Часть 19. ПОИСК ЦЕЛИ

У ЛЖЕРСКОГО МОСТА

В Мире жизненного пути Навна, остановившись передохнуть, глядит то назад — с ужасом, но и с радостью, то вперёд — с надеждой. Сорок лет подряд она шла сюда, порой забредая в топи, утыкаясь в непролазные завалы, продираясь сквозь колючие заросли, — иначе не бывает, если идёшь чуть ли не наобум, то и дело подстраиваясь под тяжелейший гнёт обстоятельств. Так брела с четырнадцатого года и до полного разрыва Жругра с Гагтунгром, наступившего вскоре после смерти Сталина. Лишь теперь смогла спокойно оглядеться — и обнаружила, что вышла к Лжерскому мосту — хоть и совсем не с той стороны, с какой хотела подобраться раньше, при царе. Иначе выражаясь, открылась возможность этот мост разрушить — но не тем способом, каким прежде предполагалось.
Когда-то она надеялась, что по ходу эволюционного превращения империи в республику народный идеал будет более-менее спокойно и ровно расти — и тем самым понемногу развалит проклятый мост. На деле история понеслась по таким ухабам, что многое, на чём Навна строила свои планы, переломалось. Зато Русомир приобрёл богатый опыт движения в будущее без оглядки на Верхомира и заграницу. Но взамен оказался в чрезмерной зависимости от Жругра. Словом, обстановка в корне отличается от ранее ожидавшейся — в чём-то гораздо хуже, в чём-то гораздо лучше. Мощные укрепления сил хаоссы там, где Навна в былые времена собиралась подойти к Лжерскому мосту, — и проломы в местах, тогда казавшихся неприступными.

    Навна озирает мост, примеряется, как его атаковать. А хаосса из пещеры на неё пялится — с насмешкой, за которой страх и злоба; сознаёт, сколь важен для пещеры этот мост.
    Как для хаоссы нет никого ненавистнее Навны, так и для Навны нет никого ненавистнее хаоссы. Другие враги приходят и уходят, а эта чёрная тень пьёт из Руси кровь постоянно, и война с ней не прекращается ни на минуту уже второе тысячелетие. Спору нет, Гагтунгр хуже любой хаоссы, но ему противостоят в основном демиурги, а Навна с ним напрямую сталкивается не так уж часто, у неё своя вечная врагиня. Так что Навна усердно исследует подступы к столь важному для хаоссы мосту. И видит, что самый широкий пролом, выводящий прямиком к опорам моста, — тот, что образовался во время Великой Отечественной войны.
    Напомню, существование Лжерского моста прямо обусловлено простонародностью Русомира; чем ближе наш идеал поднимается к всенародности, тем сильнее корёжится мост. А Русомир в войну заметно вырос. Прежде он шёл — пусть ни шатко ни валко — вроде к коммунизму, а в сущности — просто за Жругром (и отчасти Светломиром). Но в войну познал настоящее всенародное дело — такое, цель которого сам отчётливо видел. И уже об этом не забудет. И теперь Жругр, старающийся вернуться к довоенным отношениям с Русомиром, натыкается на его глухое сопротивление. Русскому идеалу тягостно вслепую шагать за уицраором, он отныне и мирным трудом желает заниматься, ориентируясь на конечную цель — столь же ясную и вдохновляющую, какой в войну была Победа.
     Однако память о минувшей войне — очень своеобразная точка опоры для будущего мирного всенародного дела. Она вдохновляет: уж если Гитлера победили — значит, и светлое будущее построим. Но как оно должно выглядеть? На этот вопрос память о войне ответа не даёт. Так что вдохновение у Русомира есть, а плана действий нет — но без него и вдохновение иссякнет. Начиная мыслить о будущем самостоятельно, Русомир ищет поддержки у тех, кто понимает в этом гораздо больше: у Яросвета с Навной, Жругра и Светломира.
    Но Жругр не может чётко и непротиворечиво обрисовать будущее, поскольку сам коммунизма — как чего-то целостного — не видит. У него лишь набор марксистских догм, любой намёк на противоречия между которыми приводит уицраора в бешенство, а вовсе не подвигает к размышлениям. Поэтому, отвечая на новые запросы народного идеала, Жругр совмещает Победу с коммунизмом топорно — внушает, что надо идти к коммунизму (или промежуточным целям на пути к нему), как к Победе. Фальшь тут сквозит отовсюду — но иного Жругру изобрести не дано.
    А на Светломира надежды ещё меньше — он уже вовсе уходит в тень и там предаётся фантазиям, всё сильнее отрывающимся от реальности. Наглядный пример чему — предсказания Даниила Андреева.

НЕУДАЧНЫЙ ПРОГНОЗ

Открываем «Розу Мира» и смотрим, каковы были ближайшие цели, которые её автор ставил перед своими предполагаемыми последователями, и какого развития событий ожидал.
Стратегия намечена в первой же главе книги, которая так и называется — «Роза Мира и её ближайшие задачи». Основная цель — устранить главные угрозы человечеству, то есть предотвратить мировую войну и мировую тиранию. Первый шаг — создать Лигу преобразования сущности государств. Каким представлялся Андрееву ход событий (как желательный, так и вероятный) в ближайшие годы и десятилетия? Об этом он тоже пишет, хоть и отрывочно.

В упомянутой первой главе сказано:

Никто, кроме Господа Бога, не знает, где и когда затеплится первый огонь Розы Мира. Страна — Россия — только предуказана; ещё возможны трагические события, которые осложнят совершение этого мистического акта и принудят перенести его в другую страну. Эпоха — шестидесятые годы нашего века — только намечена; возможны гибельные катаклизмы, которые отодвинут эту дату на длительный ряд лет.

О каких именно возможных катаклизмах идёт речь, от чего зависит, произойдут ли они? В главе «К метаистории наших дней» проскальзывает уточнение на этот счёт. Говоря о положении оказавшегося у руля власти Хрущёва, Андреев замечает:

Если бы он был простым человекоорудием инфернальных сил, ему была бы неведома моральная трагедия человека, взявшего на себя необъятную ответственность, а теперь видящего, что никаких человеческих сил недостаточно, чтобы предотвратить войну, если только не пожертвовать ради этого и властью своей партии, и самой Доктриной, и всем тем, что казалось ему неотделимым от блага человечества.

И в главе «Воспитание человека облагороженного образа» сказано уже о более отдалённой (хоть и представлявшейся автору весьма призрачной) перспективе:

Если же теперь будет сделан выбор в сторону мира — шансов на это, к сожалению, немного, — Роза Мира получит возможность проявиться во всей полноте, но — ещё только возможность. Само её возникновение окружится совершенно иною атмосферой: она появится в условиях демократического уклада многих стран, постепенно распространяясь везде и вовлекая в свои ряды лучших представителей человечества. Тогда предстанет следующая дилемма: это будет возникшая перед людьми необходимость выбора между объединением земли под этическим руководством Розы Мира либо объединение на какой-то иной основе, может быть, на основе космополитической концепции Америки, во всяком случае, на основе менее духовной, безрелигиозной, морально ущербной. Если будет выбрано первое — Роза Мира придёт к власти и перед ней откроется дорога к осуществлению всех её задач. В противном случае она сойдёт на такое же положение едва терпимой, почти никакого влияния не имеющей организации, на каком оказалась бы она после третьей мировой войны, с тою, однако, разницей, что за период от первой до второй дилеммы она успеет достигнуть широкого разветвления, создаст многочисленные кадры, выдвинет немало выдающихся деятелей, окажет своё влияние на ход общего культурного развития и разбросает семена по всему лицу земли.

    Сопоставляя эти фрагменты, получаем следующее.
    Андреев был убеждён, что сохранение в России коммунистической власти непременно приведёт в ближайшие же годы к мировой ядерной войне. Следовательно, надеялся лишь на то, что начавшийся со смерти Сталина процесс смягчения государственности не прервётся, а дойдёт до отстранения компартии от власти и установления в России демократии. Вот что подразумевалось под выбором в сторону мира. Но, как прямо предупреждал Андреев, шансов на это немного.
    Получается, уже в своём прогнозе на ближайшее время автор «Розы Мира» допустил два крупных просчёта. Первый состоит в том, что из двух вариантов ближайшего будущего реализовался как раз тот, который Андреев считал маловероятным: мировой войны не произошло. Но ладно, на такое развитие событий он всё же слегка надеялся — и написал, что следует делать в этом случае. Но он же был уверен, что подобное возможно лишь при условии падения коммунистической власти в России. Эта ошибка куда серьёзнее первой. Из-за неё Андреев не оставил никаких рекомендаций на тот случай, если СССР сохранится, но мировой войны не произойдёт. Он видел на месте подчинённого русским богам метафизического медведя нечто совсем иное — бесконтрольного сатанинского монстра, от коего ожидал всяческих злодейств, которых Жругр в действительности либо вовсе не замышлял, либо не мог осуществить — Яросвет с Навной не позволят. В данном случае Андреев приписал Жругру жажду немедленного завоевания планеты, неминуемо ведущую к мировой войне. Бесспорно, некоторые основания для этого имелись: красный Жругр хронически страдал жаждой мирового господства, причём одно из обострений переживал как раз в годы, когда начиналось создание «Розы Мира». Но он был куда осмотрительнее, чем то представлялось Андрееву, и раздувать мировой пожар в столь невыгодных условиях не собирался; самоубийственное буйство Жругра, описанное в главе «К метаистории наших дней», — плод воображения писателя.

