-то, справедливее, спору нет. Вот только мы должны сами стать несравнимо лучше, чтобы научиться вручать власть действительно наилучшему. А сейчас если хотя бы первого князя сумеем выбрать без чрезмерных потрясений, то уже замечательно. И замена упомянутого лоботряса тоже может превратиться в смуту — при разногласиях насчёт того, кем именно его заменить, а такое вполне вероятно. Так что куда надёжнее, если князю наследует сын. Во-первых, тогда спорить не о чем — просто законная передача власти. А во-вторых, тогда сын князя будет с раннего детства готовиться принять власть. Русь должна быть для князя отчиной.

ОТЧИНА

    Слово это Навне знакомо. Отчина — то, что унаследовано от отца и предков вообще: права, обязанности, родство, дом, имущество и прочее. Но каким образом чьей-то отчиной может оказаться вся Русь?
    — Так для тебя самой вся Русь — отчина, — подсказал Яросвет. — Твоя отчина — не власть и не богатство, и не тайный глаз даже, а ответственность за всю Русь, от отца усвоенная.
    Конечно, тут очень своеобразная отчина получилась — без власти и тайного ока, да ещё и передана не сыну, а дочери, и не вся Русь, а только, так сказать, Русь теремковая, — не говоря уж о том, что и сама Русь пока лишь в виде мечты витает. Навне и в голову не приходило, что такое возможно назвать отчиной. Но теперь она мгновенно ухватилась за эту мысль и не отпустит уже вовеки. Да, Русь — её отчина, без этого не жить. И вопрос о том, может ли вся Русь вообще быть чьей-то отчиной, улетучился: раз для Навны может, то и для других — тоже.

    И на своё нынешнее главное дело она тут же взглянула с новой стороны:
    — Получается, для Радима тайный глаз — отчина. И он воскреснет, когда её наконец примет?
    — Даже раньше. Достаточно, чтобы ощутил потребность в тайном зрении.
    — А в земной жизни почему не ощущал?
    — Потому что тайный глаз сравнительно легко передать сыну только в связке с властью. Но откуда твоему отцу было знать такие тонкости, он же не был по опыту знаком с наследственностью власти.
    — Получается, мы тогда затеяли безнадёжное дело?
    — Почти безнадёжное. Могло получиться, лишь будь Радим по натуре таков же, как отец. На деле ты оказалась перед непробиваемой стеной. Пыталась увлечь брата тем, что ему в жизни будет только мешать, — и он это чувствовал. К чему тайный глаз без власти? Видеть верный путь, не имея возможности вести всех по нему, — зачем? Только перессоришься со всеми.
    — А сейчас как его убедить… оживить?
    — Выясним по ходу дела. А пока разберёмся с княжеской отчиной. У Радима отчина очень уж усечённая, а у тебя она и вовсе нечто бесподобное. А вот посмотрим, какова отчина у князей. Чтобы человек мыслил государственно, он должен с раннего детства видеть прямую связь своего счастья со счастьем всей Руси, что возможно, лишь если власть ему причитается уже по праву крови. Родился в княжеском роду, получил соответствующее воспитание — значит, счастлив будет, только если достиг верховной власти, удержал и передал её сыну. Для чего должен править так, чтобы Русь была им довольна, а то ведь найдётся кем его заменить, княжеский род не из него одного состоит. Если Русь несчастна — не видать ему власти, а значит, и княжеского счастья. А без тайного зрения ничего не достигнет.

    Навна всё это осмысляет — и возникает новый вопрос. И отец, и Яросвет обзавелись тайным зрением самовольно, вопреки народному идеалу, — такие уж они люди особенные. И когда Навна станет Соборной Душой, то она, конечно, постарается, чтобы подобные люди появлялись почаще, но ведь затем те будут слушать уже не столько её, сколько Яросвета. А поскольку они равняются не на какой-либо стоящий в теремке идеал, а прямо на демиурга, то получается, что их дальнейшее становление проходит вне теремка. Словом, пробудила Навна у человека жажду обрести тайное зрение — и отправила его из теремка к Яросвету, а дальше уже от неё мало что зависит. Однако в княжеском роду тайный глаз надо растить не у каких-то необычайных людей, а у каждого. А раз у каждого — значит, в теремке, с помощью народного идеала. Навна глянула на Русомира — ну какой из него ориентир для князей? И спросила:
    — Как же воспитывать князей, на какой идеал равняться? Ведь у Русомира нет тайного глаза.
    — У князей будет собственный идеал — тот же Русомир, только подправленный — с тайным глазом. Княжеская ипостась народного идеала.
    Однако у Навны, как и у всех словен, врождённое недоверие к возникновению какой бы то ни было обособленной элиты с собственным идеалом, каким-то необычным воспитанием — кто знает, чего от неё ждать, допустимо ли доверить ей власть. Потому мысль об отделении от Русомира некого элитарного идеала Навну сильно тревожит. Яросвет подсказал:
    — А ты представь, что в земной жизни твой отец — князь, — и многое поймёшь.

