Часть 18. ВСЕНАРОДНОЕ ДЕЛО

ЗВЁЗДНЫЙ ЧАС СВЕТЛОМИРА

Настал звёздный час Светломира. Правда, он лишь смутно представляет, куда вести Россию. Привык брать пример с западных либератеров — а теперь дорвался до такой воли, какой даже у них нет, и не знает, как ею распорядиться. Все жругриты в той или иной мере зависят от него, и он намеревается выбрать из них самого подходящего, превратив его в своё послушное орудие; но кого именно? Его приверженцы тянут в разные стороны — ведь любой жругрит Светломира чем-то не устраивает, любого надо перевоспитывать.

    Между тем Жругретта и Верхомир, и без того давно дышавшие на ладан, со смертью романовского Жругра лишились опоры и быстро растворяются в небытии. Поэтому Дингра окончательно оказывается вновь общенародной кароссой, а Русомир — общенародным идеалом. Теперь им предстоит наглядно и болезненно убедиться, что не так уж они к тому готовы.
    В теремке на месте улетучившегося Верхомира — страх и растерянность. Случилось то, чего Навна боялась уже больше ста лет, — Русомир оказался в том же положении, как когда-то Экзопль. Он же остаётся в основном идеалом человека, который хочет просто мирно трудиться, в политику особо не влезая. Но с уходом Верхомира и связанной с ним старой элиты жить так стало окончательно невозможно — если русский народ шарахается от политики, то власть забирают инородцы или, в лучшем случае, последователи Светломира, коему Русомир тоже не шибко доверяет. Так что поневоле вникает в политику — но это требует времени, а события развиваются стремительно.
    И потому Русомир не может по-настоящему использовать открывающиеся возможности. Вроде бы посредством Советов он получил власть — но упёрся в неумение ею пользоваться, хуже того — в недостаток желания учиться тому. Неспособность Советов адекватно руководить страной (а сплошь и рядом — даже уездом или волостью) выявилась очень быстро.

    — Всенародное дело — теперь вполне твоё, — напоминает Русомиру Навна. — Ты хорошо сознаёшь его сущность? Все эти заводы, дороги, школы, армия, полиция и всё прочее — одно целое, и ты должен видеть, как там всё со всем связано. Не кто-то, а именно ты. Ведь заниматься всем этим будут люди, равняющиеся на тебя; они же не могут понимать в том, в чём сам их идеал не смыслит. Сколько есть в стране всяческой работы — вся твоя; нет дела, про которое ты мог бы сказать: а это не моё, пусть об этом заботится кто-нибудь, равняющийся на другой идеал.
    Русомир мрачно осмысляет ситуацию, в которой очутился. Очень уж привык к тому, что его дело — быть идеалом рабочих, крестьян, солдат… да хотя бы и купцов и заводчиков, всё равно — это люди, использующие систему всенародного дела, а саму работоспособность её обеспечивают те, кто равняется на Верхомира. Конечно, за последние лет 60 дворянство сильно потеснилось, соответственно и Русомир уже кое-что соображает в делах управления, но — маловато. Не готов оказался к тому, что Верхомир вот так вмиг исчезнет со всем правящим слоем, тем самым устроив как бы всероссийскую забастовку начальства — такую, по сравнению с которой все стачки рабочих — чепуха.
    — Теперь ты во всём этом должен разбираться, — продолжает Навна. — И в том, как страной управлять, и как экономику в рабочем виде поддерживать… а главное, как страну защищать от внешних врагов и от внутреннего хаоса — вот что сейчас самое жгучее. Можешь быть идеалом не только солдат, но и генералов?
    Русомир безмолвствует.
    — Я же не для того это говорю, чтобы лишний раз тебя упрекнуть, что не уберёг старого Жругра и Верхомира, — вздохнула Навна. — Что сделано, то сделано, что уж теперь друг друга винить. Просто напоминаю, чему ты обязан в кратчайшие сроки выучиться. Вместе будем учиться… у меня ведь тоже тут не всё ладно. Ничего, выберемся — раньше хуже бывало.

А Светломир тем временем рулит Россией как умеет — и от месяца к месяцу осознаёт, что умения ему сильно не хватает; Россия (и жизнь вообще) в его идеалистические схемы не умещается. И никого из жругритов он толком запрячь не может — а между тем вылезшая из-под спуда самодержавия хаосса наглеет, грызёт и государство, и общество, и (что в войну хуже всего) армию. До Светломира начинает доходить, что зря он столь опрометчиво взялся за гуж; видать, потребуются не только помощники, но и равноправные союзники… а что он сам скоро окажется у кого-то на подхвате — такой мысли у него пока нет, непереносима она для него. Его отношения с западными либератерами — тема отдельная, но уж в России он всегда считал себя умнее и нравственнее всех, списывая любые неудачи на то, что у него руки связаны царизмом. А теперь они свободны — но всё из них валится. Впрочем, нынче Светломир объясняет провалы уже своей неопытностью в реальном управлении — что поправимо, так что и потребность в союзниках мнит временной, рассчитывая попозже их подчинить — он же либератер, а либератеры ставят себя выше даже демиургов.

СВОЙ ГЛОБАОР

Пока Светломир рядится в тогу высшего стратега, настоящий русский небесный стратег со знанием дела корректирует свои планы. Февральская революция сильно огорчила Яросвета, но отнюдь не обескуражила — он и раньше считал подобное развитие событий самым вероятным, так что запасной вариант наготове:
— Придётся короновать красного жругрита. Больше некого.

Навна до самого момента гибели романовского Жругра не задумывалась о том, что будет делать без него. Нет у неё привычки при живом Жругре (если тот не совсем безнадёжен) подыскивать ему замену — нельзя так к своему коню относиться. И лишь теперь разглядывает красного жругрита иначе — не как опасного и в то же время полезного хулигана, а как будущего нового Жругра. А в таком качестве он вызывает самые серьёзные вопросы.
Марксистский жругрит — существо уже по натуре своей безнадёжно противоречивое. Традиции русской уицраорской династии, собственная врождённая связь с Россией, влияние Яросвета и Навны — всё это прикрепляет его к русскому народу. Но стратегия этого жругрита строится на марксизме, в который Гагтунгром внедрена идея глобального государства. И потому красный жругрит считает своим народом всё трудящееся человечество, которое намерен объединить под своей властью.

    А Навна отлично помнит, как 13 веков назад в гостях у богини Земли пережила то леденящее душу видение, где глобаор Лже-Жругр крушит Земоград, в который сама же Навна его по легкомыслию впустила. И не забывает, что обещала тогда Земле. И сейчас сразу возразила:
    — Он же глобаор. Жругру нельзя быть глобаором.
    — Он ложный глобаор, — уточнил Яросвет. — По марксистским понятиям, Россия — страна довольно отсталая и основной опорой для мировой революции служить не может. Так что по идее успешно возглавить такую революцию может какой-то другой марксистский уицраор — скажем, американский или немецкий. Но не спорю — поскольку таковых нет, а будет русский, то Гагтунгр постарается использовать его — на безрыбье и рак рыба. Но разве мы такое допустим?

Навна сама понимает, что задача планетарного демона непроста: он должен подталкивать будущего Жругра к самоубийственной политике — устремившись к мировой революции, тот гарантированно сломает шею. А ведь никакой уицраор не может быть зомбирован Гагтунгром полностью, инстинкт самосохранения сохраняется. Даже насквозь марксистский уицраор не станет сознательно жертвовать собой ради мировой революции. Она интересна ему именно как средство достижения им — непременно им — господства над земным шаром. Поэтому вбить клин между будущим Жругром и Гагтунгром вполне реально. Но знает Навна и о том, сколь упёртые существа уицраоры; уж коли этот жругрит родился с идеей мировой революции, то будет её проталкивать, цепляясь буквально за любую возможность, реальную или мнимую, — а Гагтунгр мастер подбрасывать что-то привлекательное, указывать вроде бы подходящую дорогу к вожделенной цели.

    — Разве мало ложных глобаоров Гагтунгр уже весьма успешно использовал? — напомнила она. — Один Ясаор чего стоит.
    — Обманом использовал. А любой обман можно разоблачить.
    — Но будущий Жругр, можно сказать, хочет быть обманутым. Он же с рождения уверен, что имеет шанс достичь мирового господства; признать обратное для него невозможно — это же утрата смысла жизни. Его не переубедишь, я знаю заранее.
    — Верно, не переубедишь. Зато его можно в каждой конкретной ситуации убедить в том, что вот именно в таких условиях ему прямиком к мировой революции идти нельзя, а надо ставить некую более реалистичную цель — как якобы промежуточную. И будем всякий раз подсказывать ему такие цели — и напрямую за мировую революцию он так никогда и не возьмётся.
    — И до каких пор так его водить за нос?
    — А пока Русомир не дозреет, не станет действительно всенародным идеалом. Станет — тогда и со Жругром у нас разговор пойдёт уже другой, куда более прямолинейный.
    Навна кивнула в знак согласия. Яросвет продолжил:
    — При власти красного Жругра Русомир начнёт гораздо быстрее усваивать идею всенародного дела — она въедет в его сознание верхом на марксизме.
    — А с нею за компанию въедет также и Гагтунгр — и как потом лечить Русомира от гагтунгрщины?
    — Русомир в итоге отделит идею всенародного дела от марксизма.
    — Точно отделит?
    — Точно. Просто потому, что никогда не сможет от тебя отречься. Сама знаешь, что ты, Соборная Душа, с точки зрения марксизма — пережиток прошлого. Не соответствуешь никаким марксистским догмам — ни атеистическим, ни космополитическим, ни экономическим. Когда Русомир по-настоящему вникнет в марксизм, то увидит, что должен выбирать между ним и тобой. И отбросит марксизм, забрав из него что надо.
    — Заберёт, прежде всего, идею сознательного труда на общее благо. А идею слияния народов отбросит. Эти две идеи ключевые, это полюса марксизма — светлый и тёмный.
    — Именно так.
    Навна вынесла вердикт:
    — Получается, марксизм — костыль, с которым Русомир дойдёт до начала самостоятельного пути к России, сплочённой всенародным делом. Пусть так и будет, раз выбора всё равно нет.

В октябре того же года они короновали красного жругрита и тот стал седьмым Жругром.

НОВАЯ ВЛАСТЬ

Светломир не сразу признал эту совершённую без его согласия интронизацию, какое-то время настаивал на том, что вопрос о власти остаётся открытым, но скоро уступил. Ведь выбор в пользу какого-то из жругритов всё равно надо делать, причём поскорее — разгул хаоссы нарастает, должен же кто-то навести хоть какой-то порядок, а не то всё посыплется и Светломир окажется в ещё худшем положении, чем до революции. Потому он признал нового Жругра, принялся его приручать — но и сам начал к нему усиленно приспосабливаться. Именно тогда Светломир приобретает отчётливо марксистский — а вернее большевистский — облик.