Итак, в первые же годы после смерти Андреева история пошла по пути, который он не предвидел вообще, — власть в России по-прежнему у коммунистов, но глобального катаклизма не случилось. Иначе говоря, распространение концепции Розы Мира на её родине остаётся невозможным, однако есть же страны, где печать не под цензурой. Чего теперь следовало ожидать, по логике Андреева, — остаётся лишь гадать. Вероятно, публикации его трудов на Западе и зарождения Лиги там. Чего в действительности не произошло — поскольку учение Андреева за рубежом не так уж интересно. Ситуация с Розой Мира зависла на несколько десятилетий — до тех пор, пока не появится возможность её свободного распространения в России, — к чему придём путём, которого Андреев не замечал.
Не зря Навна когда-то успокаивала Жругра тем, что история рассудит его с Андреевым, — действительно, очень быстро рассудила. Впрочем, если смотреть шире, тут история рассудила русских богов со Светломиром: они в очередной раз делом доказали то, что тот отрицает, — свою способность управлять Русью. У кого такой способности точно нет — так это у самого Светломира: сам пасует перед Жругром — и думает, что Яросвет с Навной в такой же растерянности. Так что от Светломира Навне проку всё меньше — и он окончательно задвигается в угол её теремка, всё внимание Соборной Души теперь сосредоточено на Русомире.

ОСНОВА ДРУЖБЫ НАРОДОВ

Получается, ни Жругр, ни Светломир не могут подсказать Русомиру верный путь — сами его не знают. Зато Навна знает — и отнюдь не только от Яросвета. Обдумывая наступление на Лжерский мост, она — куда уж без того — временами возносится в чудесное будущее, где русский народ сам определяет направление развития страны, не будучи связан никакими догмами, а власть тут воистину народная — действующая в рамках выработанной народом стратегии. Разумеется, и сам народ уже иной. Любой человек ощущает себя ответственным за обстановку в стране — в том числе и за исправную работу государственной машины. Какие-либо стенания типа «мы хорошие, а власть плохая, потому и живём плохо» немыслимы, поскольку всем ясно, что у руля — люди из народа, мы их выбрали и всегда вольны заменить, так что сами же и виноваты, если власть бедокурит. А при столь серьёзном отношении народа к власти она всегда исправно возглавляет всенародное дело, понятное всем.
Разумеется, таким может быть лишь народ, равняющийся на идеал, который изжил свою простонародность. Навна с помощью указаний Земли совмещает нынешнего Русомира с Земомиром — и на их стыке всё яснее видит образ будущего, воистину всенародного Русомира. Он отлично понимает свою Соборную Душу, вполне разделяет её стремление сделать всех на Руси счастливыми. Он внушает каждому то же, что и Навна: для тебя свои — все.

    Летая из настоящего в грядущее и обратно, дотошно их сравнивая, пробивая тропинки между ними, Навна всё яснее видит, как из нынешней Руси вырастает Русь новая. А значит — видит и путь преображения Русомира — путь очень тяжёлый. Навна требовательна, намерена сделать Русомира действительно всенародным идеалом, тогда как Жругра и простонародный устраивает. Тяжко Русомиру подниматься указываемым Навной путём, то есть учиться, учиться и учиться; куда легче плестись за Жругром. Навна указывает Русомиру на необходимость во что-то вникнуть, а Жругр отговаривает — мол, не больно и надо. Так во многих вопросах, но главнейший из них — отношения Русомира с его собратьями — идеалами других народов Союза. Там явно не хватает взаимопонимания и взаимоуважения.
    Вот у демиургов и собориц такой беды нет. Демиурги — очень разные, и у них бывают несогласия из-за сосредоточенности каждого на своей цивилизации (достаточно напомнить о разном восприятии Жругра Яросветом и Аполлоном), но в целом демиурги согласованно возглавляют борьбу здоровых сил Земли против Гагтунгра и хаоса. Соборицы тоже друг на дружку непохожи, одна другой своеобразнее, и притом каждая готова в лепёшку расшибиться ради своего единственного и любимого народа, из-за чего соборицы порой ссорятся — однако в целом дружны между собой.
    И народы вообще-то должны относиться друг к другу подобным образом. Для начала — хотя бы народные идеалы. Но Русомир всё ещё слишком склонен добиваться согласия с идеалами других народов более примитивным способом — устранением различий. Либо самому отказаться от каких-то своих черт, которые кого-то раздражают, либо пытаться переделать собратьев, подогнать под себя. И притом Русомир очень преувеличивает возможности такой подгонки. Он возлагает огромные надежды на то, что другие народы станут более похожими на русских. Меньше различий между народами — меньше поводов для вражды; сглаживая различия, придём к прочному миру на планете.
    Навна и сама знает, что чем сильнее народы отличаются друг от друга, тем выше вероятность всяческих конфликтов. Но ведомо ей и другое: если каждый народ един со своей Соборной Душой, а те ладят между собой, то любые раздоры можно погасить. Конечно, тут много сложностей, у Навны иллюзий на этот счёт давно нет. В своей многонациональной стране она за века вдоволь насмотрелась и на распри между самими соборицами, и, тем паче, на нежелание народов прислушиваться к своим Соборным Душам. Но, беспрерывно занимаясь такого рода проблемами, убедилась, что они разрешимы. А потому отвергает популярное мнение о необходимости сделать людей более-менее одинаковыми ради достижения мира. А в голове Русомира такое мнение держится цепко. О том, как оно искажает восприятие русским идеалом внутрисоюзных дел, — несколько позже, а пока глянем, как оно мешает ему адекватно оценивать обстановку в мире.

ВПЕРЕДИ ПЛАНЕТЫ ВСЕЙ

    Русомир — вслед за Жругром и Светломиром — склонен считать, что прочный мир на планете установится лишь с формированием достаточно единой мировой цивилизации, которая утвердит какие-то общие ценности, общий образ жизни, словом — сделает людей более похожими друг на друга. А потому и нынешнюю историческую роль русского народа Русомир оценивает не совсем так, как Навна.
    Они сходятся в том, что русский народ сейчас шествует впереди планеты всей, пролагая всему человечеству путь в светлое будущее. Но толкуют это по-разному. Навне ясно, что русский народ подаёт пример того, как каждому народу идти к идеалу собственным путём, ни на кого не оглядываясь. А Русомир судит иначе: путь для всех народов один, вот его мы и прокладываем, и все народы должны брать с нас пример в том смысле, что следовать этой самой дорогой за нами; а если мы не сможем их за собой увлечь, то это катастрофа — без них нам светлого будущего не достичь.
    Навна знает, что какая-то глобальная цивилизация, водворяющая на всей планете некий более-менее единый образ жизни, единую систему ценностей, просто не нужна — мир обеспечим и без неё. Поддерживая достаточное взаимопонимание со своими народами, Соборные Души смогут держать в узде каждая своего уицраора. А нет беспризорных уицраоров — нет войн. Соборицы — существа несравненно более миролюбивые, они свои разногласия как-нибудь уладят, тем более с помощью демиургов.
    А Русомир стоит на том, что самую передовую из существующих цивилизаций надо сделать всеобщей. Данная идея унаследована им от Верхомира. Тому, правда, такой цивилизацией представлялась непременно западная, да и о её глобальном распространении он особо не пёкся, просто европеизировал Россию. Русомир — сначала просто вслед за красным Жругром и Светломиром, а потом всё самостоятельнее, — нацеливался уже на глобальное переустройство, причём мысля его всё более по-русски. Ленинизм — уже заметно русифицированный марксизм, сталинизм — тем более. Понятное дело — поскольку Россия идёт к коммунизму впереди всех, то придаёт ему некоторые русские черты. Тут тенденция к тому, чтобы вовсе заменить марксизм на некую русскую теорию и навязывать её всему миру — хотя пока на этот счёт сколь-нибудь вразумительных соображений у Русомира нет.
    Зато Навна знает как то, что заменить марксизм русской концепцией развития необходимо, так и то, что такая замена имеет смысл лишь при условии, что будущая русская концепция нацелена на обустройство именно России, а не страдает глобализмом. Однако последнее до Русомира доходит туго.
    — Всё-таки у людей на всей планете должен быть какой-то схожий образ жизни, тогда причин для вражды станет куда меньше, — упорствует он. — И притом ведь хорошо, когда народы усваивают друг у друга лучшее.
    — Конечно, хорошо. Но нельзя же понимать это так, что все должны встраиваться в какую-то одну цивилизацию — как якобы самую передовую.
    — А нам никуда встраиваться не надо. Русская цивилизация уже во многом передовая, а потом станет вовсе безоговорочно передовой, пусть в неё все и встраиваются.
    У Навны от таких слов душа закипает — так ей обидно за остальных собориц, которых Русомир хочет заставить на неё равняться. Ему кажется, что она кокетничает, отказываясь от чести быть Соборной Душой, указывающей путь всему человечеству. А на деле она слишком хорошо знает, каково Соборной Душе подстраиваться под чужие правила, и нимало не желает подчинять себе других собориц. Среди Соборных Душ планеты в принципе не может быть одной, повелевающей остальными, и когда Русомир начинает проталкивать Навну на этот несуществующий трон, она выходит из себя.
    — Скажи уж лучше прямо, что на словах заниматься мировой революцией гораздо проще, чем на самом деле обустраивать свою страну, — ответила она сердито. — Поэтому ты и рассуждаешь о переустройстве всего мира, из-за лени; приглядись к себе получше — сам поймёшь, что истинная причина твоего упрямства — в лени, а все прочие твои резоны — лишь дымовая завеса.

    Русомир насупился — тут его больное место. Правда, он не признаёт слова Навны справедливыми — лишь в глубине души чувствует её правоту. Дело в следующем.
    Принцип «я человек маленький» и идея мировой революции, при всей их кажущейся противоположности, сходятся в нежелании сосредоточиться на делах своей страны. В первом случае её проблемы прямо воспринимаются как «не моего ума дело», во втором — предполагается, что они, вместе с проблемами всех прочих стран, устранятся мировой революцией, а отдельно ими заниматься опять же излишне. Один и тот же человек вполне может исповедовать обе упомянутые идеи сразу. Они совместимы, подобно тому, как любовь ко всему человечеству совместима с практическим эгоизмом (думаешь о счастье человечества, вокруг себя никого не замечая), тогда как любовь к ближнему гораздо более требовательна — ближний-то не за тридевять земель, а рядом, так что или помогай ему, или не прикидывайся, что его любишь. И с безразличием к своей стране такое радение о человечестве тоже успешно уживается. «Что-то плохо на Руси? Вот совершим мировую революцию — тогда вместе с бедами Америки и Африки исчезнут и наши, ну а пока… ну начальство же есть, оно пусть о стране думает, а я займусь своими личными делами, я же человек маленький».
    Отсюда вытекает и отношение к средоточию зла на Руси — пещере хаоссы. Путь в коммунизм может её миновать: предполагается, что с уничтожением глобальной хаоссы сама собой исчезнет и её русская ипостась. То же можно сказать и о пути к русскому глобализму. А дорога в русское светлое будущее лежит только через эту пещеру, вернее — через её руины: пока есть пещера — нет светлого будущего. Отказаться от идеи мировой революции (в любом виде) — значит признать, что надо без проволочек брать хаоссу за рога. А Русомир не готов. Хаосса — враг куда менее очевидный, чем Гитлер, она везде, во всех, тут всё очень сложно, можно дров наломать, перепутав своих с чужими; Русомир больше боится этого, чем самой хаоссы. Вот почему идти как бы к коммунизму он может, а к русскому раю — пока нет, не дозрел. С далёким мировым злом бороться куда проще, чем с близким русским, — хотя при поверхностном взгляде первое смотрится гораздо эффектнее.