Навна схватила Властимира (так она назвала княжеский идеал), утащила в своё детство и водрузила в своём первом теремке рядом с Русомиром. И мир её детства вмиг преобразился. Тут Радим, имея перед глазами иной идеал, сам растёт иным. Легко усваивает то, что на самом деле казалось ему нелепым, а главное — свою личную ответственность за всех свободных словен… вернее — за Русь, потому что и это слово тут ему близко и понятно. Вот в чём суть, в таком смысле Властимир — противоположность Святогору, а Русомир — где-то между ними. Святогор не внушает людям никакой ответственности за Русь, Русомир внушает, но — общую, а вот Властимир — личную. Следуя ему, Радим понимает: если не я, то никто. Сознаёт, что обязан действовать не просто так, чтобы окружающие одобряли, а согласно обстановке — для чего необходимо её знать, вообще иметь ясное понимание воли Земли. А поскольку рядом отец, у которого такое понимание уже есть, надо идти к нему и задать тот самый вопрос: «Что нам делать?» Вот ведь как всё просто, никакой жуткой эпопеи с воспитанием и потом даже воскрешением брата, Навне даже особенно и заботиться не о чем, Властимир сам выполнил всю работу.
Тут она окончательно примирилась с ним — очень уж полезный идеал. Пусть хотя бы в княжеском роду каждому человеку — каждому, а не лишь какому-то особенному — сызмальства ведомо, что нет у него иного пути к счастью, кроме как научиться разумно управлять Русью. «А я уж позабочусь, чтобы князья не уклонялись с такого истинного пути», — думала Навна, возвращаясь из детства в реальность.

МЕЖДУ ЖАРОГОРОМ И КОЩЕЕМ

    Чем лучше Навна понимает Яросвета, тем явственнее видит пропасть между ним и Радимом. Поговорит с демиургом — поверит в возможность летать на медведе Жругре, зайдёт в теремок — пропитается сознанием полнейшей неприемлемости такого Жругра для Радима и словен вообще, а значит, прочувствует необходимость Жругра-Жарогора, будь тот сто раз невозможен. Как примирить необходимость с невозможностью? Навна прилежно просвещается дальше, углубляется в отношения между словенами и уицраорами. И вот разглядывает тех словен, которым общения с уицраором никак не избежать. Спросила Яросвета:
    — Дунайские словене — приспешники Аваора, они кормят его шаввой?
    — Большинство — нет. Они же подчиняются аварам лишь из страха, а значит, находятся в когтях Аваора, но внутренне не связаны с ним, он не проник в их души. Кто связан с уицраором — держится за него, страшится остаться без него, потому и источает шавву. А дунайцы большей частью как раз были бы рады, провались Аваор сквозь землю. Они лишь подневольная дополнительная опора для уицраора, который уже есть, а само его существование обеспечивают авары. И те их союзники, которые служат аварам не из-под палки, а потому, что видят в них опору для себя, стремятся сами вместе с ними возвыситься. И некоторые словене тоже таковы.
«Если они тоже безголовые, то какие же это словене, а если с головами, то почему вместо них думает Кощей?» — вспомнилось Навне. Похоже, этот вопрос близок к разрешению.
    — Им нравится служить Кощею?
    — Получается, так, они к нему хорошо приспособились. Но служа ему, они учатся обращаться с уицраорами вообще, а от них и другие словене учатся, а это пригодится.
    — Как же можно учиться у обров? — нахмурилась Навна.
    — Но если мы с уицраорами обходиться не умеем, а они умеют, то надо у них учиться… — тут язык демиурга от взгляда Навны вдавился в горло. Таких глаз Яросвет у своей ученицы ещё не видал. Он почувствовал, как сквозь них проваливается в море крови, пролитой за века в войнах между славянами и степняками, прямо-таки в нём тонет.
    — У обров не может быть ничего хорошего, — выдавила Навна изменившимся голосом. — Ровным счётом ничего. Обров надо истребить всех до единого, чтобы и следа не осталось, а не учиться у них чему бы то ни было.

    Столько ненависти было в каждом её слове, что у демиурга начисто пропало желание объяснять ей, какую силу даёт обрам их умение управляться с уицраором и сколь необходимо научиться этому — как раз чтобы с ними же и покончить.
    «Яросвет, ты слишком рассудителен, — укорил он себя. — Она по-своему совершенно права; она рассуждает как почти все словене. Чтобы учиться у обров — сперва надо признать, что в них есть хоть что-то хорошее, а этого она не сможет. Не спорь с ней». А вслух сказал:
    — Прости меня, пожалуйста. Мы не станем ничему у них учиться. Будем учиться у ромеев — тем более что Жругр будет гораздо больше похож на Форсуфа, чем на Аваора.