    Между тем в русские дела активно влезает Гагтунгр.
    Его Октябрьская революция одновременно озадачила и воодушевила. Раньше он предполагал, что Россия после крушения монархии надолго окажется во власти хаоса, а потому можно не заморачиваться насчёт неё, сосредоточиться на западноевропейских делах. Ни красный жругрит, ни марксизм тогда не играли в планах Гагтунгра решающей роли. Октябрьская революция изменила обстановку в корне. Яросвет пошёл, с точки зрения Гагтунгра, на отчаянный риск — возвёл на престол жругрита с ярко выраженными глобаорскими замашками.
    Гагтунгр помнит, как его при Иване Грозном выперли с Руси, — но надеется на сей раз перехитрить Яросвета. И начинает усиленно раскручивать идею коммунизма.
    Ему без разницы, коммунизм победит в конечном счёте или капитализм или ещё что. Ему сейчас нужен раскол мира. Чтобы в одних странах один социальный строй, в других — другой, и чтобы никто не верил в возможность их мирного сосуществования. Или мировая революция — или возврат России к капитализму, третьего не дано. Не хочешь восстановления в России дореволюционных порядков — делай мировую революцию. Не хочешь мировой революции — уничтожь Страну Советов. При таком понимании обстановки сторонники и противники социализма — даже самые миролюбивые — вынуждены сцепиться друг с другом насмерть, поскольку те и другие ощущают себя обороняющейся стороной, вынужденной биться до полного уничтожения противника чисто ради собственного спасения. Получится глобальный хаос, который в итоге приведёт к установлению власти глобарха, а в какой стране он появился и под какими знамёнами выступает — для Гагтунгра несущественно.
    Очень помогает Гагтунгру то, что люди о подобных материях по-прежнему судят примитивно. Мысль о том, что каждый народ может идти к собственному, особенному светлому будущему, по-прежнему мало кому доступна, хоть в России, хоть за кордоном, идея мирного сосуществования социалистических стран с капиталистическими выглядит маниловщиной, тогда как гагтунгровское толкование сложившейся ситуации — вполне адекватным.

    Гагтунгр всячески подстрекает нового Жругра разжечь мировую революцию, поддерживая у него иллюзию, что глобархом суждено стать именно ему — причём в ближайшее время. И либератеры (хотя отнюдь не последовательно, у них же сложное отношение к марксизму) невольно помогают планетарному демону, поскольку верят, что мировая революция, объединив человечество, даст ему благоденствие.
    Выдвинутый Гагтунгром и либератерами рецепт всеобщего мира прост: войны устраивают «господа» — именно они гонят народы друг против друга; не будет «господ» — не будет войн; глобальная гражданская война уничтожит «господ» — и восторжествует всемирное братство рабочих и крестьян. С такой позиции марксистский переворот в России имеет смысл только как затравка для мировой революции.
    И Жругр должен возглавить этот процесс. Сначала ему, разумеется, надо восстановить порядок в России. Но порядок можно понимать по-разному.
    С одной стороны, под влиянием Яросвета и Навны Жругр занимается тем, чем и положено заниматься уицраору, — воссоздаёт разрушенную государственность. С другой, по наущениям Гагтунгра и либератеров усиленно выискивает и искореняет разного рода контру, чтобы превратить Россию в надёжный плацдарм для развёртывания мировой революции. На практике, однако, одно с другим сильно переплетается, так что всего этими влияниями не объяснишь; у Жругра уже собственная (причём делающаяся всё более определённой) логика, сильно отличающаяся от логики любых его советчиков. И действия Жругра в гражданской войне — причудливая смесь вполне разумных действий, направленных на водворение в стране мира, с диким произволом, который только ещё сильнее разжигал войну.

Конечно, Яросвет с Навной старались сгладить эксцессы смуты и побыстрее с ней покончить, но ведь их влияние на народ — в основном через Русомира, а тот в политике путается. Советы без коммунистов (а также эсеров, анархистов и так далее, никому из политизированной братии он не верит) — вот что тогда устроило бы Русомира более всего. В реальности при всяком шаге к светлому будущему он спотыкался и волей-неволей озирался на Светломира и Жругра (первое время — порой также на жругритов). Какие уж тут Советы без коммунистов. Русомир — зигзагами, но всё более твёрдо — шёл за Жругром и Светломиром, Советы — за партией большевиков. И ладно. Самостоятельно они вообще невесть в какие топи забрели бы.

Одно из главнейших завихрений в голове Жругра связано с его отношением к Красной армии. Она создаётся именно для борьбы с контрреволюцией, а оборона страны — для неё функция второстепенная. Ведь предполагается, что главная наша защита — солидарность трудящихся всего мира; они не позволят империалистам организовать по-настоящему опасное нападение на родину революции, а потому нам и не потребуется армия, по мощи сравнимая с царской.

Первым по такой иллюзии ощутимо ударил Фюринг — весной 1918 года немцы начали наступление на дезорганизованную Россию. Жругр истошно призывает одетых в солдатские шинели немецких трудящихся (он же, напомню, и их причисляет к своему народу) повернуть оружие против кайзера — но они слушают не его, а Фюринга, и продолжают продвигаться на восток. Пришлось большевикам заключить похабный Брестский мир. Жругр, однако, объясняет такую осечку своей пропагандистской машины тем, что она ещё не отлажена, а также неготовностью немецких трудящихся к восприятию коммунистических идей. И уверен в скорой поправимости того и другого; ему и привидеться не может, что через 23 года та же история повторится — причём даже в гораздо худшем виде.

Правда, Фюринга Фобильд всё же через считаные месяцы прикончил — но не в угоду Жругру, а за проигранную войну. Тогда же провалились в Уппум ещё Тевтор и османский уицраор. Выходит, из сильнейших уицраоров планеты четверо сгинули в огне мировой войны. Гагтунгр о них особо не скорбел: смертельная схватка сильнейших уицраоров планеты, завершившаяся гибелью нескольких из них и нарождением новых, — очередной этап естественного отбора, большой шаг к сотворению глобального суперуицраора. Да и число страждущих такового изрядно возросло — после столь чудовищной войны многие полагали, что прочный мир на планете способна водворить лишь единая глобальная власть.

    Когда Жругр был уже близок к победе в гражданской войне, ему пришлось ещё иметь дело с Польшей — в основном из-за вопроса о её восточных границах.
    Весной 1920 года поляки начали крупное наступление и заняли даже Киев. Но вскоре Красная армия погнала их на запад и вышвырнула за границу; тут она действовала в самом деле как русская армия. Но что делать дальше?
    Гагтунгр вопит:
    — Вперёд, в Польшу! Там трудовой люд нас поддержит, совершим революцию — а потом в Германию, а революция в Германии — начало мировой революции!
    И Светломир вдохновляет на то же — хоть и из своих соображений, столь же возвышенных, сколь и оторванных от реальности.
    Со Жругром сложнее. И глобальной власти жаждет — и опасается: вот подстегнём революцию, скажем, в Германии, и там появится марксистский уицраор сильнее меня — и не ему ли в итоге достанется власть над миром? А Навна, само собой, такие страхи ещё и нагнетает, на все лады доказывая Жругру, что Гагтунгр предначертал ему роль безмозглого ложного глобаора, на костях которого поднимется глобаор настоящий. И даже наглядности ради уточняет: да, это будет именно германский марксистский глобаор, он уже Гагтунгром приготовлен и возьмёт власть над миром таким-то и таким-то образом, это уже всем ясно — один недотёпа Жругр не видит насторожённого на него капкана.
    Однако застращать Жругра удалось лишь частично — очень уж примагничивает его мечта о глобальной власти. И вторжение в Польшу всё же состоялось. Так что из собориц главную работу тут выполнила не Навна, а Ванда. Польские трудящиеся восприняли нашествие с востока не как освобождение от эксплуататоров, а как агрессию, которую следует отразить. Красная армия потерпела в Польше полное фиаско и откатилась обратно с огромными потерями.

— Видишь? — сказала Навна потирающему полученные в Польше ссадины Жругру. — Сунулись они к нам — мы их побили как сидоровых коз, сунулись мы к ним — они нас побили и того крепче. Потому что тут наш народ, а там — их народ, тут наша страна, а там — их страна… уясни наконец, что есть всё-таки разница!
Конечно, объяснить мыслящему классовыми категориями Жругру такого рода разницу ох как непросто. Но Навна и не рассчитывает убедить его сразу. «Дерево падает не с первого удара» — вспомнилась ей исландская пословица. А упрямство Жругра уже хотя бы отчасти подрублено — для начала неплохо.

Заключив весьма невыгодный мир с Польшей, Жругр затем добил братьев, обрубил проникшие в Россию щупальца чужих уицраоров и придавил хаоссу. Наступил мир — что в сложившейся ситуации уже само по себе огромное достижение.
Но пока мир держится на том, что есть власть, делом доказавшая свою способность навести хоть какой-то порядок, а реальных конкурентов у неё нет. Навна лучше всех видит: непрочно всё это, от хорошего удара извне всё посыплется, потому что настоящего единства народа нет и в помине.

В ДУРДОМЕ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

    Как обстояли дела с единством народа, видно хотя бы по героям «Тихого Дона».
    Может быть, в качестве примера лучше подошёл бы, скажем, «Вечный зов». Ведь в «Тихом Доне» своя специфика, обусловленная тем, что основные действующие лица — казаки, равняющиеся, строго говоря, не на самого Русомира, а на его казацкую ипостась, — что усложняет дело, несколько уводит от сути.
    Путь к всенародности сознания для персонажей упомянутых двух книг существенно различен. Главные герои «Вечного зова» принадлежат к большинству народа, равняются непосредственно на главный народный идеал — и должны вместе с ним изживать простонародность, превращаться в настоящих хозяев своей страны. А главные герои «Тихого Дона» относятся к своеобразному меньшинству, которое чем-то похоже на основную часть народа, а чем-то отличается, и надо эту пропасть преодолевать, осознавать единство со всем русским народом. Вот какая тут дополнительная проблема, отсутствующая в «Вечном зове».
    Но всё-таки остановлю выбор на «Тихом Доне» — как самой-самой классике. «Вечный зов» можно потом тоже рассмотреть под таким углом зрения.

Весомее всего для казаков был, пожалуй, вопрос о том, должны ли они поделиться землёй с так называемыми иногородними (фактически — с основной частью народа вообще, ведь иногородние к ней и принадлежали). Метафизически тут — конфликт Дингры с донской казацкой квазикароссой. Обе со всей кароссической упёртостью вцепились в спорную землю и остервенело тянут её каждая к себе, никаким резонам не внимая. И такой их настрой передаётся связанным с ними идеалам, так что двое Русомиров — главный и казацкий — тоже волками смотрят друг на друга из-за земельного вопроса. В сущности, подзуживаемый своей квазикароссой казацкий Русомир толкает казаков против всей России, что к добру не приведёт. Высокомерное отношение к «мужикам» и узость кругозора не позволяют казацкому Русомиру уяснить, что он увлекает казаков в пропасть, поскольку их привилегии — часть бесповоротно уходящего в прошлое сословного общества, и надо просто принять это как факт. Но казацкий идеал стоит на своём, а глядящие на него казаки — и подавно.