Навне кажется, что они с Русомиром на разных берегах реки. На её берегу всё ясно: берём штурмом пещеру и строим русский рай. А на его берегу — царство иллюзий: пещеру можно не брать, вопрос решится за счёт глобальных изменений. Для Русомира признать необходимость штурма пещеры — как оторваться от спасительного берега, уплыть в неизвестность. Но он просто пока не понимает, что отчалить от спасительного берега всё равно придётся, нет здесь будущего, оно — на невидимом отсюда другом берегу, где Русомир станет всенародным идеалом без оговорок. Навна протягивает ему руку с того берега — но не может дотянуться. Пока не может — сомнений в конечном успехе она, по своему обыкновению, не испытывает. И видит, что за полвека дело продвинулось далеко, Русомир уже совсем не тот, каким был после революции.

    Навна понимает, что Русомир к идее мировой революции привязан куда слабее, чем Светломир или нынешний Жругр. Как тех можно излечить от глобализма — Навна даже не представляет. А Русомир вполне излечим. Увидит действительную непомерную сложность создания единой глобальной цивилизации — отступится. Он верит в её достижимость, пока полагает, что народы мира признают русский народ своим естественным авангардом, пойдут за ним, будут учиться у русских, а значит, сами сделаются весьма похожими на русских. Как только Русомир поймёт, что многие народы мы можем вести за собой лишь силой (если её хватит) или подкупом (если средств хватит), — сразу отшатнётся. Поскольку не хочет ни тащить кого-то силой, ни сажать кого-то русским на шею. И ни за что не согласится уступить кому-то лидерство. Ибо он намерен строить мир будущего в соответствии с собственными, русскими представлениями о нём — и никак иначе.
    Тут Русомир и Жругр рассуждают очень схоже: главным должен быть я, а иначе мировая революция мне ни к чему. Но у красного Жругра идея мировой революции — врождённая; он может её откладывать, если сейчас не видит никакой возможности достичь власти над миром, но не может от неё вовсе отречься. Русомир — может: он больше тысячи лет жил без такой идеи, и если теперь в ней разочаруется, то и дальше без неё проживёт.
    В этом смысле разлад между Советским Союзом и Китаем подействовал на Русомира как холодный душ. Китайцы ясно дали понять, что не пойдут к коммунизму следом за русскими, а сами претендуют указывать путь. Но Русомир скорее откажется от коммунизма вовсе, чем согласится быть ведомым, встраиваться в какой-то не по-русски устроенный коммунизм. Правда, Жругр уверяет, что следовать за русскими отказались не китайцы вообще, а только не в меру амбициозный Лай-Чжой и кучка маоистов, сумевшая на время охмурить народ. Русомир отчасти верит такому успокоительному объяснению — но и Навну внимательно слушает. А она настаивает, что не в произволе Лай-Чжоя тут дело, а в том, что китайцы в принципе не согласны послушно шагать за Россией, причём переубеждать их бесполезно — равно как и американцев, англичан и прочих. Разве что пытаться принудить их всех силой — а это мировая война.
    — Пусть они все живут как хотят, — убеждает Русомира Навна. — И мы будем жить как нам нравится. Просто жить, а не готовиться к переустройству всей планеты.
    — Но буржуи нам всё равно житья не дадут.
    — Ты всё ещё веришь, что или мы победим буржуев по всей планете, или они нас задавят, и третьего не дано?
    — Жругр так говорит…
    — Ты лучше мне верь. И разве сам не понимаешь, что нелепо рассматривать наше всенародное дело как начало перехода всего человечества к коммунизму? Трудиться на благо родной страны ради того, чтобы она стала столь сильной, что сумеет развернуть мировую революцию и тем самым довести человечество до ядерной войны, — очень странное занятие, не правда ли? А на самом деле ужиться с буржуями на одной планете можно — равно как и с маоистами и кем угодно. Они — сами по себе, а мы строим светлое будущее на шестой части суши, этого нам достаточно. Пора сворачивать хроническую войну с империализмом. А нет войны — нечего и воспринимать всю страну как тыл, обязанный подстраиваться под нужды фронта. Займёмся обустройством страны не как плацдарма для мировой революции, а просто как пространства для свободной счастливой жизни. И наш главный враг — хаосса. Её пещеры быть не должно. Сначала Лжерский мост разнесём — потом и саму пещеру.

Сколь ни упрям Русомир, а понемногу поддаётся увещеваниям своей учительницы, его мысли мало-помалу сдвигаются от глобальных мечтаний к обустройству России (или Советского Союза — для него сейчас существенной разницы между ними нет).

РУССКОЕ И СОВЕТСКОЕ

    А во внутрисоюзных делах склонность Русомира плестись за уицраором проявляется в усвоении характерного для красного Жругра смешивания русского народа с советским.
    Уицраорам вообще свойственно путать народ-этнос с народом-социумом. В главе «Дракон на воле» говорилось о том, как ещё Жругр Страшнейший силился поставить царя на вершину русского народа, толкуя тот не более как совокупность подданных. И у последующих русских уицраоров налицо подобные поползновения. При романовском Жругре они особенно рельефно выразились в концепции триединого русского народа. В ней настоящий русский народ разжалован в некую великорусскую часть русского народа — ради того, чтобы чисто формально, по-уицраорски, записать украинцев и белорусов в русские. Для Навны такое «записывание в русские» — нелепость. Она же лучше всех знает, что принадлежность человека к народу зависит не от бумажек, а от внутреннего единства человека со своей Соборной Душой и с народом.
    Красный Жругр от той концепции открестился, зато склонен трактовать советский народ не просто как социум, совокупность граждан одного государства, но и как новый этнос, в котором со временем растворятся все народы страны (а в перспективе — всей планеты). Однако таким Русомира не увлечь — он не желает растворения русского народа в чём бы то ни было. Поэтому на стыке воззрений уицраора и народного идеала образуется нечто компромиссное — идея всеобщей русификации. Правда, Русомир вовсе не жаждет сделать всех русскими — он всего лишь уповает на то, что другие народы станут более похожими на русских, а потому более схожими между собой — благодаря чему смогут жить дружно. И, конечно, он не сомневается, что вершина русского народа — его Соборная Душа. А Жругр стремится именно к слиянию всех в один народ, видимой вершиной которого является всесильный глава государства, а скрытой настоящей — сам уицраор. Такая у него стратегия: с одной стороны, записать в русские всех проживающих в нашей стране, а с другой — толковать саму русскость как прежде всего связь с государством.
    Вообще-то некоторое смешивание, с одной стороны, русских, а с другой — всего населения русского государства, — дело неизбежное, и Навна воспринимает такое спокойно. Зачастую говорят «русский», а подразумевают «советский», и наоборот; и во многих случаях это звучит естественно. Но надо меру знать — а уицраор её не знает, он на полном серьёзе настроен стереть грань между русским и советским.
    А Навна путать свой народ с чужими совершенно не склонна. И всегда помнит, что её народ — также народ Дингры. А потому нацелена на воспитание тех, чьи родители — русские, а не на русификацию инородцев. Надо своих детей растить, а не восполнять потери за счёт пришельцев, — это Навне было ясно ещё тогда, когда она превращала свободных словен в русь. А к втягиванию в состав русского народа людей со стороны у неё отношение сложное. Уместно ли оно — тут надо в каждом отдельном случае смотреть отдельно. И притом такой приток людей извне всегда имеет второстепенное значение — он не спасёт, если захиреет русская семья.

    Русомир одним ухом слушает Навну, другим — Жругра, так что имеет некое двойственное представление о том, что есть русский народ и как он соотносится с советским. И пора с этой двойственностью заканчивать — в данном принципиальном вопросе русский народный идеал должен твёрдо следовать за русской Соборной Душой и вести народ тем же путём.
    Навне безумно хочется побыстрее такого добиться. Но она — не фанатичка, идущая напролом без учёта обстоятельств, она — Учительница. И видит, что тут лучше идти в обход, а именно — сначала помочь Русомиру глубже понять советский идеал. Ведь отношение к нему у Русомира гораздо серьёзнее, чем у Навны и Жругра. Тем ясно, что советский народ — явление преходящее. По мнению Жругра, этой общности суждено постепенно втянуть в себя всех живущих на планете и превратиться в коммунистическое общечеловечество. А с точки зрения Навны, советский народ — среда, в которой русский народ избавится от своей простонародности. Так что временность советского народа очевидна как русской богине, так и её коню. Тогда как Русомир гораздо меньше задумывается о дальней перспективе, намного глубже погружён в современность, и в его глазах советский народ — нечто прочное и долговечное. И притом своё. До революции Русомир находился в тени Верхомира — а в Союзе стал самым значимым из народных идеалов, а посему ощущает себя идеалом не только русским, но и (с оговорками) советским. И Навна помогает Русомиру дойти в понимании советского идеала до предела, до ясного понимания того, чем этот идеал прекрасен — и в чём его непреодолимая ограниченность. Так что наставляет своего ученика:
    — Будь хозяином своей страны. «Моя хата с краю» — это просто и неправильно. Учить жизни всё человечество — тоже просто и тоже неправильно. А вот быть хозяином своей страны — трудно, зато правильно. Делай страну в самом деле Советским Союзом.