    Ромейский уицраор Форсуф сам по себе у Навны особых эмоций не вызывал. Но запутывал её чёрно-белую картину мира уицраоров.
    — Я не могу поверить, что Жругр, Форсуф, Аваор — это всё уицраоры, — заявила она, малость успокоившись. — Если Аваор — уицраор, то Жругр в таком случае — нет; и наоборот. Разве у белоснежного крылатого коня и мерзкого чернющего паука может быть какое-то общее название? Они же ничем не сходны.
    — Но они оба объединяют людей приказом.
    — Аваор объединяет обров злым приказом, который никому не понятен и которому только тупые обры способны подчиняться. А Жругр будет объединять словен добрым приказом, который всем понятен и которому все будут следовать добровольно. Это вообще разные приказы, они даже называться должны по-разному.
    Конечно, разные; второй — и не приказ вовсе, а нечто, способное существовать разве что в воображении Навны. Власть у неё работает по принципу соборности, а не власти, что не более реально, чем гуляющая посуху щука. Приказ именно там и нужен, где не все всё сами понимают и не все всё делают добровольно.
    Навна добавила просительно, однако настойчиво:
    — Это тебе надо, чтобы всё было правильно, а мне — чтобы всё было понятно. Ну да, я очень мало знаю, и я хочу учиться, я очень люблю учиться… да всё боюсь душу поломать. Позволь мне понимать Землю так, как могу. Не запутывай меня, мне надо брата оживлять.

    Яросвет снова со всей очевидностью ощутил, что перед ним — существо из иного мира.
    Навна живёт внутри соборного мира словен и мыслит его понятиями. В нём превыше всего отнюдь не истина, а сохранение старшими способности воспитывать младших. Пропадёт такая способность — и новое поколение окажется уже чужим, вывалится из соборного мира, и тогда тот, утратив будущее, начнёт рассыпаться, пока вовсе не уйдёт в небытие с последними стариками. Если младшие перестанут верить старшим — мир рухнет. Соборный мир, конечно; но для соборян его крах равнозначен гибели Вселенной, ведь вне его они не могут жить — во всяком случае, оставаясь самими собой. Многое в соборном мире держится на полезных заблуждениях, которые помогают людям хоть как-то, пусть искажённо, понимать жизнь. Тогда как непонятная истина может оказаться для соборности смертельно опасной: если люди всё равно неспособны её усвоить, то она лишь сбивает с толку.
    Так вот, представление о князе, которому надо подчиняться, даже если не понимаешь приказов, было для словен как раз такой непонятной истиной. Оно разрушало соборный мир, поскольку не стыковалось с соборностью. И Навна, видя такое опасное действие этой истины, воспринимала её как ложь: раз разрушительна для соборности — значит ложь, и всё тут. Возможен лишь добрый князь-советчик — далее этого в постижении природы власти Навна идти не могла, упиралась в границу соборности. А значит, возможен лишь Жругр-Жарогор, а не медведь Жругр.
    Тем более что сейчас для неё всё очень конкретно: раз от такой истины Радим только мертвеет, то это не истина.

    Яросвет озадаченно разглядывает эту стену между реальным и соборным мирами, размышляя, где и как её преодолеть. Наконец говорит:
    — Жругр на самом деле по своей природе отличается от Аваора, но различие между ними не в том, что у них приказы разные.
    — Так если приказы одинаковые, Жругр всё равно получается как Кощей. Но Земля ведь добрая и всемогущая, она поможет нам справиться с Кощеем так, что обойдёмся и без своего Кощея. Земля всё может!
    — Всё, — подтвердил Яросвет. — Но только если мы ей разумно и добросовестно помогаем, каждый на своём месте, не ожидаем, что она выполнит за нас и нашу часть работы.
    — Так я и выполняю свою часть работы… что могу, то и делаю, не требуй от меня невозможного. Ну как Жругр может быть вроде Кощея? Тогда он ни в каком смысле летать не может, даже в Мире времени. Но я же на нём летала! Совсем наяву или не совсем… но летала! Разве не так?
    — Летала.
    — Так вот об этом я и должна рассказать Радиму, о полёте, он только так и поймёт, что Жругр хороший. А ты что говоришь — Жругр вроде Кощея… я на Кощее, что ли, летать должна?! Это же вздор, мы этого никогда не поймём, а значит… значит, это неправда, а на самом деле Жругр добрый и летает! И… и…
    И, совсем запутавшись в своих мыслях, в слезах унеслась в теремок.

    А когда вернулась, спросила примирительно:
    — Яросвет, а чем всё-таки Жругр на самом деле отличается от Аваора?
    — Аваор принадлежит к старшей, примитивной расе уицраоров, Жругр — к младшей, гораздо более совершенной.
    — В чём разница между этими расами?
    — Если совсем кратко, то уицраор младшей расы намного лучше чувствует волю Земли. А потому управлять им способна лишь соборица, которая сама слышит Землю. Для тебя учиться слушать Землю и учиться управлять Жругром — две стороны одного дела.
    — Но я совсем не знаю Землю и потому ничего не понимаю. И слышать её научусь не раньше, чем ты меня с ней получше познакомишь. Расскажи мне о Земле — какой она была раньше, какова сейчас и какой будет.
    — Тогда надо основательно пройтись по далёкому прошлому, особенно по истории отношений собориц с уицраорами, а это очень долго.
    — А мои тем временем не сгинут вовсе?
    — Не сгинут.
    — Тогда я готова бродить в прошлом столько, сколько потребуется. Пока не сумею сама расслышать Землю.

Немного помедлив, добавила упрямо:
— А она мне подскажет, как летать на моём добром белоснежном Жругре.