Пётр Мелехов — пример человека, равняющегося на казацкую ипостась Русомира.
Традиционалист Пётр как бы в центре, а теперь посмотрим ещё на троих героев книги — Григория Мелехова, Михаила Кошевого и Дмитрия Коршунова. Все они весьма похожи на Петра — потому что тоже казаки, да и примерно того же возраста, и тоже личности весьма деятельные, с лидерскими качествами. На фоне такого сходства особенно отчётливо проступают различия, возникающие от ориентации на разные идеалы — те тащат бывших приятелей (и даже родственников) в разные стороны от традиционного казацкого идеала.

Начнём с Кошевого. Его манят к себе Светломир и красный Жругр — которые в то время сблизились настолько, что сложно было различить, от кого из них исходят те или иные веяния, воплощающиеся в мыслях, словах и делах большевиков. Пройдёт 20 лет — и нашедшие общий язык со Жругром будут прямо по спискам тысячами выводить в расход тех, кто слишком держится за Светломира. Но пока такое разделение вовсе не очевидно и большевик-неофит Кошевой о нём едва ли подозревает, равняется на как бы единого Жругра-Светломира, который указывает путь к царству свободного труда через временное жёсткое ограничение свободы и беспощадное подавление всех противящихся. Кошевой вместе со Светломиром парит в небесах — тоже испытывает невиданное воодушевление, ощущает себя шествующим в авангарде народа — и даже человечества. И отчасти он прав — но зарывается сверх меры.

Совсем другого рода сдвиг от казацкого идеала у Коршунова. И не в том дело, что он против большевиков — это несущественно; таких коршуновых развелось предостаточно на любой из сторон гражданской войны. А по самой натуре своей Митька — человек хаоссы, хаоссянин. У него нутро хаотическое, там одни только тёмные желания — и вокруг себя он сеет зло. Это у него проявлялось уже в юности, в мирной жизни, развилось во время мировой войны, а уж в гражданскую он точно как рыба в воде — нашёл себя в расплодившемся и обнаглевшем тогда воинстве хаоссы, высовывающемся из-под любых знамён. Реальная роль хаоссян одна: своими злодеяниями разжигать смуту ещё сильнее. Дай им полную волю — сожрали бы Россию вовсе.

    Теперь о Григории Мелехове. В отличие от всех, о ком сказано выше, он не может найти себе места ни на одной из сторон гражданской войны. Везде он не вполне свой, потому что не может признать представителей противной стороны безусловно чужими. Ввиду чего постоянно ссорится со своими (временно своими, попутчиками) по разным поводам, в особенности же — из-за отношения к пленным. Слишком уж оно у Григория мягкое — по тогдашним понятиям. И главная причина тому — не его природная доброта. Ведь и многие вовсе не злые по натуре люди тогда считали убийство пленных чем-то естественным — настолько все ожесточились; получалось, что человек с вражеской стороны — вроде как и не человек. А кто и был против такого зверства — те обычно молчали, не шли против общего мнения, — а Григорий шёл.
    Объяснение тому, в конечном счёте, — в теремке Навны.
    Там Русомир — всё ещё в целом простонародный. А отсюда — преобладание сословного (или классового) сознания над общенародным, психология «маленького человека», непонимание своей ответственности за Россию, в том числе и своей вины за гражданскую войну, своей личной обязанности по возможности сглаживать раскол народа, а не усугублять. Таков реальный Русомир — тот, на которого народ действительно равняется. Но у Навны в мечтах — уже будущий всенародный Русомир, внушающий народу, что общенародная солидарность выше каких бы то ни было групповых интересов и предрассудков. И этот всенародный Русомир, даже будучи лишь мечтой, всё-таки уже в какой-то мере влияет на людей. Каким образом? Во-первых, Навна ведь давно уже прививает Русомиру всенародность, так что определённые черты всенародного идеала в нём уже сейчас проступают сквозь простонародность. А во-вторых, люди, особенно восприимчивые к влияниям Яросвета или Навны, могут и непосредственно от них знать об этом будущем Русомире, уже сейчас равняться именно на него, а не на наличного простонародного Русомира. Конечно, это трудно и чревато разладом с окружающими, мало кому под силу, но Григорий Мелехов — как раз из таких людей.
    В этом смысле он человек из будущего — из того, которое действительно станет реальностью лишь в Великую Отечественную. Ведь только тогда классовая борьба задвинется в тень и станет общепризнанным, что американский или английский буржуй сейчас — союзник, а немецкий рабочий или крестьянин — смертельный враг. То есть включится нормальная здравая логика, указывающая, что кто сейчас полезен России — тот и друг, а кто вреден — тот и враг. А в гражданскую этого нет, чувство единства народа утрачено. И лишь немногие тогда чётко сознавали, что такое положение дел — дурдом, с которым надо покончить.
    Григорий Мелехов, будучи от природы человеком умным и добрым, пытается в дурдоме гражданской войны вести себя как нормальный человек. По правилам дурдома, положено безоговорочно встать на какую-то из сторон, но ведь сохраняющему рассудок человеку ясно, что этак все друг друга поубиваем и страну погубим, а потому выход лишь в том, чтобы гасить войну, снижая градус ненависти. И тут прочнейшей опорой является простая истина: мы — один народ. Но она в дурдоме под строжайшим запретом, поскольку мешает сделать то, что тут считается обязательным — полностью встать на какую-то из сторон; и кто ту истину отстаивает — неизбежно навлекает на себя обвинения в двурушничестве. Григорий таких обвинений наслушался вдоволь, на чьей бы стороне ни воевал. Но самое худшее, конечно, не в том, что про него говорили в глаза и за глаза, а в том, что он в принципе не мог стать своим для какой бы то ни было из враждующих сторон. Таковы правила дурдома, отменившего единство народа: кто за весь народ — тот для всех чужой.
    Иначе говоря, Григорий в разладе с народом именно потому, что он за единство народа — а тот настолько раскололся, что единства не хочет.

    Уместно ещё глянуть на то, как перекликается у героев Шолохова отношение к великому и малому — к стране и семье.
    Мелеховы — дружная семья, и гражданская война не сожгла в ней родственные чувства. Показательны тут взаимоотношения Григория, его сестры и Кошевого. Григорий и Дуняша строят их по-человечески, а Михаил — по-идейному. И ведь невозможно отрицать того, что где-то по-своему он прав, пытаясь в конце книги разделаться с Григорием — тот в самом деле выглядит потенциально опасным; подойти к делу по-родственному Михаил не желает принципиально. Да, в этом есть своя логика. Вот только будь все такие идейные, как Кошевой, гражданская война никогда бы и не кончилась. И победить Гитлера такой страшно разобщённый народ ни за что не смог бы.
    Причём Кошевой своей запредельной идейностью погубил даже свою мать, сестру и братьев; можно сколько угодно винить изверга Коршунова, но Кошевой же откровенно подставил родных своим беспределом. И тут, по-моему, прямая связь между таким отношением к своей семье и к стране в целом; дай волю таким, как Кошевой, — они сгубили бы страну точно так же, как и семью. А такие, как Григорий, не погубят ни семью, ни страну. И уж кому-кому, а Навне такая связь малого с великим очевидна.

СТАЛИН

    Поскольку мировая революция покамест всё равно нереальна, то желательно более-менее урегулировать отношения с внешним миром — а тут очень непросто.
    Конечно, врагов у России хватало даже и независимо от того, коммунисты в ней правят или нет. Но разумная внешняя политика уменьшает число и активность врагов, а неразумная увеличивает. Красный Жругр не виноват в тех сложностях, которые достались ему от прошлого, но виноват в том, что изрядно их умножил, грозясь устроить мировую революцию.
    Жругр мыслит Советский Союз как потенциально всемирное государство. И верит, что настроения за рубежом будут меняться в его пользу. То, что причина победы русской революции кроется в особенностях самого русского народа, — за пределами сознания марксистского уицраора. Он мнит, что всё дело в экономических предпосылках — просто у нас они сложились раньше, а в других странах дозреют несколько позже, — и тогда мировая революция неизбежна.
    — И не спорь с ним насчёт этого, — наставлял Яросвет Навну. — Пусть занимается ускоренным развитием России, чтобы она была готова возглавить мировую революцию, когда для той созреют предпосылки. Мы ведь знаем, что они никогда не созреют. Чем меньше будешь ссориться со Жругром, тем быстрее оторвём его от Гагтунгра.
    Навна приняла указания демиурга к сведению.
    — Получше готовься к мировой революции, получше, — советовала она Жругру. — Гагтунгр хитрый, он хочет, чтобы ты угробил Россию и себя, тратя все силы на мировую революцию, а настоящим глобархом станет какой-нибудь германский или американский уицраор. У них опора куда прочнее, вон какая там экономика.
    Напоминания о мощи экономики западных стран (а напоминала Навна неустанно, весьма изобретательно изыскивая поводы для того) этого Жругра очень впечатляли, и он твёрдо решил — сначала индустриализация, а уж потом мировая революция. Жругр нацелился на строительство социализма в одной стране.

    Светломир, однако, этому противится, следуя общему настрою либератеров. Вокруг данного вопроса и раскручивается борьба между Светломиром и Жругром за первенство. Она обострилась во время болезни Ленина и тем более после его смерти. Ведь Ленин был живым воплощением компромисса между красным Жругром и Светломиром; теперь компромисс этот утратил прежнюю значимость, а без Ленина и вовсе не мог сохраняться. Ныне Светломир желает повернуть всё по-своему, Жругр — по-своему.
    Первому большевистский порядок видится так: на самом верху он, Светломир (а рядом прочие либератеры), под ним — Жругр, под тем — Русомир. Иначе говоря: наверху партия — именно как сообщество единомышленников, путём товарищеских дискуссий (в своей среде и с заграничными коммунистами) определяющая путь к коммунизму, а государство должно вести (даже силком тащить, если упирается) этой стезёй народ. Репрессивный аппарат в такой схеме нацелен исключительно вниз, на несознательные массы, оставляя сознательную партию вне зоны своего действия. Словом, Светломир лелеет примерно те же мечты, что и Либератер 130 лет назад, — и столь же несбыточные.
    Жругр намерен сдвинуть ситуацию в противоположную сторону. Любого уицраора бесит ситуация, когда люди, сосредоточившие в своих руках всю власть, то есть посредники между ним и народом, не особо перед ним трепещут и могут безнаказанно переиначивать его указания. Какие ещё свободные дискуссии между людьми, наиболее приближёнными к уицраору? Он может разве что временно терпеть такое, лязгая зубами, но всё равно будет изыскивать возможности прочно подчинить правящий слой, превратить его из дискуссионного клуба в жёсткую властную вертикаль. Жругр стремится подняться над Светломиром, а его зарубежных собратьев вовсе оттереть от русских дел. Инструмент для такого переформатирования партии уже выкован и закаляется — укрепляющийся партийный аппарат, который срастается с госаппаратом в двуединое орудие уицраора.
    Уже примерно в 1926 году налицо победа Жругра, земных приверженцев которого возглавляет Сталин. Если Ленин управлял партией прежде всего за счёт своего авторитета, то для Сталина такое невозможно, он может взять партию в руки не иначе как силой власти, заставить всех подчиняться ему просто потому, что он — посредник между Жругром и людьми.