    И вправду, название Советский Союз, предполагающее именно самоорганизацию снизу, от избираемых людьми Советов, уже само по себе обличает неестественность сложившихся между народом и властью отношений. Цель — построение коммунизма — спущена сверху, и пересмотреть её народу не дозволяется. Хотя по идее Советская власть должна действовать как народ укажет, причём указать он может что угодно — даже заменить коммунизм иной целью. Но народ должен дорасти до того, чтобы указывать цель разумно.
    И Русомир растёт — не ведая ещё, до чего дорастёт. Он не видит, что советский народ, взяв власть в свои руки, неминуемо рассыплется. Как только власть будет выстраиваться снизу — тут же некоторые народы захотят отделиться, а другие (в том числе сам русский народ) начнут обставлять свою готовность остаться в Союзе такими условиями, что непременно перессорятся, и дело закончится опять же разделением — хорошо ещё, если мирным. Русомир не сознаёт по-настоящему, до какой степени существование советского народа зависит от всевластия партии, крайне преувеличивает свою способность вести за собой все народы Союза. Ему кажется, что и при полном народовластии все будут мыслить примерно так же, как русские, а потому и голосовать станут соответственно — и ни к какому развалу Союза демократизация не приведёт.
    А вот Навна отчётливо видит, сколь глубоки и прочны различия между народами Союза, и не представляет, как предотвратить его распад при переходе к демократии. А потому очень беспокоится за многие миллионы русских, которые живут за пределами РСФСР, — они же при таком повороте дела окажутся вне русского государства.

МЕНЬШЕЕ ЗЛО

    Размышляя над этим, Навна нырнула в детство в поисках опоры. Снова проделывает тот путь через лес к двум горам и к отцу. Уже отчётливо различает на горе среди живых берёз страшенный горелый ствол, злобно уставившийся на небо. Да, её нынешнее положение в Мире жизненного пути как раз этой точке и соответствует. Она уже вправе сказать «мы можем отделять в марксизме нужное от ненужного». Это мы ещё слабое и шаткое, но оно есть и крепнет. А значит, пора сворачивать к настоящей цели, на собственный русский путь развития.
    Навна повернула направо — и увидела отца. Причём не только в мире памяти, но и в мире реальном. Особо не удивилась — встречались они достаточно часто. И подошла к нему — в обоих мирах. Впрочем, воспоминания улетучились, когда в реальности он сказал нечто существенное:
    — Советский Союз со временем распадётся, примерно по границам союзных республик, — и предотвратить это невозможно.

    Это категорическое «невозможно» Навну шокировало. Да, очень трудно… но неужто вовсе невозможно? Первым её не напугать, а вот второе страшно. Яросвет с полной определённостью об этом ещё не высказывался; но раз отец говорит столь однозначно — значит, и Яросвет того же мнения; всё это уже обсуждено и решено.
    Навна пытается спорить — мол, разлад между народами не столь велик, так что при большом желании распад Союза можно предотвратить. Но отец легко разбивает эти возражения. Наконец она выдвигает единственный воистину весомый довод, а он совсем иного рода:
    — Но тогда великое множество русских окажется в нерусских государствах! Это же ужасно!
    — Ужасно. И тем не менее так и будет, поскольку другие варианты ещё хуже. Власть, избираемая русским народом, устроит далеко не все народы Союза; а если попробуем их как-то удерживать в нашем государстве, то только хуже сделаем.
    Навна чувствует весомость аргументов отца, помноженных на его авторитет, но согласиться не может. Оглядывается на народ — а его такой поворот дела заведомо не устроит. Оставить миллионы русских за пределами русского государства — нельзя; вот нельзя — и всё тут; никакая логика не переубедит. Соборная Душа чувствует это лучше всех. Опять русское мы давит на её я и заставляет упорствовать:
    — А мы против…
    — Да я и не сомневаюсь, — ответил отец.
    И улыбнулся точно так же, как тогда в земной жизни, когда ненадолго обратил её в бабу-ягу разъяснением того, что обры сильнее словен.
    Вот словно в детство вернулась — чувствует бесконечное превосходство отца, даром что она давно уже Соборная Душа великого народа. Почему он понимает обстановку, а она нет? Потому что он богатырь. В самом главном смысле этого слова — он может видеть жизнь такой, какова та есть, не боится смотреть правде в глаза, даже самой ужасной истины не испугается и решение примет с её учётом. А вот Навна перед слишком страшной истиной глаза закрывает и от принятия тяжёлых решений старается уклониться, боится душу поломать. Вечно кто-то должен в таких случаях решать вместо неё. Ну и ладно. Ведь ей же есть на кого это бремя переложить — так чего беспокоиться? Она и не стремится сравняться с богатырями. Да, они всё могут — а вот сами пополнять свои ряды не могут, им не сделать так, чтобы несмышлёный младенец загорелся желанием идти их путём. Такого не умеет ни отец, ни даже сам Яросвет. А она умеет… и, если не слишком скромничать, то надо прямо сказать, что отлично умеет. Вот то-то. Каждому своё.
    Но, опять же, откуда тот несмышлёный младенец возьмётся, если Дингра погибнет? А нормально жить она может лишь в согласии с Землёй, причём сама это согласие поддерживать нисколько не умеет. Вот и сейчас просто ноет, что русским садятся на шею все кому не лень, а как это исправить — не знает, даже и не думает, не её дело; она, дай ей волю, так наисправляет, что угробит и себя, и всю Россию. Так что спасать Дингру должна Навна, а ей тоже без посторонней помощи не справиться.
    — Мирный роспуск Союза — меньшее из зол, — сказал отец на прощание.
    Вот именно что меньшее из зол. Конечно, Навна обычно сама таковое выбирает — если ей по силам. Но не так уж редко даже меньшее из зол оказывается для неё слишком тяжело — и она уходит от выбора. И кончается это всегда одинаково: выбор делает Яросвет. Естественно, советуясь с теми, кто способен мыслить столь же свободно. На сей раз решение озвучил Навне её отец.

И хотя Навна искренне утверждает, что мы против роспуска Союза, но после беседы с отцом начинает смотреть на обстановку как-то иначе. Уже не слишком беспокоится насчёт союзных республик; думая о наведении порядка в России, вопреки своей воле всё более подразумевает Россию в узком смысле. И задача действительно проясняется. Сложнейший вопрос о том, как договориться с другими соборицами и народными идеалами, куда-то подсознательно задвигается, делаясь гораздо менее значимым, и получается, что всё главное зависит от них двоих — Навны и Русомира. Следовательно, вопрос решится в её теремке — а это куда проще. Вот ведь как отец подправил её планы; пусть она и как бы не соглашается даже с ним, а всё равно, получается, подправил, словно у маленького ребёнка.

К БУДУЩЕЙ ЗЕМЛЕ

    «Ладно, им виднее, распадётся ли Союз, а самая суть дела всё равно остаётся той же», — рассудила Навна, привычно отстранилась от подобных тяжких мыслей и заняла своё место в теремке. Вот здесь она точно лучше всех знает, что и как делать.
    — Русомир, процветание России зависит от того, насколько успешно ты сможешь вести за собой русский народ. Сосредоточься наконец на этом — главном.
    — А влиять на другие народы Союза? Разве это менее значимо?
    — Менее.
    — Как же так? Если украинцы, узбеки, грузины и остальные не будут на меня равняться, то ни к чему хорошему не придём.
    Сейчас Русомир перед Навной — как она сама перед отцом. На неё смотрит могучее и упрямое русское мы, и вот тут как раз тот случай, когда она явственно ощущает своё я, в соборности отнюдь не растворённое и жаждущее тянуть соборность ввысь, как бы та ни упиралась. Теперь уже Навна подбирает слова, чтобы не слишком раздражать несговорчивое мы. Будь она даже согласна с необходимостью роспуска Союза, всё равно признаться в этом Русомиру не решилась бы.
    «Сложно объяснять другому то, что самой неясно», — грустно отметила про себя Навна, и промолвила уклончиво:
    — Если ты не сможешь вести за собой к процветанию русский народ, то и другие народы не станут на тебя равняться. Так что насколько ты авторитет для других народных идеалов — вопрос вторичный. А первично то, насколько ты разбираешься во всех проблемах, какие только есть в стране. Если разбираешься — будет в России порядок и никто его не поломает. Не разбираешься — не будет порядка, никто вместо тебя ничего не сделает.
    И поймала себя на мысли, что под Россией подразумевает скорее нынешнюю РСФСР, чем весь Союз. У Русомира такого раздвоения нет, для него СССР и есть Россия.

Постепенно воспитывая Русомира, помогая ему изживать простонародность, Навна с его помощью всё сильнее влияет и на Жругра. Но успехи заметно меньше, чем хотелось бы.

    А в Мире времени она летит на Жругре к будущей Земле, различая её всё отчётливее, уже в деталях; путеводная звезда становится в самом деле похожей на планету. И настоящую Землю Навна из виду не упускает. Уже уверена, что та движется примерно в том же направлении и не потеряется. Главные страхи остались позади, сейчас полёт относительно нормальный. Конь только слишком строптив. Жругра к коммунизму тянет, а Навна всё настойчивее подправляет траекторию полёта, толкует коммунизм по-своему и старается увлечь Жругра чудесным русским будущим, в сиянии которого коммунизм померкнет. Но уицраор не всегда признаёт её толкования верными, а русский рай для него заслонён марксистской химерой, с рождения в его сознание вколоченной. И чем решительнее Навна направляет Жругра к истинной цели, тем сильнее он брыкается.
    — Осторожнее, слетишь с него, — предостерегает Яросвет.
    — Так что поделаешь… и не так падала. А что мне ещё остаётся — если потакать ему, так увезёт меня куда не надо. Да и не слечу я. Скоро он разглядит настоящее светлое будущее и сам к нему с радостью понесётся, я в это верю.