Торжество идеи строительства социализма в одной стране одновременно означало победу Жругра над Светломиром и либератерами. Внутрипартийные споры о дальнейшей стратегии с этого времени заметно затухают. Это для Светломира — самое худшее. Видя, что свободное обсуждение путей к светлому будущему начинает восприниматься как нечто ненормальное, подрывающее единство партии, Светломир попросту задыхается. Пока, правда, свободу прений не совсем ещё перекрыли, и он надеется использовать её остатки для того, чтобы переломить в свою пользу настроения в партии и подчинить-таки уицраора. Но щупальца Жругра сжимают Светломира всё туже. Крупных репрессий внутри партии пока нет, но уже ощущается их возможность — что исподволь меняет атмосферу. Светломир чувствует себя как Либератер в преддверии термидора. Правда, различий много, но ощущение щупалец уицраора на горле в обоих случаях одинаково.
Светломир отчасти продолжает держаться за Жругра, а отчасти задумывается над альтернативой, возможно — не марксистской (тем более что безусловным марксистом он не был даже в первой половине двадцатых — либератеры вообще не любят безоглядно привязываться к какой бы то ни было теории). Разброс мнений среди его сторонников нарастает: от немедленной мировой революции до отказа от марксизма, поиска принципиально иных путей к светлому будущему.

«Гренада» Светлова — воистину крик души терпящего крах Светломира, который сейчас сам был похож на того убитого бойца, чью потерю отряд не заметил. Светломир выдавливался в тень по мере того, как народ и партия лучше вникали в новые реалии и осознавали, что путь к счастью лежит отнюдь не через махание шашкой в Испании, Индии или ещё где-то.

СМЫСЛ ПЯТИЛЕТОК

Строительство социализма в России пойдёт гораздо быстрее, если народ воспримет это как своё кровное общее дело. Но насколько реален сам советский народ?
До сих пор это (если без околичностей) народ красного Жругра; но уицраор обеспечивает лишь внешние скрепы, а сам по себе советский народ — нечто аморфное, без идейного стержня. Всего лишь (за некоторым исключением) совокупность народов, когда-то входивших в состав проклинаемой ныне Российской империи. Рассуждая по-марксистски, это даже хуже, чем случайное сборище, это — сообщество бывших узников «тюрьмы народов». Ладно, ныне «тюрьма» разрушена, но почему её бывшие обитатели должны чувствовать какое-то особенное единство именно между собой, ощущать себя одной общностью, в которую они все входят, а вот, к примеру, французы или турки не входят? Марксизм бессилен это объяснить. С его позиций, население СССР — общность рыхлая и недолговечная, а сам Союз — так, времянка какая-то. Но при столь пренебрежительном отношении к нему далеко ли уйдём? А ведь планы социалистического строительства грандиозны — и Жругр понимает, что только кнутом и пряником не обойдёшься, нужны моральные стимулы — и прежде всего именно сознание людьми того, что они — не какое-то скопище непонятного происхождения, а единый народ. Но где основа для осознания единства?

    Навна ответ знает — и не ленится по всякому поводу подсказывать Жругру:
    — Советский народ — общность, состоящая из русского народа и исторически связанных с ним народов.
    Жругр от такого указания на стержневую роль русского народа кривится — тут национализмом попахивает, причём великодержавным. Поэтому уицраор тщится отыскать что-то иное. Навна понимает, что ничего он не найдёт (нельзя найти то, чего нет), — но понимает и то, сколь дикое сопротивление встречает её определение советского народа в душе марксистского уицраора. А потому не торопит события. В очередной раз намекнёт Жругру, что всё равно другого варианта нет, — и замолчит, не напирает. Знает, что никуда Жругр не денется — догмы догмами, а никакого советского народа не получится без опоры на существующие народы-этносы. То, что советский народ может быть жизнеспособен лишь как народ многонациональный — для Навны само собой, а для Жругра — отнюдь; ему бы лучше заменить народы-этносы одним монолитным, на нации не делящимся советским народом.

    Пока Жругр придерживается в основном своей изначальной стратегии — и видит, что настоящее всенародное дело не клеится. А Гагтунгр насмехается:
    — Всенародное дело возможно лишь как часть войны с мировой буржуазией, потому что только война способна разжечь необходимый для него энтузиазм! Само по себе мирное строительство так никого не вдохновит.
    Оснований для такого скепсиса предостаточно. Чем целый народ может заниматься дружно и самоотверженно? Воевать — было бы за что. Если есть на свете какое-то общепонятное представление о всенародном деле, то лишь чисто военное. В мирной жизни люди привыкли работать каждый для себя, а всенародное единение, энтузиазм, жертвенность традиционно связаны с отражением вражеского нашествия, грозящего стране гибелью. Тут даже мирный труд может зарядиться военной энергией. Ковать орало — обычное занятие, для заработка, ковать меч для защитника Родины — совсем другое. Более того, просто растить хлеб на продажу — одно, а растить тот же самый хлеб для воинов, защищающих страну от врага, — совсем другое. Мирный труд, воспринимаемый как подспорье в обороне страны, сам обретает военный ореол.
    В марксизме это повёрнуто по-своему: враг — мировая буржуазия, против которой и должны сплотиться трудящиеся всего мира, — и любой труд рассматривается в таком контексте. К примеру, конечный смысл возведения Днепрогэса — добавить Советскому Союзу мощи для предстоящей смертельной схватки с Буржуином. А значит, надо построить любой ценой — на войне как на войне. А если Днепрогэс строим просто для себя, то вдохновение уходит: ну нет традиций столь ударного чисто мирного строительства — ни у русского народа, ни у других. Любой ценой — понятие вообще военное, странное в обыденной жизни. Вот и получается, что для самоотверженного мирного строительства Жругру требуется поддержание в стране военной атмосферы, а потому необходим враг, каковым может быть лишь мировая буржуазия. Вот почему Гагтунгр уверен, что Жругр у него прочно на крючке.

Навна, однако, указывает русскому уицраору на ахиллесову пяту суемудрия Гагтунгра:
— Критиковать он горазд… но взамен ничего дельного предложить не может. Война с мировой буржуазией вызовет энтузиазм? Но энтузиазм вызывает война, смысл которой понятен! А где эта понятность, разве Русомир так рвётся искоренять буржуев по всем континентам?

    Да, не рвётся. И для Жругра это — заноза крайне чувствительная. Хоть он и упирается на том, что русский народ — не более чем один из народов Союза, но не может не считаться с тем, что народ этот — самый значимый и без минимального согласия с Русомиром шагу не ступишь. И фактически именно с Русомиром уицраору приходится общаться больше всего.
    Жругр твердит: конечная цель — коммунизм, шаги к нему — пятилетние планы: пока первый, потом будут следующие. Но Русомир чешет затылок:
    — Это пятилетние планы развития одной нашей страны, а коммунизм возможен лишь в мировом масштабе, так как же пятилетки к нему приведут?
    — Прямо, конечно, не приведут. Но сделают жизнь в Советском Союзе настолько счастливой, что присоединиться к Союзу захотят все народы мира!
    — А буржуи?
    — Они в таких условиях не смогут нам противостоять. Сломаем им шею.
    — А когда сломаем? Примерно хотя бы — в обозримом будущем или очень нескоро?
    — В обозримом.
    — А я за мир. Своих буржуев прогнали, а заграничных пусть заграничные трудящиеся давят. Тем более неизвестно ещё, как дело крутанётся; силы у буржуев много и драться они будут насмерть. Может, сейчас построим процветающую страну, а потом спалим её в огне мировой революции. Не вдохновляет.
    — Но буржуи всё равно нападут, так лучше ударить первыми.
    Русомир вроде и убеждён, что нападут, но влияние Навны сказывается, а потому он возражает, хоть и не вполне решительно:
    — Нападут — будем защищаться. А самим зачем нарываться?
    Жругр, кое-как сдерживаясь (ну позарез нужно какое-то согласие с народом), темнит:
    — Не всё ясно, конечно… вполне вероятно, что мировая революция — в какой-то отдалённой перспективе.
    — А раз так, то чего говоришь, что сейчас война с империализмом, хоть и в скрытой форме, и что все должны надрываться, как на войне? Мировая революция — невесть когда, а все сейчас должны жить по-военному? Да где такое видано? А просто по-человечески в таком случае когда жить? И вообще, ты только что утверждал, что мировая революция скоро, теперь уже говоришь, что очень не скоро, так что сам не знаешь, а ещё куда-то хочешь меня вести. Ну да, я в этом сильно путаюсь, сам пути не вижу и потому вообще-то согласен за тобой идти… да только не внушаешь ты настоящего доверия.

    Хотя политически незрелый Русомир всё же следует за Жругром, но без особого рвения и с сомнениями — и желает большей ясности. А ей неоткуда взяться. Для красного Жругра конечная цель обсуждению не подлежит — это коммунизм, а при нём все народные идеалы должны слиться воедино — включая Русомира, — а тот ни в чём растворяться не хочет. Потому Жругр с Русомиром в принципе неспособны достичь согласия относительно конечной цели. Просто попутчики, каждый из которых старается ехать на другом.
    Разлад, впрочем, сглаживается тем, что Русомир пока особо не вглядывается в коммунизм, его куда больше заботят текущие проблемы. Но не видя конечной цели, не может к ней рваться по-настоящему. Не воспринимает мировой империализм как Наполеона в 1812 году. Такая запутанность мыслей народного идеала ведёт к разобщённости народа. Одни вдохновенно работают во имя светлого будущего, другие себе на уме, третьи мечтают избавиться от коммунистической власти, у четвёртых просто каша в голове, — никакой общей устремлённостью к единой цели тут и не пахнет.
    Гагтунгр советует Жругру устроить какую-нибудь большую войну, чтобы вызвать взрыв энтузиазма в стране, а Навна твердит, что от этого будет только хуже. И Жругр всё более прислушивается именно к ней, отодвигает мировую революцию на неопределённый срок, подстёгивает революционное движение за рубежом гораздо слабее и осторожнее, чем мог бы.

НЕМЕЦКИЙ КОСТЁР

Для Гагтунгра сосредоточение Жругра на внутренних делах означало крах грандиозных надежд: использовать Россию как охапку хвороста для разжигания мирового пожара не получалось. Тогда Гагтунгр переключил основное внимание на растоптанную и униженную Германию, где слабого нового Фюринга уже атаковали его братья. С одним из них — коричневым — планетарный демон нашёл общий язык. Вместе они придумали, как зарядить всенародное дело военной энергией.

    Подученный Гагтунгром коричневый фюрингит сказал Фобильду:
    — Немцы должны объединиться для того, чтобы создать великую, невиданную Германию. В идеале — мирным трудом. Но нам препятствуют другие народы — связали нас Версальской системой, тиранят нас даже в самой Германии, обитают на жизненном пространстве, которое мы могли бы использовать лучше их. Словом, всячески мешают нам жить. На их костях построим счастливую жизнь.
    Фобильд тогда уже в целом избавился от опеки Гебитера, а уицраора мог выдвинуть какого захочет — все претенденты на трон Фюринга зависели от его благосклонности. Но он уже сам сильно проникся духом Гебитера — и после некоторых колебаний поддержал именно коричневого фюрингита. Тот взял власть и стал очередным Фюрингом.