Тут нечего возразить. Навна иной раз доверяет своим фантазиям больше, чем следует, вот только перестань она вовсе им доверять, начни жить одной реальностью — перестанет быть Навной, и толку от неё не будет. Тут сложно соблюдать меру, всё равно время от времени ошибаешься. И как знать, может, красный Жругр действительно способен на преображение, ведь и Яросвет такую возможность отвергнуть напрочь не может — мало ли что и как повернётся в потёмках души метафизического медведя.

НЕУКРОТИМАЯ ЗЕМЛЯ

    — А сейчас, — сказала Русомиру Навна, — мы с тобой будем изучать «Неукротимую планету» — дабы ты получше уяснил, что такое планетарная соборность и до чего доводит пренебрежение к ней.
    Под заглавием «Неукротимая планета» в Советском Союзе вышел роман Гарри Гаррисона «Мир смерти» (Deathworld). Произведённая при переводе на русский замена названия очень удачна. Ведь главная героиня книги, если вдуматься, — сама планета Пирр, действующая как одно существо, целенаправленно уничтожающая тех, кто хотел её укротить.

    Как такое возможно? Эволюция на Пирре — планете крайне суровой, с беспрерывными природными катаклизмами, — шла таким образом, что взаимопомощь между всеми его обитателями достигла высочайшего уровня. Конечно, естественный отбор идёт своим чередом, но обязательным условием выживания стала способность к взаимопомощи, в том числе телепатическому обмену информацией с другими. Все животные и растения на Пирре обладают даром телепатии, что позволяет им в критической обстановке действовать согласованно. Например, некоторые виды животных способны предчувствовать извержение вулкана и они не просто сами убегают подальше, а телепатически оповещают об опасности всех вокруг, так что спасаются все (причём в это время друг друга не трогают). И тому подобное. Вот так связано всё живое на планете. Чуждые телепатии виды отсеяны эволюцией, не выдержали конкуренции, поскольку находились вне этой системы взаимопомощи.
    Люди поселились на Пирре, не подозревая о такой его особенности. Естественно, при постройке своего города нанесли местной флоре и фауне какой-то ущерб — и стали восприниматься ею как стихийное бедствие. Что-то вроде хронического лесного пожара, только вместо огня — некие двуногие существа, не считающиеся с местными правилами. Значит, их надо уничтожить. Друг друга пиррянские организмы убивают только в ходе борьбы за существование, а на людей нападают без всякой видимой причины. Пиррянский зверь кидается на человека не потому, что хочет его съесть, и не потому, что опасается нападения с его стороны, а потому, что человек, можно сказать, помечен как заведомый враг всего живого, такое восприятие его постепенно телепатически пропитывает всю биосферу планеты. Вот почему всякий должен его при первой возможности убить, хоть бы и ценой собственной жизни.
    Местные организмы нападают на людей, те их убивают, после чего воспринимаются как ещё большая угроза, поэтому атаки на них усиливаются, люди, обороняясь, убивают ещё больше… и так далее. Словом, как лернейская гидра — чем успешнее люди воюют с местной природой, тем сильнее и свирепее становится враг. Постепенно уже всё живое ополчается против пришельцев. Планета ощущает город как язву на своём теле, которую необходимо залечить, и даже саму эволюцию направляет в эту сторону — возникают новые виды животных и растений, смысл существования которых к тому и сводится, чтобы убивать людей. Те выстраивают вокруг города мощные укрепления и живут в осаде. Все их силы уходят на эту бесконечную войну, нравы грубеют, о науке или искусстве в таких условиях и речи быть не может. Начисто забыта и собственная история — через несколько веков пирряне полагают, что война с планетой шла с момента их появления здесь и всегда была столь же ожесточённой.

Занесённый судьбой на Пирр инопланетник Язон динАльт свежим взглядом быстро разглядел неуклонную тенденцию к ухудшению отношений между пиррянами и их планетой, и сумел хотя бы в самых общих восстановить историю пиррянского города. Сопоставил полученные данные с тем фактом, что пиррянские организмы относятся к человеку несравненно хуже, чем друг к другу, и, будучи свободен от здешних табу, сделал вывод: планета целенаправленно воюет против человека. Но как? Сначала возникло естественное предположение, что на Пирре есть местные разумные существа, которые скрытно управляют атаками на город.

    — Как демиурги, — заметил Русомир. — Организуют сопротивление всех сил планеты её врагу. А город в таком случае — аналог нынешней западной цивилизации. Она ведь тоже хочет всё на планете переделать по-своему, ни с чем не считаясь.
    — Верно. Она на пиррянский город похожа более всего. Но и система, которую выстраивает красный Жругр, тут не без греха. Он тоже мечтает перекроить всю планету, только по-марксистски.
    — Ну, отчасти так…
    — Пусть отчасти. Но всё-таки имей в виду, что и мы с тобой, получается, в каком-то смысле находимся в пиррянском городе. Так что смотри на обстановку и из-за его стен.

    На деле никакого подобия демиургов на Пирре нет, как нет и аборигенной разумной жизни вообще. Когда пирряне, по-своему истолковав добытые Язоном сведения, уничтожили некую пещеру, где предположительно таился руководящий нападениями на город штаб противника, город немедля подвергся невиданно мощному штурму и едва устоял. Что они там взорвали вместо гипотетического штаба — остаётся лишь гадать, но своими топорными действиями сделали только хуже.
    — Вникнуть в сюжет было бы легче, — сказал Русомир, — направляй эти атаки какие-то местные разумные существа.
    — Зато планетарная соборность оказалась бы в тени. Ну разве на Земле она столь же очевидна?

    Да, на нашей планете всё куда сложнее — именно потому, что она сама взрастила для себя разумную жизнь. Поэтому от попыток перекроить Землю по тем или иным схемам планета обороняется в основном человеческими же руками. Тут на виду сами люди, за которыми волю планеты разглядеть непросто. Легко счесть, что попыткам переделать планету люди противодействуют исключительно из собственных соображений и не надо искать за их действиями волю самой Земли. А вот когда пиррянский город триста лет беспрерывно и без всякого видимого смысла (даже попросту самоубийственно) долбят полчища неразумных тварей, когда сама эволюция заточена на уничтожение города, то ясно, что за этим — воля самой планеты. И с враждебной планете силой на Пирре всё понятно — очаг цивилизации там один. В «Неукротимой планете» ситуация упрощена до предела, и потому обнажена суть: вот телепатически организованные силы планеты, а вот — вгрызшееся в неё инородное тело, — отсюда и война.
    На Земле суть та же, но скрыта, потому что по обе стороны линии фронта — люди. Одни, сплотившись вокруг какой-либо идеологии, перекраивают под неё всё вокруг — в том числе переделывают (уничтожают, изгоняют) других, «неправильных» людей. Те, сопротивляясь, сплачиваются против этой угрозы. Причём объединяться на такой основе могут люди (и целые народы) вообще разные. Никакого идейного единства у них нет и в помине. Их делает союзниками нечто несравненно более глубокое: они просто хотят уцелеть и оставаться самими собой, а это общее свойство всего живого. Защищая каждый себя, они тем самым в совокупности защищают (обычно — не сознавая того) свою планету от превращения её в полностью регулируемый чьими-то догмами мир. К примеру, на такой основе Россия объединялась с США и Англией, чтобы мы жили по-своему, а они по-своему, — а не как Гитлер велит. Навязыванию всем одного образа жизни противопоставляется не какой-то иной единый образ жизни, а просто отрицание необходимости такового. Человечество едино в своём желании сохранить своё разнообразие — вот в чём дело. Что всегда проявляется, когда кто-то создаёт реальную угрозу этому разнообразию. И чем успешнее идёт навязывание всем одних ценностей, чем очевиднее угроза, что всех причешут под одну гребёнку, тем сильнее и решительнее сопротивление, и всё более разнородные силы в него втягиваются, — в общем, всё та же лернейская гидра.
    Причём на Земле более-менее близких аналогов пиррянского города всегда много, поскольку хватает разных агрессивных идеологий. И они сталкиваются между собой иногда причудливым образом. В приведённом выше примере Советский Союз и, так сказать, классический (не гитлеровский, имею в виду) Запад защищали Землю от гитлеровского плана переустройства мира. Но защитили — и вспомнили каждый о своих собственных глобальных замыслах. Снова, как было до Гитлера, главным аналогом пиррянского города становится западная цивилизация — и уже вокруг неё активизируется всё то же кольцо враждебности, важнейшим узлом которого является СССР. Но он ведь и сам, из-за идеи мировой революции, сильно смахивает на тот же пиррянский город, и тоже создаёт вокруг себя кольцо врагов. И если он активно и успешно поведёт мировую революцию, то все разнообразные силы, не приемлющие коммунизма (или его советского варианта, или ещё чего) будут объединяться против него — а значит, и против России. И чем успешнее наступление, тем хуже нам самим — поскольку и тут всё та же бессмертная растущая гидра.

    — А вывод такой, — заключила Навна, — что не надо пытаться укрощать свою планету. У нас это значит, в первую очередь, что не надо указывать другим народам, как им следует жить.
    — Запад всё равно всем будет указывать, — ответил Русомир.
    — Будет. И ему же хуже. Пусть откармливает свою гидру её же срубленными головами. Но нас это затрагивает лишь косвенно, мы за ядерным щитом, и к тому же нам Запад всё равно не перевоспитать. А для нас куда важнее и куда достижимее другое: не будем тащить за собой другие народы — и не будет Россия похожа на пиррянский город. Своё светлое будущее надо строить в своей стране.

ПРИЗРАК ТОРМАНСА

Но как именно должно выглядеть наше светлое будущее? В любом случае для ответа на это вопрос лучше отталкиваться от картины коммунизма — как широко известной и, хотя бы на словах, признаваемой за истинную. А она явно нуждается в прояснении.