Так зародилось всенародное дело с мечом. Причём у меча тут, кроме его прямой функции, есть и другая — и первична именно она. Меч используется как костыль. Всенародное дело опирается на него, поскольку иначе немедля упадёт и рассыплется в прах. Невозможно вообразить, чтобы немцы с подобной же энергией занялись обустройством Германии в существующих границах. Такое всенародное дело не заработало бы — нет горючего, то есть достаточного энтузиазма. А новый Фюринг нарисовал манящее будущее и путь к нему наметил внятно — путь опасный, но контраст между нынешним унижением немцев и предполагаемым грядущим величием столь разителен, что рискнуть можно.
Немецкое всенародное дело, в отличие от советского, было прямо ориентировано на войну, причём традиционную — с другими народами, а не с классовым врагом. Немцы организованно работают, но важнейшая часть производимого ими продукта — танки, пулемёты и тому подобное, а самый уважаемый вид труда — непосредственно война, причём завоевательная, прочее — придатки к ней.

Отличие от России ещё и в том, что в Германии свой Верхомир — дворянский идеал Юнкер — никуда не исчез, на него по-прежнему равнялись командиры в рейхсвере (миниатюрной армии, дозволенной Германии по Версальскому договору) — они же по происхождению в основном дворяне. А после прихода Гитлера к власти встал вопрос о том, на каких принципах воссоздавать настоящую, массовую германскую армию; главное — командовать ею кто будет? Юнкер настаивает на воссоздании, в общем, старой армии, с тем же офицерским корпусом. Но уже есть целая орда СА — готовая основа для вообще новой армии, нацистской уже в основе своей. Такой вариант означал, что Юнкер задвигается на задворки — в СА командиры большей частью вовсе не дворянского происхождения, да там и сами традиции не те — они от Фобильда идут, а не от Юнкера. Но нацеленный на внешнюю агрессию Фюринг счёл, что армию можно доверить только профессиональным военным. Так что замысел создания армии на базе СА был жёстко пресечён («ночь длинных ножей»). Метафизически это означало, что Фюринг с Юнкером сильно ограничили амбиции Фобильда — пусть он будет идеалом солдат, а командиры должны равняться на Юнкера. Картину, правда, осложняло наличие войск СС, влияние Юнкера на которых не так уж велико, но всё-таки главная сила — вермахт.
Насколько разумен был сделанный тут Фюрингом (и Гитлером — его личную волю сложно отделить от воли уицраора, прямо от рождения и до смерти связанного с фюрером) выбор в пользу Юнкера — вопрос сложный. Именно в равнявшейся на Юнкера военной верхушке и сложилась единственная сколь-нибудь реальная оппозиция Гитлеру, многократно порывавшаяся с ним расправиться. Но это же меньшинство офицеров, так что такая оппозиционность — отражение разве что некоторых колебаний Юнкера, а в целом он хранил верность Фюрингу. Так что едва ли Фюринг прогадал, заключив с ним альянс.

    Жругр уставился на Фюринга, Фобильда и Юнкера со страхом и завистью:
    — Мне бы такое взаимопонимание с Русомиром!
    А откуда оно возьмётся? Достичь подобного способом, которым воспользовался коричневый Фюринг, невозможно — мало того, что Яросвет с Навной не позволят, так и самому Жругру такое претит — национализм ведь. А иного пути пока не существует в природе. Всенародное дело по-настоящему наполнится военной энергией, только если народ вдохновился на войну, уверился, что путь к счастью лежит через неё. Мировая революция, в которой русский народ, в сущности, должен жертвовать собой, его вдохновить никак не может — только фанатиков. Разве что на нас самих нападут. Этого Жругр вовсе не хочет — однако к тому, похоже, дело само катится. Не столько из-за антикоммунизма коричневого Фюринга, сколько из-за того, что в списке народов, за счёт которых тот намерен расширить немецкое жизненное пространство, на одном из первых мест как раз русские.

    Немецкий костёр сильно отличался от полыхавшего полтора века назад французского именно тем, что с самого начала больше угрожал нас сжечь, чем что-либо освещал. Хотя, конечно, осветил форсированный путь к созданию всенародного дела — но он же нам всё равно не годится, ибо тупиковый.
    В Мире времени Навна видит, что Земля улетает от неё. Именно потому, что в Германии всенародное дело гораздо эффективнее нашего и прямо нам угрожает. Вот в каком смысле мы отстали, провалились в прошлое.

ТАЙНА КИБАЛЬЧИША

    А в теремке дела идут своим чередом. Направляемый Навной Русомир делает шаг за шагом от простонародности к всенародности. Важнее всего, чтобы он уяснил свою полную ответственность хотя бы за самый понятный (и самый актуальный) аспект всенародного дела — оборону страны.
    Проникнуться такой ответственностью Русомиру сильно мешает распространённая иллюзия о том, что любая агрессия против Советской России обречена на провал уже потому, что мировой пролетариат помешает.
    Это мнение отражалось и в тогдашней, так сказать, фантастике ближнего прицела, описывавшей такую будущую войну. Своеобразный пример такой фантастики — «Сказка о Мальчише-Кибальчише».

    О ней Навна и завела речь с Русомиром:
    — Как думаешь, правильно Гайдар изобразил будущую войну?
    Русомиру ясно, что вопрос касается не сказочного антуража, а самой сути войны. Он и ответил по сути:
    — Да в общем всё правильно. Буржуины на нас напали, а мы при поддержке трудящихся всего мира их победили. Если в самом деле нападут — выйдет примерно как у Гайдара.
    — А вот по-моему, самая главная тайна Кибальчиша — никакая не военная, да и вообще она иного рода, чем можно сначала подумать. У меня есть вопросы к автору… ответишь вместо него?
    — Попробую.
    — Зачем буржуины на нас напали?
    — Поработить, ограбить…
    — Точно?
    Русомир, пытаясь найти подтверждение своей вроде бы очевидной версии, просматривает сказку почти до конца и останавливается на рассуждениях Главного Буржуина:
    — В самом деле, поработить и ограбить — не главное; он предпочёл бы, чтобы наша страна провалилась в преисподнюю. Она для него — рассадник революций по всему миру, потому он хочет её уничтожить.
    — Да. Превентивный удар, получается. Буржуины напали, потому что нас боятся.
    — Но из сказки же ясно, что мы хотим всего лишь мирно трудиться и ни о какой мировой революции не помышляем! Причём не только в начале, но и потом. Вот смотри: уже армия Главного Буржуина разгромлена, а в его буржуинстве восстания в нашу поддержку — но мы и тогда мировую революцию делать не пытаемся. Защитили свою страну — и довольно.
    — Всё верно. И в то же время из текста ясно: буржуины напали именно из страха, что мы будем делать мировую революцию.
    — Так что же, — озадачился Русомир, — буржуинское нападение предпринято для ликвидации несуществующей угрозы, то есть война разразилась ни из-за чего?
    — Видишь, как непросто с первым моим вопросом? А теперь второй: почему трудящиеся всего мира нас так решительно поддержали?
    — Но разве не очевидно? Хотят и сами жить как мы.
    — Иначе говоря, восстают в расчёте на то, что скоро Красная армия придёт к ним на помощь, сделает мировую революцию.
    — Похоже на то.
    — Но ведь зря надеются. Вот они в своих странах восстания подняли, умирают, чтобы нам подсобить, — а мы буржуинов с нашей земли выгнали — и остановились, не желаем идти дальше, класть головы за свободу тех иностранных трудящихся. Не находишь ли, что это как-то нечестно?
    Русомир молчит подавленно — учительница задела очень чувствительную для него струну.
    — Так рассуди по совести, — настаивает учительница. — Должны мы в конце сказки перейти нашу границу или нет?
    После некоторых колебаний Русомир нехотя подвёл итог:
    — Если они нам помогают, то и мы должны продолжать войну до полной победы мировой революции. Но нам нужен мир — и никуда мы не пойдём. Значит, и те трудящиеся нам помогать не обязаны.
    — Вот! — одобрила Навна. — Теперь у тебя целостная картина, без внутреннего противоречия. Не желаем делать мировую революцию — так нечего и надеяться, что при нападении на Россию мировой пролетариат нас выручит.
    — Но тогда… — Русомир растерянно указывает на почти последние строки сказки: — «при первом грохоте войны забурлили в Горном Буржуинстве восстания, и откликнулись тысячи гневных голосов и из Равнинного Королевства, и из Снежного Царства, и из Знойного Государства» — этого же не будет.
    — Не будет, — подтвердила Навна категорично. — Отразить любое нападение мы должны сами. Ты должен усвоить это раз и навсегда.

Но усваивается такое сложно — слишком многое мешает.

ЕЖОВЫЕ РУКАВИЦЫ ЖРУГРА

    По причине разлада с Гагтунгром Жругр стал куда крепче держаться за русскую тетраду, делался намного внимательнее и к Яросвету, и к Навне, и к Дингре, старался более-менее уладить разногласия с ними. Но примирение шло с большим трудом. Хуже всего два обстоятельства. Во-первых, рассматривая ускоренное развитие России как подготовку к мировой революции (хоть бы и отложенной на неопределённый срок), Жругр по-прежнему вызывал за рубежом большие опасения. Во-вторых, он всё ещё вёл себя в России зачастую как в чужой стране, стараясь переиначить всё и вся, чем усугублял и без того сильный раскол общества.
    — Взялся строить социализм в одной стране, так и строй, — пеняла ему Навна. — Зачем провоцировать буржуев — и словами и, тем более, делами? Ведь нападут. А у нас раздрай — всё из-за твоих выкрутасов со всякими там обществами безбожников и тому подобным. Ты не видишь, в какой мы опасности? Умерь свой догматизм.
    Жругр то спорил, то соглашался, в какой-то мере исправлял свои оплошности, но вообще встраивался в русскую тетраду с большим скрипом. Всё дальше отходя от сил зла, к Силам Света вполне пристать никак не мог — ведь в светлом стане он нужен непременно в качестве коня Навны, а никакой уицраор возить на себе никого не хочет.

Чем больше Русомир осваивается в политике, тем сильнее негодует из-за того, что во власти люди, его идеалом отнюдь не признающие. Даже если они русские, то равняются скорее на Светломира, хуже того — им чужие либератеры зачастую ближе, чем Русомир. А ещё наверху огромный процент евреев, латышей, поляков, немцев, — хотя эти народы составляют лишь малую часть населения Союза. И притом большевистская элита слишком связана с зарубежными коммунистами, а те тянут её к мировой революции. А Русомир желает, чтобы народы были представлены в правящем слое более-менее пропорционально их доле в населении страны и чтобы эта верхушка больше считалась с народом, чем с иноземными революционерами. Правда, Русомир пока не знает, как добиться своего, — но его желания перекликаются с гораздо более определёнными планами Жругра.
Давно прошло время, когда Светломир пытался управлять уицраором. У Светломира — ворох фантазий, у Жругра — гораздо более реалистичная стратегия. А обстановка такова, что фантазёрам лучше молчать. Вопрос стоит уже не о мировой революции, а о существовании самого Советского Союза, для спасения которого Жругру требуется ещё большая свобода лап и когтей. И хотя сторонники Светломира уже в целом послушны Жругру, тот им всё равно не доверяет, чует их затаённую враждебность. Лучше заменить их сторонниками Русомира и других народных идеалов Союза — такие люди не станут спорить о путях движения к коммунизму; куда Сталин указывает — там и коммунизм, а их гораздо больше заботят вопросы более злободневные.

В 1937 году отношения между Жругром и Светломиром пришли к закономерной развязке. Уицраор, не встретив серьёзного сопротивления, перестрелял или пересажал большую часть сторонников Светломира (и других либератеров), а прочих запугал. Полностью подавлять Светломира красный Жругр не хотел, стремясь по-своему использовать его революционную энергию, под своим жёстким контролем, — да и врождённая связь с этим идеалом для уицраора много значит. Но у оказавшегося практически в рабстве Светломира сильно поубавилось интереса как к марксизму, так и к немедленной практической деятельности. Он всё более внушает своим адептам вольномыслие, с марксизмом несовместимое, а то и прямо ему враждебное, ориентированное на дальнюю перспективу; от советской действительности он заметно дистанцируется.

Русомир от ежовщины в шоке — тем более, что и равняющиеся на него русские люди от неё сильно пострадали — хоть и несравненно меньше, чем светломировцы. Но, с другой стороны, он видит, что власть стала ему заметно ближе. Красный Жругр уже второй раз по-уицраорски брутально расширил для Русомира доступ к управлению страной. Сначала, разгромив царскую элиту (тут, правда, с немалой помощью своих братьев-жругритов), широко открыл дорогу во власть людям из простого народа. Теперь, разделавшись со слишком интернациональной большевистской элитой, сильно сгладил образовавшуюся после революции диспропорцию между численностью разных народов Союза и их представленностью во власти. Словом, Жругр в два приёма достиг того, что власть стала гораздо доступнее для людей, равняющихся на Русомира. Конечно, рядом с ним украинский, белорусский, грузинский и прочие идеалы. Но с ними Русомир может поделить власть мирно, тем более что его первенство очевидно — хотя бы потому, что его народ самый многочисленный.
Теперь он, казалось, может уже определённо считать себя всенародным идеалом. Но, избавившись от внешней простонародности, он ещё острее стал ощущать свою слишком медленно уходящую внутреннюю простонародность. Вроде во власти преобладают свои — но для Русомира она по-прежнему чужевата. Слишком уж сильно должен перековаться человек, переходя от Русомира к красному Жругру, то есть — меняя обычный труд на государственную службу. Не будем углубляться в отношения между государством и партией — всё равно, по большому счёту, это двуединое проявление красного Жругра. Хоть в партию человек вступал, хоть попадал во власть, хоть то и другое сразу, а он обязан был превращаться в проводника линии Жругра, весьма чуждой Русомиру. Так что отстранённость Русомира от власти в немалой мере сохраняется, хоть и в менее выраженной форме. А значит, чувствовать себя вполне всенародным идеалом он ещё не может.

Влияние Гагтунгра на партию резко уменьшилось — не столько из-за истребления его сознательных сторонников (не так уж много их было), сколько из-за того, что теперь в партии осталось мало людей, которых глобальный демон мог использовать втемную, играя на их вере в достижение счастья человечества через скорую мировую революцию. Отныне Жругр может действовать, исходя из чисто практических соображений. Правда, на деле и его собственное мышление сильно искривлено марксизмом, но рядом со Светломиром Жругр — реалист.
А реализм сейчас очень ко времени. Фюринг делался всё сильнее и свирепее, начал глотать страну за страной. Навна чувствовала себя как во времена Мамая и Тимура. Идея антигитлеровской коалиции для неё, как и для демиургов, — нечто само собой разумеющееся. А глобальные амбиции Жругра, хоть он сейчас и старается их не выставлять напоказ, страшно мешают созданию такой коалиции. Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим — вот идея, на основе которой самые разные народы могут сплотиться против Гитлера. Но красный Жругр не может искренне принять эту идею. Своя земля, чужая земля — понятия, совершенно условные с точки зрения сторонников глобального переустройства и уж тем более — уицраора, желающего единолично править миром.

СОРОК ПЕРВЫЙ

    22 июня 1941 года немецкие войска вторглись в Россию — а в мире уицраоров в тот день Фюринг яростно набросился на Жругра.
    Наши отступали — и Жругр пятился на восток, с трудом отбиваясь. И неудивительно: за Фюрингом твёрдой поступью следуют Фобильд и Юнкер, усердно помогая своему уицраору, а у русского уицраора с русским идеалом согласия гораздо меньше. Выправить положение Жругр поначалу надеялся, оторвав от Фюринга Фобильда (насчёт Юнкера подобных планов не было — не о чем красному уицраору говорить с дворянским идеалом).

    Русомир судит о Фобильде в значительной мере по себе, Жругр — тоже по Русомиру (им же очень далеко до Навны по части понимания различий между народами — а значит, и их идеалами). А потому они мнят приверженность Фобильда Фюрингу случайной, эфемерной — и сначала полагают, что она обвалится при первых же серьёзных потерях на фронте.
    Впрочем, у Русомира такие упования не от догматизма, а от опыта гражданской войны (когда классовая пропаганда вправду ощутимо парализовала действия враждебных уицраоров) и от привычки следовать в подобных вопросах директивам Жругра; так что иллюзии Русомира насчёт возможности развалить вермахт агитацией довольно быстро тают при столкновении с реальностью. Зато Жругр твёрдо убеждён, что оторвать Фобильда от Фюринга возможно, а не получается пока лишь потому, что пропагандистская работа недостаточно налажена. Вот и старается её совершенствовать.
    Жругр взывает к Фобильду, уговаривая его напомнить арбайтерам и бауэрам о солидарности трудящихся, побудить их повернуть штыки против Гитлера. Но Фобильд не реагирует, по-прежнему вдохновляет солдат биться за фюрера.
    Чуя, что пропагандистское оружие работает вхолостую, Жругр начинает тревожиться уже по-настоящему. Складывается ситуация, логикой марксистского уицраора не предусмотренная — и грозящая ему скорой гибелью. И ему не на кого надеяться, кроме как на русских богов.

Навна тоже в шоке от разразившейся катастрофы — зато ясно сознаёт, что суть войны отнюдь не классовая, и видит, что следует делать. Паниковать некогда, пора Жругра приручать.

    Долго советовалась с Яросветом — как вернее вывести Жругра на путь истинный. После чего занялась вразумлением непутёвого уицраора:
    — Искать общий язык сразу с Русомиром и с Фобильдом — сейчас занятие пустое и даже гибельное. Им всё равно не столковаться, потому что каждому нужна Россия — Фобильд ведь намерен расширить за счёт неё своё жизненное пространство.
    — Он просто оболванен Фюрингом, можно разъяснить ему, что так нельзя…
    — Он этой идеей Фюринга уже так проникся, что разъяснять бесполезно. Отвернись от Фобильда — с ним сейчас говорить всё равно не о чем; повернись наконец лицом к Русомиру. А пытаться поладить с обоими — за двумя зайцами гнаться… да, именно так сейчас дело обстоит, мы точно знаем.
    — Нет, я оторву Фобильда от Фюринга, подвигну на революцию.
    — Я тебе уж сколько раз говорила: никаких предпосылок для революции в странах Запада нет и в близком будущем не предвидится, и трудящиеся там будут действовать так, как велят буржуи. В случае с Германией это значит, что Фобильд сейчас — наш смертельный враг, его бить надо без всякой пощады, а не увещевать.
    — Ну как нет предпосылок, если Германия экономически более развита, чем Россия? Там такой мощный пролетариат! Почему бы там не быть революции?

    Навна почувствовала страшное желание постучать по уицраорской голове чем-нибудь увесистым.
    «Ты болван, Гагтунгром до сих пор зомбированный, — подумала она. — Не понимаешь, что Фобильду эта революция не нужна вообще ни при каких предпосылках, никогда не будет нужна. Просто потому, что он Фобильд. Только тебе этого не понять, для тебя все народы на одно лицо, потому и Русомира до сих пор толком не знаешь. Провалиться бы тебе сию минуту в Уппум или ещё глубже со всей этой теорией о приоритете экономики!»
    Мысленно отчитав уицраора, она несколько успокоилась и спросила саркастически:
    — Думаешь, Фобильд прозреет раньше, чем Фюринг верхом на нём прикончит тебя? Вот в предыдущие годы, вопреки всем твоим разглагольствованиям, не прозрел, а именно сейчас почему-то прозреет? Сейчас, когда он пьян от своих побед?
    Жругр молчит. И за догмы держится, и боязно — смерть на пороге, с большой косой.
    — Всё ещё веришь, что умеешь продвигать мировую революцию? Настолько продвинул, что скоро под Москвой придётся её защищать. Твой отец за триста лет ни разу до подобного позорища не докатывался!
    — Наполеон же захватил Москву…
    — Но тогда не было угрозы самому существованию России, а сейчас есть. И тот Жругр выжил бы даже в случае победы Наполеона, а сейчас не то что ты сам — вся династия Жругров на грани гибели. Можешь оказаться последним из Жругров — поскольку пока ты, по делам своим, вроде как худший из Жругров.
    Уицраор свирепо насупился — он (подобно любому из его предков) считает себя как раз лучшим из Жругров. И возразил:
    — Фюринг напал на нас не из-за угрозы мировой революции. Он же больше на реваншизме поднялся, чем на антикоммунизме. А не он, так другие западные уицраоры могли напасть — просто из захватнических соображений. Ну да, я каюсь, что слишком пугал буржуев мировой революцией, виноват; но это же не главная причина войны.
    — А я и не говорю, что главная. Ты виноват в войне не столько тем, что разжигал мировую революцию, сколько тем, что до сих пор не подружился с Русомиром. Будь вы с ним едины, ни один чужой уицраор не посмел бы сунуться в Россию. Фюринг на это отважился именно потому, что знает — у нас согласия нет.
    — Ты же знаешь Русомира — ну разве можно с таким упёртым столковаться?
    — Да уж получше тебя его знаю — и смогу ему всё разъяснить. Меня он послушает — но при условии, что слушаться меня будете вы оба.

    Жругр напрягся — разговор подходит к вопросу, для всякого уицраора крайне болезненному.
     — Слушайся меня, как и положено любому Жругру, — и победим кого угодно, — изрекла Навна строго.
    Жругр прикидывает: если Русомир его твёрдо поддержит — а ведь заломаем тогда Фюринга с Фобильдом, точно заломаем, хоть бы даже их единство останется незыблемым; так что и впрямь не обязательно Фобильда уговаривать. Да и что ещё остаётся? Никакого другого выхода всё равно не видать, кроме указываемого Навной, так что… не зря, видно, все предыдущие Жругры позволяли ей на себе ездить.