Почти одновременно с «Розой Мира» и «Русью изначальной» вышел роман И.А.Ефремова «Туманность Андромеды», в котором коммунизм изображён весьма наглядно. Жругр непоколебимо верил, что коммунизм — действительно светлое будущее, а чтобы люди к нему сильнее стремились, они должны его лучше разглядеть — чему сухие марксистские учебники помогают мало. Поэтому «Туманность Андромеды» Жругр считал своей книгой. Навна — тоже, но из иных соображений. Русомиру нужно иметь целостное представление о светлом будущем и, следовательно, путях движения к нему. А пока у него на этот счёт лишь отдельные разрозненные, друг с другом не согласованные мысли, а вот целостная картина… тут Русомир вопросительно поглядывает на Жругра — мол, тот её знает. Но откуда Жругр возьмёт знающих её людей? Да они до сих пор и не требовались особо, страной руководили такие, которые умели применять к решению насущных проблем всё те же отдельные разрозненные марксистские идеи, а при надобности действовать вовсе вопреки марксизму, — ведь для выживания Советского Союза в кольце врагов прагматизм куда полезнее глубокого знания коммунистической теории. Словом, представление о коммунизме оставалось фрагментарным и смутным. И ценность «Туманности» в глазах Навны состояла в том, чтобы начать рассеивать этот туман.
Через 12 лет Ефремов пишет продолжение того романа — «Час Быка». Эту книгу Жругр сначала тоже счёл было своей, и её пару лет издавали большими тиражами. А о чём она, если присмотреться?

    Несомненно, Торманс на самом деле — вариант будущего Земли, от которого Ефремов предостерегает человечество. Вопрос в том, по какой колее род людской может докатиться до Торманса. То, что писатель имел в виду непременно капиталистический путь, — объяснение наивное; тогда он мог бы так и сказать, что предки тормансиан — американцы или, скажем, англичане, — и места для домыслов не остаётся. Но они, как легко установить по многим признакам, — китайцы, а значит — коммунисты; а это всё очень усложняет. Получается, Ефремов изобразил деградацию руководимого именно коммунистами общества.
    В «Часе Быка» присутствуют два мира. Один — коммунистическая Земля; тут заметно дополняется и подправляется данная в «Туманности Андромеды» картина будущего. Второй — Торманс. В сущности, это изображение жуткого будущего Земли, только перенесённое на вымышленную планету. Для большей ясности вообразите, что борьба за власть над Землёй завершилась победой предков Чойо Чагаса и они реализовали на нашей планете то, что в романе им удалось только на Тормансе. Таким образом, в «Часе Быка» представлены два варианта будущего Земли… светлый и тёмный? Но не так уж они противоположны.
    Навна их сходство видела ясно хотя бы уже потому, что ей не было места ни в каком из этих миров. Соборные Души в них не нужны, поскольку считается очевидным, что деление человечества на народы есть зло, которое следует преодолеть. Поэтому там и там уничтожены две главнейшие опоры Соборных Душ — семья и история.

На ефремовской Земле семьи нет вообще, воспитание детей взял на себя глобальный детдом, на Тормансе от семьи осталась одна разбитая скорлупа, так что, по сути, и там воспитание полностью централизовано. Значит, в обоих случаях Гагтунгр далеко продвинулся в осуществлении своего плана: истребив собориц, он узурпировал их роль и штампует человеческие души по своим лекалам. На Тормансе ему помогает последний оставшийся уицраор — глобальный, а на ефремовской Земле таковой уже отработал своё — тоталитарное воспитание отлажено настолько, что «не такие» люди появляются очень редко и для нейтрализации их не требуется грубый репрессивный аппарат, достаточно более тонких инструментов типа ПНОИ и РТИ.
Правда, возникает естественное возражение: на ефремовской Земле люди добрые, всесторонне развитые и т.п.; неужели Гагтунгру такие нужны? Конечно нет. Но таких и не будет. Уничтожение семьи, а с нею и национальных традиций, неизбежно ведёт к деградации всей системы воспитания. Глобальный детдом только в оторванных от жизни фантазиях может взрастить Вира Норина или Веду Конг, а на деле он будет штамповать тормансиан. Ефремовская Земля утопична, на ней налицо непримиримое противоречие между системой воспитания и её ожидаемыми результатами. Она предполагает, образно говоря, что на репейнике будут расти яблоки. Такой мир в реальной жизни существовать не может. А вот Торманс — может; тормансиане — естественный продукт глобального детдома, руководимого глобальным демоном. Так какие два варианта будущего Земли обрисованы в «Часе Быка»? Тот, который якобы должен получиться при развитии по марксистскому пути, — и тот, к которому человечество докатится в действительности, если ставить экономику выше всего и сплющивать человека до состояния homo economicus.

И прошлое там и там напрочь забыто.
На Тормансе история в небрежении, да её и фальсифицируют походя. На ефремовской Земле она вроде ставится очень высоко, но надо обратить внимание на один кое-как замаскированный в романе факт. По «Часу Быка», при переходе к коммунизму были уничтожены почти все книги и прочие источники сведений об истории человечества. Это с очевидностью следует из того, что на ефремовской Земле крайне слабо знают докоммунистическую историю человечества. При её описании не применяется даже общепринятая ныне хронология; к примеру, дата 1917 год там никому ни о чём не говорит. Наша хронология просто утрачена, заменена другой, которая ныне используется в основном лишь в Восточной Азии:

Историки для тех времен пользуются периодизацией, принятой в хрониках монастыря Бан Тоголо в Каракоруме. Уединившиеся там летописцы беспристрастно регистрировали мировые события ЭРМ, пользуясь двухполосной системой сопоставления противоречивых радиосообщений. Удаленность буддийского монастыря — причина, почему там сохранились летописи, — в те времена множество исторических документов в других странах погибло. В Бан Тоголо уцелела самая полная хронология, и мы пользуемся ее календарем.

В другом месте уточняется, как именно земляне лишились памяти о прошлом:

После ухода ваших звездолетов было еще великое сражение. Наши предки не догадались спрятать документы под землю или в море. Погибло многое.

Объяснение звучит то ли запредельно наивно, то ли прямо издевательски. Великое сражение, в котором человечество выжило, а имеющие отношение к истории документы начисто исчезли? Это как? Для того чтобы забылась даже хронология, нужно практически полное исчезновение буквально любых исторических источников по всей планете. Даже единственный сохранившийся экземпляр какой-нибудь энциклопедии уже не позволил бы хронологии погибнуть. Да что там энциклопедии — тут сгодятся и обычные школьные учебники по истории, которые существуют в немыслимом количестве экземпляров во всех уголках планеты. Но погибло вообще всё, где бы ни находилось — в книжных хранилищах, домашних библиотеках, где угодно. Никакая война не способна столь начисто истребить книги. Тем более что не такой уж тотальной она была. Ведь цивилизация сохранилась на приличном уровне — а это, кстати, означает, что техническая литература тоже уцелела в достаточном для обслуживания техники количестве. Погибла именно историческая. Вот как избирательно бомбы летали, оказывается, попадали именно в то, что связано с историей. Ясно, что в действительности память о прошлом стёрта уже после войны — при целенаправленном уничтожении исторических источников (вместе со сведущими в истории людьми, естественно) в течение ряда поколений. Когда наконец решили, что искоренили память о неправильном прошлом достаточно, то сменили курс и принялись на основе уцелевших огрызков сведений кое-как восстанавливать уничтоженную историю. Тогда и обнаружилось, что в неком каракорумском монастыре всё-таки сохранилось некое последовательное изложение событий — и даже с хронологической сеткой, её отныне и взяли за основу.
Вот что, по «Часу Быка», должно было происходить после установления коммунистической власти над всей планетой. Но тут не в коммунистах дело. Если предположить, что за создание общечеловечества взялись люди, руководствующиеся какой-то даже самой противоположной марксизму идеологией, то получилось бы то же самое. Любая настроенная на создание общечеловечества группировка, дорвавшись до власти над всей планетой, должна действовать аналогично. Ведь нельзя слить народы воедино, не стерев их историческую память, а для этого надо обнулить вообще всю историю человечества, поскольку та вдоль и поперёк этническая. История человечества — история народов, она не нужна тем, кто считает деление человечества на народы злом.

Зато на ефремовской Земле Навну вдохновляет почти полное отсутствие влияния хаоссы, которая никак не может манипулировать людьми, ибо те почти не подвержены низменным страстям, так что вся засохла и сморщилась, её и не видать. Сравните хотя бы с миром будущего, показанным в «Неукротимой планете», — там люди защищены от влияний хаоссы не более, чем мы, поскольку морально не выше нас. А Ефремов решительно утверждает возможность огромного нравственного прогресса. Он наглядно изобразил мир без пещеры хаоссы. Как Навне такого не ценить? Камень, который топит всю ефремовскую картину светлого будущего, — узел из атеизма, глобального этноцида и глобального детдома. Если этот груз отвязать и выбросить, то мир без пещеры хаоссы чудесен.

     А Жругра уже обуревают подозрения:
    — Что-то этот Торманс многим похож на Советский Союз, да и картина коммунизма у Ефремова сомнительна, если приглядеться.
    — Так надо уточнять представление о коммунизме, ведь марксизм против любых догм, — пытается успокоить его Навна. — Если учение Маркса всесильно, потому что верно, то как оно может бояться истины?
    — Слишком уж многое там уточнять придётся. Да все перессорятся и передерутся, если возьмутся такое обсуждать. Я это безобразие прихлопну.
    — Но картина светлого будущего всё равно ведь должна проясняться, лучше уж тебе возглавить её прояснение. Люди должны сознательно участвовать во всенародном деле, для чего необходимо видеть ориентир, идеал. А сейчас его, если говорить откровенно, никто не видит. Что-то мутное, где всё сливается, деталей не различить. Ефремов в чём-то ошибся? Другие поправят. Если коммунизм идеален, то вернейший путь к осознанию всеми его правильности — беспристрастное рассмотрение его во всех подробностях.
    Но Жругр не доверяет умникам, которые проникают в светлое будущее чисто своим умом, вовсе без марксистского костыля или же таская его с собой скорее для виду, нежели для использования: огляделся, вроде не видят, костыль на плечо — и побежал. Если эти умники начнут свободно разбирать по косточкам коммунизм… Всполошённый Жругр чувствовал, что не сможет удержать такое обсуждение под контролем. Начавшись в рамках марксизма, оно их затем неизбежно снесёт, и откроется такой простор мысли, а с нею — и ереси, что уицраор заранее в ужасе. Он отшатнулся от этой безбрежности, словно от края пропасти.