— Я буду тебя слушаться, — выдавил уицраор. — Только помоги мне поладить с Русомиром.

СОВЕТСКИЙ РУСОМИР

    А Русомир на Жругра очень зол:
    — Он ничего не соображает — но тогда он и не Жругр, а по-прежнему жругрит какой-то недозрелый.
    — Он Жругр, мы с Яросветом его короновали, — отрезала Навна. — Ведь больше некого было. Я же просила тебя защитить старого Жругра, а ты что? И вот теперь опять за своё — коня на переправе хочешь заменить невесть кем.
    — Да я не то чтобы хочу… но он же запутался похуже меня; он со своими прямыми обязанностями не справляется.
    — Плохо ему помогаешь. Ты сам виноват. Вернее, это я больше всех виновата, потому что плохо тебя воспитываю… так и ты признай, что тоже виноват — тем, что плохо воспитываешься.
    — Признаю, — согласился Русомир. — Но делать-то что? Ведь, похоже, немецкие рабочие и крестьяне так и не начнут переходить на нашу сторону.
    — Даже не подумают. И пусть. Мы всё равно победим — потому что мы сильнее.
    — Что-то не заметно…
    — Поладь со Жругром — сразу станет заметно.
    — Поладишь с ним, как же…
    — Он уже пообещал меня слушаться — и не врёт, я знаю; ему деваться некуда.
    — Ого… Это уже что-то…

Ещё бы: раз будет слушаться — значит, перестанет требовать от власть имущих, чтобы те действовали строго по-большевистски, а не по-русски, теперь политика окажется в сильной зависимости от русского народа… иначе говоря, Русомир и будет её в немалой степени определять. Правда, политик из него всё ещё так себе. Но теперь обязан стать политиком.

    — Теперь и тебе некуда деваться — от ответственности, — подтвердила Навна. — Не сможешь более перекладывать её на Жругра. Отныне ты сам должен людям объяснять, что к чему в русском государстве.
    — Объяснил бы, будь оно в самом деле русское.
    — Советский Союз — русское государство. А Красная армия — русская армия.

Русомир хотел было привычно возразить, но не мог проронить не слова — вдруг понял, сколь безнадёжно устарели за первые же недели войны его прежние представления. Доселе он отчасти сторонился всего советского: оно вроде как и своё — а вроде как и нет; словом, надо держать дистанцию. Советский Союз как бы свой — а как бы и нет (очень уж многого Русомир не может простить большевистской власти); Красная армия как бы своя — а как бы и нет (по подобной же причине). Каждый человек мог для себя разрешать эти вопросы по-своему, на уровне же самого народного идеала они болтались без ответа, так что и не было никакого внятного всенародного отношения ни к государству, ни к армии. А война повернула дело иначе. Советский Союз — единственная реальная альтернатива иноземной оккупации России — не может быть всего лишь как бы своим, и Красная армия — единственная сила, способная эту оккупацию предотвратить, — тоже не может быть всего лишь как бы своей; с такими «как бы» и впрямь окажемся у Гитлера под пятой. Да, государство и армия в самом деле свои.
Свои в том смысле, что от них зависит спасение русского народа, — но можно ли на них положиться, не развалятся ли они? Жизнеспособен ли сам советский народ, не раскрошится ли в труху от ударов, которые сейчас на него сыплются?

    — Не раскрошится, — заверила Навна. — У него тоже есть народный идеал.
    — Откуда такой взялся? — удивился Русомир.
    Он же знает, что подобные ему идеалы есть лишь у народов-этносов; иначе говоря, где Соборная Душа — там и народный идеал; а советский народ — народ-социум, у него нет Соборной Души — отчего и народного идеала нет.
    — Ты отныне русский и советский идеал одновременно. Советский народ — теперь тоже твой.
    Ошарашенный Русомир пытается как-то уместить такое в своём сознании и наконец вопрошает:
    — Разве можно быть тем и другим одновременно? Советский народ — он же складывается вокруг идеи строительства коммунизма; нет той идеи — нет советского народа, так?
    — Так.
    — А русскому народу коммунизм зачем? Чтобы в общечеловечестве раствориться?
    — Нам коммунизм не нужен.
    — А значит, русское с советским не может совместиться.
    — Они совмещаются. Я точно знаю.
    — Но как?!

    Пытаться растолковать эту глубоко противоречивую совместимость — значит вовсе запутаться и Русомира запутать. Навна ответила:
    — Мало ли как. Совмещаются — и ладно.
    И улыбнулась, вспомнив, как тысячу лет назад примерно так же объясняла Яросвету совмещение божественной и человеческой природ в единой личности Христа.

    Русомир, в отличие от Яросвета тогда, даже не стал более задавать вопросов — ему всё вмиг стало ясно. Вернее, на уровне логики ясности не прибавилось, зато на уровне надсознания народный идеал попал с Соборной Душой в резонанс — а этого достаточно. Он ведь существо столь же соборное, а потому не склонен требовать логичности во всём. Если получилось понятно и приемлемо для народа (хотя бы вначале для его идеала) — значит, годится; и ну её, эту строгую логику — она же иной раз встревает явно невпопад. А сейчас жизнь так повернулась, что русский и советский народ или вместе победят или вместе погибнут, — так почему не воспринимать их как один народ?

А раньше почему Русомир не мог сделать такой вывод? Так раньше Россия не находилась на краю пропасти, а Жругр ещё не изъявлял покорности Навне, а следовательно — Русомир не ощущал по-настоящему ответственности за Россию. А вообще, получается, ещё до войны был как бы готов всё это усвоить — только хорошая встряска требовалась.

ПРИРУЧЕНИЕ КРАСНОГО ЖРУГРА

    Узнав, что Русомир отныне считает себя ещё и советским идеалом, Жругр поначалу попробовал оспорить его полномочия:
    — Ты сначала марксизм изучи, проникнись им — тогда и сгодишься на роль советского идеала.
    — Некогда мне его изучать и тем более им проникаться, — отмахнулся Русомир. — Не обязательно это для советского идеала; советский народ — общность, состоящая из русского народа и исторически связанных с ним народов — а вовсе не из марксистов.
    — Нет, советский народ — строитель коммунизма.
    — А Советский Союз — родина коммунизма, так? — осведомилась Навна.
    — Так, — подтвердил Жругр.
    — Значит, — сказал Русомир, — ты должен спасти Россию потому, что это родина коммунизма, а я — просто потому, что это Россия. Так что давай вместе организуем советский народ. Кто ещё Россию защитит, если не он? Уж не мировой ли пролетариат?
    Возразить нечего — мировой пролетариат явно спасовал, и петь ему дифирамбы русский уицраор не желает, наоборот — винит в измене. И против того, что СССР называют Россией, балансирующий на краю бездны Жругр уже не возражает. Молчит угрюмо, смиряясь с тем, что Навна с помощью Русомира поведёт его куда сочтёт нужным — и пусть, лишь бы от пропасти увела.

    А Навна углубляется в суть вопроса, касается самого фундамента:
    — Главная сила на Земле — народы. И если один народ взбесился, то утихомирить его способен только другой народ, а не пролетариат или ещё кто-то. Немцев победит только советский народ. Наше всенародное дело нынче в том и состоит, чтобы разрушить немецкое сумасшедшее всенародное дело, подавить этот мятеж против планеты.
    — Мы не против немцев воюем, — скорее уже машинально возразил уицраор, — а против фашистов.
    — Против немцев. Недосуг нам разбираться, кто из них идейный фашист, а кто нет. Они на нас напали — вот к этому всё и сводится. Потому и надо бить их насмерть, и не имеет ровным счётом никакого значения, являются ли они авангардом империализма, и фашисты они или ещё кто, и какие ещё грехи за ними водятся — тоже неважно. Они виновны уже тем, что напали на нас. И мы их за это сотрём в порошок. Именно за это, и ни за что иное… ты, Жругр, похоже, не понимаешь?
    — Тебя послушать, так не очень и важно, плохи гитлеровцы сами по себе или хороши.
    — Да это сейчас вообще не имеет значения. Немцы сами по себе хуже англичан и американцев или наоборот — несущественно. Существенно только то, что на нас напали именно немцы — вот почему они исчадья ада, подлежащие истреблению. Именно поэтому, а все прочие их вины — просто довесок.
    — Ты слишком уж всё упрощаешь.
    — А только так и можно в подобных случаях. Мне это давно ясно. Очень давно.
    Вспомнилось, как выглядывала из-за частокола на обложивших её родной град обров — осторожно выглядывала, слишком уж метко те стреляют. Они для неё были абсолютным злом, безликая кромешно чёрная проклятая орда, в которой нет ничего человеческого, ни капли. Конечно, знала, что обры тоже люди. Но они у себя дома люди, а здесь — нет.

    Жругр, похоже, поймал тот её обращённый к обрам взгляд.
    — Мне сейчас кажется, что ты сама страшнее любого уицраора, — пробормотал он в смятении.
    — Страшнее, — спокойно подтвердила Навна. — Любого уицраора можно чем-то напугать. Тебя, например — обвинениями в национализме. Ты же марксистский уицраор, а потому не можешь признать, что наш враг — какой-то народ.
    — Да, не могу.
    — А вот я, когда надо спасать своих, не беспокоюсь, что меня обвинят в национализме, расизме и чём бы то ни было ещё. Мне не до того. А ты оставайся при своём мнении. Я же не требую, чтобы ты ломал себя и искренне признал, что объявлять врагами всех немцев — правильно. Ты их таковыми объявишь потому, что я так приказала. Ты просто выполняешь приказ, а про себя можешь осуждать его сколько угодно, я не против.
    Жругр ощутил огромное облегчение. Выжить, победить Фюринга он может только так, как указывает Навна (на самом деле, конечно, Яросвет с Навной), — но её указания противоречат марксистским постулатам. Единственный выход — снять с себя ответственность и просто выполнять приказы соборицы, а догмы пусть пока отлёживаются в глубине уицраорской души.
    — Слушаюсь, — ответил он, ещё глубже прочувствовав судьбу Жругров.

«Знал бы ты, почему я такая бесцеремонная, — подумала Навна. — Просто потому, что мне очень жалко всех своих. Но тебе этого не понять, ты за догмами людей не видишь».

    А вслух спросила Русомира:
    — Ты Жругру полностью доверяешь?
     Тот помедлил, осваиваясь в новой реальности, возникающей прямо в ходе этого трилога, и ответил:
    — Если он сознаёт всенародное дело как войну для спасения России и ничто более, то да, полностью доверяю.
    И вопросительно-недоверчиво глянул на уицраора. Тот понял, что сейчас не до второстепенных деталей, надо покрепче ухватиться за протянутую Русомиром руку.
    — Да, именно такое сейчас всенародное дело, — заверил он. — Для спасения России и ни для чего более.
    — А использовать его для раскручивания мировой революции не станешь? — спросила Навна.
    — Не стану, — решительно отчурался Жругр. — Стану строго придерживаться того, о чём договорился со Стэбингом и Устром, будем бить Фюринга до смерти без всяких задних мыслей. Хотя это смахивает на новую Антанту, но что поделаешь, такова обстановка, надо использовать противоречия между империалистами.
    «А это новая Антанта и есть, если зрить в корень, — подумала Навна. — Антанта — вещь хорошая». Но вступать в излишние дискуссии не стала.