    Так что вопрос с «Часом Быка» Жругр решил по-своему. Роман оказался фактически под запретом. Конечно, это крайне нелогично — сначала массово издавать книгу, а вскоре, без видимой причины и каких-либо объяснений, попытаться поставить на ней крест. Такая судорожность действий Жругра показывает, насколько он был сбит с толку наметившимся серьёзным обсуждением того, в чём считал себя высшим судиёй. И это, конечно, сигнал прочим писателям-фантастам: не надо слишком усердно развивать поднятую Ефремовым тему.
    Естественно, таким образом Жругр сильно мешает народу разглядывать светлое будущее, а через народ мешает и Русомиру. Но тот с помощью Навны всё же продвигается в этом направлении. Прежняя примитивная дилемма «за коммунизм — против коммунизма» постепенно вытесняется из его сознания более многоцветной картиной.
    — Да, — говорит он Навне, — самое ценное у Ефремова — настрой на уничтожение пещеры хаоссы. Это вдохновляет. Но верного пути к этой цели Ефремов не подсказывает. Так что делать? Страшная же пещера — и очень запутанная.

ОДИНОКИЕ ПАРУСА

Навна воюет с хаоссой за любого человека буквально всю его жизнь. Хаосса охотится за каждым ребёнком с рождения, стремится утащить его душу в свою пещеру и изуродовать. И более всего Навна жаждет понадёжнее защитить от неё именно детей.
Русомир по совету Навны читает повесть Владислава Крапивина «Колыбельная для брата». Там воинство хаоссы представлено шайкой малолетних вымогателей во главе с неким Дыбой. Очередной их жертвой стал Петька Чирков по прозвищу Чирок. Его одноклассник Кирилл Векшин, случайно узнав об этой истории, задумался о будущем своего трёхмесячного брата:

Чирок тоже был такой крохой, а сейчас попал в беду. Если отдать его этой беде, через тринадцать лет она придет и за Антошкой.
В самом деле так может случиться! И получается, что сегодня Кирилл оставил в беде брата.

С точки зрения житейской логики, передряга с Чирком и предполагаемая беда с младшим братом Кирилла никак не связаны. Но для Соборной Души связь между ними ясна как белый день: Кирилл, помогая Чирку, становится другим, гораздо более способным оградить Антошку от будущих бед, причём главная защита состоит в том, что у Антошки появляется — в лице старшего брата — достойный пример для подражания. Защищать есть от чего. Вот старая учительница рассказала Кириллу о своём бывшем ученике, который как-то постепенно и незаметно сделался уголовником.

    И с этой минуты ощущение опасности не оставляло Кирилла. Он ехал домой, а лицо незнакомого Мишки все маячило перед ним.
    Почему он стал бандитом? Он же был обыкновенным мальчишкой. Как Митька-Маус. Значит, и Митька может? Значит, все могут?
    И Антошка?
    Все люди были такими, как Антошка. У них смешно топорщились на темени волоски. Никто из них не хотел зла. Они бездумно улыбались солнечным зайчикам и ловили губами угол пеленки, если он пощекочет щеку. Они все такие сначала. А потом делаются разными.
    Если человек хороший, это понятно. А почему некоторые становятся гадами? Вроде Дыбы? Почему?
    Может быть, потому, что сначала боятся других гадов? А боятся потому, что одни? Как Чирок?

Получается, для Дыб толпа одиночек — не только объект грабежа, но ещё и источник пополнения шаек, более того — Дыбы сами из неё вырастают. Царство хаоссы живёт толпой одиночек — а значит, никто не должен оставаться один. Кирилл спасает от одиночества Чирка и, в ином смысле — Антошку. А может спасти потому, что сам не один.

– Кир, – вдруг сказал длинный Климов. – А ты правда был не такой. Силу почуял?
"Давно почуял", – подумал Кирилл. Он помнил, что за ним "Капитан Грант". И тот штормовой день. И "Колыбельная". Это и была сила.

«Капитан Грант» — парусник, который Кирилл с друзьями собственноручно построили и уже испытали в деле, и даже людей от лесного пожара на нём пытались эвакуировать (что в итоге не потребовалось, но сути это не меняет). Так появился сплочённый дееспособный коллектив. То есть — организованная сила, которую можно использовать и в мирных целях, и для самообороны, и для помощи другим людям. В экипаже Кирилл по-настоящему почувствовал, что он не один, — и начал становиться другим. Но каким именно другим?

— Я примерно то же чувствовал, — сказал Навне Радим, — когда лежал в твоём теремке без признаков жизни, а ты требовала от меня ожить, чтобы спасти тебя и сестёр. Я должен был стать другим, чтобы помочь вам, а Кирилл — чтобы помочь брату. Мне было нелегко понять, каким именно другим следует стать, — вот что хуже всего. Я ведь не мог равняться на героев из прошлого. И Кирилл не может.

Но почему не может? Скажем, не раз упоминаемый в «Колыбельной для брата» гайдаровский Тимур — чем не пример для подражания? Если Кирилл вступил в уже существовавший экипаж, то Тимур сам создал свою команду. И поставил на место Квакина, который ничем существенно не отличается от Дыбы.

    –Бей, не отступай!– выхватывая из кармана яблоко и швыряя по огням, крикнул Квакин.– Рви фонари с руками! Это идет он… Тимка!
    –Там Тимка, а здесь Симка!– гаркнул, вырываясь из-за куста, Симаков.
    И еще десяток мальчишек рванулись с тылу и с фланга.
    –Эге!– заорал Квакин.– Да у них сила! За забор вылетай, ребята!

    Да, у отряда Тимура сила — единственное, что способно произвести впечатление на Квакиных-Дыб, убедить их в том, что пора «вылетать за забор» — хотя и это не спасёт. А сила, в общем, оттуда же, откуда у экипажа «Капитана Гранта», — ребята сплотились вокруг общего дела, вот и стали силой. Так почему Тимур не может служить для Кирилла настоящим примером?
    Потому что общее дело в этих двух случаях — очень разное. У команды Тимура — помощь семьям красноармейцев. Тут общее дело диктуется обстановкой, притягивает всех неравнодушных, независимо от того, кто из них чем вообще-то хочет заниматься. Мало ли чего самому хочется — обстановка тяжёлая, надо людям помогать. Тогда как Кирилл с товарищами объединились как раз вокруг того, что именно им интересно, то есть вокруг парусника. В первом случае — осознанная необходимость, во втором — свобода самовыражения. Такое разительное отличие объясняется не тем, что ребята другие, а тем, что обстановка за сорок лет сильно изменилась в лучшую сторону.
    Тимур с товарищами ощущают себя, в сущности, солдатами-добровольцами на войне с мировым империализмом. Солдат делает что нужно, а не что хочет. Нельзя на фронт — значит, пока станем хотя бы помогать семьям красноармейцев. В том числе защищать их сады от воришек. Сады эти, с точки зрения Тимура, — своего рода тыловые объекты Красной армии, а налёты на них — как бы диверсии. Тимур вначале требует от Квакина всего лишь не трогать эти объекты, не уподобляться Мальчишу-Плохишу — тот сознательно продался буржуинам за варенье и печенье, а Квакин, получается, неосознанно продаётся за яблоки. Сумей Квакин верно оценить соотношение сил — оставил бы эти сады в покое, переключившись на другие. И квакинская шайка существовала бы дальше. Такое время — хаосса прячется в тени Буржуина, основные силы уходят на борьбу с ним, а не с ней.
    А Кирилл со сверстниками живёт в стране, которая достаточно надёжно защищена от внешнего врага, — и потому тень Буржуина уже не столь густая, чтобы хаосса в ней надёжно укрылась. Потому и Дыба в худшем положении, нежели Квакин.

    – Вроде мы незнакомы, – заметил Дыба и медленно осмотрел Климова от ботинок до макушки. – Вроде мы дорогу друг другу не переходили.
    Климов зевнул.
    – Вроде… – сказал он. – Вот и не переходи. Как кого зацепишь, считай, что перешел.

    Квакину говорят: не трогай тех, кто под нашей защитой. А Дыбе: не трогай вообще никого, под нашей защитой — все. Шайке Квакина позволяют существовать дальше, не выходя за указанные рамки. Компанию Дыбы приговаривают к ликвидации без всяких оговорок: разойдитесь, сидите тихо и не мешайте людям жить.
    Но ясно же, что загоняемый в угол Дыба так просто не сдастся. Как и все подобные Дыбы, малолетние и тем более взрослые. Ведь им же буквально ломают жизнь — как они её себе представляют. Словом, хаосса, если столь круто за неё взяться, мобилизует свои полчища и окажет яростное сопротивление — в самых разнообразных формах. Жругр и Русомир опасаются слишком её злить — именно потому, что главным врагом по-прежнему считают, образно говоря, Буржуина. Хаосса прячется за ним — мол, да, я злая и вредная, но до меня ли вам, вон Буржуин на вас прёт, вы внешним врагом занимайтесь, а меня не зажимайте слишком… а то ведь и психануть могу! И Жругр с Русомиром уступают. А глядя на них, не слишком рвутся в бой с хаоссой государство и народ.
    Что и видно на примере класса, в котором учатся Кирилл и Чирок. Класс является также правофланговым тимуровским пионерским отрядом, лучшим в школе. И, казалось, легко может хотя бы защитить одноклассника от Дыбы — это ведь всего ничего по сравнению с тем, что делал Тимур. Однако отряду не до борьбы со всяким там мелким хулиганьём, он занят куда более масштабными делами:

    — У нас такая работа за прошлый год! Мы триста писем получили со всей страны, если хочешь знать, потому что у нас работа. У нас друзья во всех республиках и вообще… Мы с болгарскими пионерами переписываемся!
    – А Чирок? – сказал Кирилл.
    – Что – Чирок?
    – Ему что до твоей работы и переписки? Где был отряд, когда Чирка избивали?
    – А где был ты? – спросила Ева Петровна. – Ты взял на себя роль судьи. А разве ты уже не в отряде?
    Но Кирилл заранее знал, что она это спросит.
    – Нет, я тоже виноват, – сказал он. – Но я хоть не оправдываюсь и не кричу, что у нас везде друзья. Друзья во всех республиках, а между собой подружиться не умеем… Или боимся?
    – Чего? – спросил Димка Сушко. – Тебя, что ли?
    – Дубина ты, – сказал Кирилл. – Не меня, а того, что придется по правде друг за друга отвечать. Защищать друг друга. Не словами, а делом.

Внешне у правофлангового тимуровского сохраняется логика Тимура: ну не пускают нас на фронт, да и самого фронта нет, — так станем делать то, что можем, — хотя бы переписываться с болгарскими и прочими пионерами, вместе с которыми нам потом громить мировой империализм. На деле получается пародия на команду Тимура, типичное эпигонство, — что было естественным в предвоенной атмосфере, теперь смотрится нелепо. Разговоры про работу, переписку и прочую занятость просто прикрывают один очевидный для Кирилла факт: «Нет никакого отряда… Просто тридцать семь человек и Ева Петровна Красовская». 38 я — а где мы? Какое ещё мы, если настоящего общего дела нет?
Получается, в экипаже парусника Кирилл нашёл то, чего нет в классе, увидел, что такое мы. И теперь делает вывод: «Вот если бы у каждого хорошего человека был свой экипаж, тогда бы все Дыбы повывелись от безработицы».

Так Кирилл по-своему выходит к самой сути замышляемого Яросветом и Навной генерального наступления на пещеру хаоссы. Самая суть не прямо в войне с Дыбами, а в изменении самой структуры общества. Чтобы каждый занимался делом, которое и ему интересно, и стране полезно, и на такой основе объединялся с другими людьми, увлекающимися тем же. Получается общество, структурированное по общественно полезным интересам. Главное даже не то, что сплочённый коллектив способен защитить от Дыб своих и даже посторонних, а то, что в таком обществе Дыбам и взяться неоткуда.
Экипаж «Капитана Гранта» — частица такого общества, как бы вестник из будущего. Хотя прямой немедленной пользы стране от него нет, зато он воспитывает людей для будущего. Но этот экипаж — сам по себе, парус одинокий. И даже превращение всего общества в, так сказать, совокупность экипажей проблему решает лишь отчасти. Экипажи, каждый на своём корабле, могут толпиться где не надо, оставляя без внимания те места, где они нужны, хуже того — будут сталкиваться друг с другом, — хотя бы потому, что каждый считает именно своё дело самым важным. Обеспечить порядок способен лишь какой-то единый план действий. Чтобы каждый экипаж видел не только своё дело, но и общую цель всего народа, выстраивал своё дело с учётом её. Одинокие паруса сплотятся в непобедимый флот, только влившись во всенародное дело. Есть охватывающая весь народ советская система, из которой жизнь уходит. И есть одинокие паруса, под которыми жизнь бьёт ключом, но они разобщены. Естественное решение — встраивание их в систему, чтобы они её оживили и подогнали под себя. Система наполнится всенародным делом, которое связано с реальной жизнью народа, его потребностями, а не вытекает из какой-либо спущенной сверху доктрины.

Навна говорит Русомиру:
— Так что делать будем? Вот посмотри, как Ева Петровна рассуждает, а вернее, за тобой повторяет:

– Этот Дыба, как ты выражаешься, не из нашей школы. У него есть своя администрация, дорогой мой. Есть милиция, в конце концов. Комиссия по делам несовершеннолетних.
– Конечно, есть, – сказал Кирилл. – А Дыба тоже есть. Интересно, да? Они есть, и он есть. Никуда не девается. И никуда не денется, пока мы его боимся.

    — То, что боимся, — уточнила Навна, — вторично; даём им сил набраться, а потом боимся. А первично то, что «они есть, и он есть». И Жругр есть, со всей своей милицией и прочим, и хаосса тут же довольно вольготно бродит, с Дыбами своими. Русомир, что ты на это скажешь?
    — Жругр не тем занят, а что я без него могу?
    А раздражённый Жругр пытается утихомирить Навну:
    — Далась тебе эта пещера, ну что ты вцепилась в неё мёртвой хваткой? Всегда же так было. Можно подумать, сейчас хаосса наглее, чем раньше; да не в пример хуже бывало, будто не помнишь? Успокойся наконец, идеалистка ты неисправимая, всё равно без мировой революции хаоссу не придавить.
    Навна глядит на тугодума гневно — и ей кажется, что перед нею уже мёртвый уицраор, вроде как зомби.

ВОСЬМОЙ ЖРУГР

    Естественно, Навна воспитывала Русомира не только и не столько с помощью художественной литературы, но описывать всё было бы слишком длинно, а суть не изменится. Главный результат — то, что Русомир уже определённо настраивался разгромить пещеру хаоссы. Но по-прежнему слишком уж склонен выталкивать впереди себя Жругра, перекладывать на него значительную часть своей работы. А как переложишь, если Жругр зачастую не желает делать даже то, что действительно обязан?
    Вовсе утративший доверие к уицраору Яросвет говорит Навне:
    — Видишь, он даже за хаоссу взяться по-настоящему не желает. А ты ещё надеешься отвратить его от марксизма? Как с ним вообще можно говорить про его догмы? Для этого Жругра коммунизм может быть лишь путеводной звездой — именно звездой, в которой нельзя различить никаких деталей. Он не сможет в неё вглядываться, потому что тогда увидел бы там нечто совершенно неприемлемое — неразрешимые противоречия, из коих следует, что коммунизм — тупиковый путь. И что сознательного строителя коммунизма быть не может: сделается вполне сознательным — станет строить не коммунизм, а нечто своё.
    — Но я как раз и добиваюсь, чтобы Жругр хорошенько разглядел эти противоречия, тогда ему можно будет объяснить, что пора отвязать наше всенародное дело от коммунизма.
    — Не поймёт. Он марксистский уицраор по самой своей сути, для него отказ от коммунизма — смерть.
    — Так что же, ему немного осталось жить?! Он ведь совсем молодой. Неужели успел настолько закостенеть, что не поймёт очевидного?
    — Это врождённая связь с Гагтунгром его губит. Не спорю, гораздо лучше было бы его перевоспитать, только не представляю как, а время не ждёт.
    Яросвет говорил то, что она вроде и сама видела, но видеть не желала, не в силах признать неминуемость гибели и этого Жругра. Разве можно приговорить к смерти коня, на котором она влетела в Берлин?
    — Я его перевоспитаю, — промолвила Навна упрямо. — Мы с ним будем разглядывать коммунизм, пока он не увидит там… вот тот горелый ствол, который портит весь вид. Мы вырвем этот ствол и сделаем из картины коммунизма картину русского рая.
    «Да, так мы и сделаем, — подумал Яросвет. — С другим Жругром. Дело явно к тому идёт».
    Но спорить не стал.

Дингра тоже недовольна — мол, за что Жругр ни возьмётся, всё делает за счёт русского народа. Снова, как в начале века, Навна пугает Жругра Дингрой, а Дингру — хаоссой, пытаясь заставить уицраора и кароссу быть внимательнее друг к другу.
У Русомира основные претензии к уицраору те же, что и у Дингры, хоть и гораздо более упорядоченные. Он требует, чтобы Жругр больше считался с русским народом — во всех смыслах, от чисто материальных интересов до духовных ценностей. Но Жругр держится за свою руководящую и направляющую роль. Он напоминает, что у него целостная концепция развития есть, а у Русомира — нет, так что не пристало тому лезть со своими указаниями в то, в чём не смыслит. Однако смыслит Русомир всё больше и недовольство его стратегией Жругра нарастает. Русомир развивается, тогда как Жругр — уже нет, — а значит, отношения между ними не могут оставаться прежними.

    На косности Жругра, нытье Дингры и сомнениях Русомира вырос жругрит, объявивший, что готов заботиться только о России и не пытаться вести за собой всё человечество, даже не требовать от русского народа жертв ради сохранения Союза; более того — он готов следовать указаниям Русомира, иначе говоря, согласен на установление демократии. Русомир колеблется — с одной стороны, привык к нынешнему Жругру да и просто опасается потрясений, а с другой — предложения жругрита очень заманчивы.
    — У жругрита нет никакой внятной стратегии, — предостерегает Русомира Навна, — у тебя — тоже; сделается он Жругром — так и будете друг на друга глазеть в ожидании указаний. С жругритом свяжешься — опять будет смута. Лучше в спокойной обстановке просвещайся дальше; разглядишь как следует нашу тетраду, кто что и как делает, и Жругра разглядишь и поймёшь — тогда и подчинишь его.
    — Да я и сам того вообще-то хочу. Но он же упрям сверх всякой меры, он и мне просвещаться мешает и, чувствую, не подчинится мне, даже когда я его разгляжу досконально. Умрёт — но не подчинится.
    В самом деле, этот идеальный вариант плавного перехода к демократии перечёркнут упёртостью Жругра. Навна без толку вразумляет уицраора, приходя в отчаяние. Вот уже седьмому Жругру она пытается подарить ни много ни мало вечную жизнь — но ни один не берёт. Неужели и в самом деле не унести уицраору бессмертия, неужели не по нему груз?

Яросвет принялся воспитывать жругрита, исходя из того, что Жругр обречён, а посему надо сделать его замену хотя бы менее катастрофичной для России. На сей раз демиург преуспел в этом больше, чем в начале века, — ему удалось не допустить появления других, вовсе им не контролируемых, жругритов. А этого Яросвет с Жарогором просветлили, насколько могли. Главное — убедили в том, что если уж отказываться от коммунистической власти, то нечего и пытаться сохранить страну в прежних границах, потому что без монополии КПСС на власть Союз существовать не может. Так что жругрит нацелился на роспуск Союза — союзные республики должны стать независимыми государствами. Это был единственный способ относительно мирного роспуска СССР.

Наконец жругрит убил отца и взял власть. Советский Союз рухнул.
Ничего не поделаешь, в уицраорской династии дела идут по своей логике, к которой приходится приспосабливаться. Яросвет с Навной немедленно благословили жругрита на царство, и он стал восьмым Жругром. Теперь вопрос в том, как его приручить.