ПОЛЁТ К БЕРЛИНУ

    — Полетели, — сказала Навна, садясь на Жругра.
    — Куда?
    — Землю догонять… усвой наконец, что любой Жругр для того и нужен, чтобы я не отставала от Земли.
    — Так я летать не умею.
    — Умеешь. Иначе какой же ты Жругр?

И вот в Мире времени Навна прорывается на Жругре сквозь прошлые Земли — к единственной настоящей Земле. В нашем мире это проявляется в том, что мы догоняем и обгоняем немцев в том, в чём они нас превосходили, а значит, начинаем побеждать. Настоящая Земля всё ближе, потому что наше всенародное дело постепенно становится даже эффективнее немецкого, Красная армия делается и вправду всех сильней.
Кто сильнее — окончательно прояснило сражение, развернувшееся в самой глуби Поля — там, где когда-то находилось логово Хазаора. Тут его почти тысячу лет назад растерзал первый Жругр, а Навна тогда влетела на Жругре в рай. Нынче настроение у неё вовсе не райское — далеко ещё до победы, но хотя бы есть уверенность, что Россия спасена.

А Русомир занят своим делом. Хоть он так и не понял, как в теории русский идеал совмещается с советским, на практике совмещает их чем дальше, тем успешнее.
Он уяснил наконец, что значит достигаемое всенародным трудом светлое будущее. Оно наступит после победы. По сравнению с войной оно — в любом случае светлое. Логика первых пятилеток превратилась в гораздо более понятное «Всё для фронта, всё для победы». Труд каждого вливается во всенародное дело, смысл которого народу теперь совершенно ясен, поскольку цель — не абстрактный коммунизм, а Победа. Каждый делал своё дело — кто на фронте, кто в тылу — и по сводкам Совинформбюро видел, как со сдвигающейся на запад линией фронта вполне зримо приближается светлое будущее.

Правда, чем успешнее идёт война, тем самоувереннее Жругр — и у Навны возрождаются старые опасения: не занесёт ли его потом куда не надо, не станет ли он опасен Земле? Глобаор ведь… пусть ложный, пусть у Яросвета под приглядом, но глобаор. Да, он сейчас спасает Россию — и это, казалось бы, снимает всё вопросы… но нет, не все: свой древний уговор с Землёй Навна помнит — и беспокоится.

    Она взлетела на седьмое небо к богине Земле, спросила тревожно:
    — Я всё правильно делаю, не нарушаю своё обещание? Жругр глобаор — и становится всё сильнее…
    — Ты умница, ты всё правильно делаешь, — успокоила её Земля. — Этот ложный глобаор гораздо больше мешает настоящим глобаорам, чем сам глобаорствует, и Яросвет не позволит ему взбеситься, так что не волнуйся, продолжай.
    Сразу от сердца отлегло. Конечно, от Яросвета Навна слышала примерно то же — но тут без одобрения самой Земли никак нельзя.

Кроме прочего, приручение Жругра ознаменовалось заменой государственного гимна. Теперь вместо «Интернационала» советский народ слышал совсем иное:

    Союз нерушимый республик свободных
    Сплотила навеки Великая Русь.
    Да здравствует созданный волей народов
    Единый, могучий Советский Союз!

С первых же строк именно то, чего до войны Жругр признавать не желал, — ведущая роль Руси в Союзе.
Ни о партии, ни о коммунизме в том рождённом войной гимне не упоминалось вообще.

    А упрямство Фобильда и впрямь не знало предела — он держался за Гитлера и после Сталинграда, и после Курска, да и позже, когда уже сам здравый смысл буквально вопил: лишь устранение Гитлера (со всей его партией и Фюрингом — иначе не выйдет) даст шанс на достойный мир — без полного разгрома Германии и её оккупации.
    — Такая верность уицраору хуже, чем моя измена Жругру в Первую мировую, — заметил Русомир, осуждающе озирая набычившегося Фобильда.
    — Гораздо хуже, — подтвердила Навна. — Маршируют прямиком в ад.
    Фобильд с Фюрингом до конца были уверены, что если сохранят единство, то и море по колено; то есть «один народ, один рейх, один фюрер» — магическая формула успеха. Но кроме единства между собой нужно ещё и единство с Землёй. А откуда оно у тех, кто заодно с главным врагом планеты Гагтунгром?

Единственную мало-мальски серьёзную попытку свергнуть гитлеровский режим, предпринятую в июле 1944 года, вдохновил не Фобильд, а Юнкер — заговорщики ведь были в основном потомственные офицеры. Правильнее сказать, даже не Юнкер, а всего лишь какая-то часть его существа, сохранявшая стойкую неприязнь к гитлеризму — и влиявшая только на меньшинство офицеров. Неудивительно, что в плане серьёзности тот путч напоминал восстание декабристов и закончился быстрым провалом.

Гагтунгр, видя близкий крах Фюринга, пытается разрушить антигитлеровскую коалицию. Правда, Фюринга как будущего глобаора он уже списал и желает заменить его Стэбингом или в крайнем случае Жругром, но желает приберечь Фюринга на будущее в качестве раздражителя. В сущности, тут Гагтунгр меняет свою стратегию так же, как в ходе Первой мировой войны: утратив доверие к Фюрингу, делает ставку уже не на его победу, а на войну как таковую — пусть продолжается подольше, а кто победит — второстепенно. Реалистичный способ затягивания войны один: союз (не прямой, так хотя бы завуалированный) Германии с западными демократиями под флагом антикоммунизма.
Но Силы Света эти планы разрушили, да к тому же Стэбинг с Устром слишком напуганы бешеным Фюрингом и желают сначала покончить с ним, а уж потом думать о прочем. Поняв, что Фюринга не спасти, Гагтунгр бросил его окончательно и сосредоточился на том, как столкнуть Жругра со Стэбингом и Устром уже после войны.

    Наше всенародное дело шло своим чередом — и завершилось в Берлине.
    А Навна влетела на красном Жругре в метафизический Берлин, и Жругр растерзал коричневого Фюринга, вообще поставил крест на этой слишком буйной уицраорской династии.
    Для Навны это ещё один рай. Необычный только — из-за краткости пути к нему. Она же привыкла, что к очередному раю приходится пробиваться несколько веков. Правда, рай на сей раз такой, какого заранее не пожелаешь. Сначала падение в пропасть — а уж там сознаёшь, что вылезти наверх — это как в рай вознестись. В таком смысле получилось то же, что и после монгольского нашествия. Но из той вырытой Ясаором пропасти Русь окончательно выбралась на четвёртое столетие, а из этой — на четвёртый год.
    И теперь в глазах Навны мир озарён райским сиянием. И даже свирепый красный Жругр с глобаорскими наклонностями и жутким прошлым выглядит чуть ли не Жарогором — поскольку исправно выполнил свою часть дела.
    — Жругр, ты молодец, я тобою восхищена, — сказала Навна. — Отпускаю тебе все прошлые грехи. Мы с тобой больше никогда-никогда не станем ссориться, и ты будешь бессмертен!
    Сейчас она в это действительно верила.

МИРОТВОРЦЫ

    Однако Жругр после такого грандиозного успеха очень возгордился, и Навна поняла, что теперь удержаться на нём непросто. Она ведь помнит, как на его деде выбиралась из пропасти — тогда они тоже были предупредительны друг к другу, а едва вылезли наверх — вдрызг рассорились. Почти столетие дружили — и стали врагами. А на красном Жругре она летает неполных четыре года, так что тут всё куда менее прочно.
    Правда, она знала по опыту, что любой Жругр, будучи приручён, привыкает следовать её приказам и взбунтуется, лишь если те совсем выведут его из себя. А значит, надо сделать так, чтобы он вёз её куда ей надо, сам будучи достаточно доволен жизнью. Но это легко сказать. Ей надо в русское светлое будущее, ему — в коммунизм. Лукавый компромисс между тем и другим намечен ещё до войны, но теперь его надо подогнать под новые условия. А изменились они очень сильно.
    Путь к коммунизму ныне на практике оказывался путём даже не просто к новой мировой войне, а уже к ядерной войне. Разумеется, к ней столь же неотвратимо ведёт и путь к мировому порядку, построенному на западных ценностях. Вообще, стремление заставить всё человечество жить одинаково всё меньше отличалось от стремления его уничтожить, сделать всех людей одинаковыми в том смысле, что их попросту нет. А спасение человечества в таком случае предполагало мирное сосуществование даже очень различных по образу жизни народов.
    Причём антигитлеровская коалиция служила в этом смысле превосходным примером. Ведь тут даже не просто сосуществование, а союз в тяжелейшей войне. Эта коалиция строилась именно на тех принципах, которые, по замыслу демиургов, должны лежать в основе глобального миропорядка: народы с совершенно разными жизненными ценностями совместно поддерживают на Земле мир, устраняют угрозы ему и не учат друг друга жизни. Но сейчас такой союз мог сложиться лишь под сильнейшим гнётом обстоятельств и держаться, лишь доколе давление не ослабнет. Антигитлеровская коалиция — явление для двадцатого века слишком правильное, гостья из светлого будущего, существующего разве что в планах высших Сил Света. После разгрома Гитлера её выгнали обратно в небытие, со всеми её слишком разумными для современного сознания принципами, и опять народы с иными ценностями стали восприниматься как вражеские. Конечно, она послужила зерном, из которого выросла ООН, но это уже нечто гораздо менее действенное.

Теперь Гагтунгр убеждает Жругра, что надо использовать складывающуюся обстановку для развёртывания мировой революции, а Стэбинга — что пришло время для взятия им власти над всей планетой. Словом, сватает того и другого в глобаоры. А те прислушиваются к нему, поскольку очень возгордились, растерзав Фюринга и его союзников. Гагтунгр всячески натравливает Жругра и Стэбинга друг на друга, а демиурги и соборицы их утихомиривают.
А за диспутами о возможности устойчивого мира между социалистическими и капиталистическими странами — всё тот же вечный спор о том, надо ли для достижения мира сделать всех людей одинаковыми, и прежде всего — устранить этнические различия, слить все народы в общечеловечество. А к чему такое слияние?

    Чаще всего его необходимость обосновывают тем, что не будет деления человечества на народы — не будет и войн. Но ведь первопричина войн — неумение людей договариваться мирно. «Мы правы, они — нет, бей их!» Однако разве они — непременно инородцы? История доказывает: когда нет серьёзного врага в виде другого народа, обостряются внутренние противоречия — социальные, идеологические и какие угодно. Более того, даже совершенно одинаковые люди запросто могут передраться просто на почве конкуренции, не поделив чего-то. И вместо межэтнической войны будет внутриэтническая. Если человечество сольётся в единый народ, не изжив упомянутую первопричину, то на выходе получим планету, раздираемую гражданскими войнами глобального масштаба. Наоборот, если научимся решать споры миром, то и очень непохожие народы не будут воевать друг с другом. При достаточно высоком уровне культуры можно построить миропорядок, исключающий возможность войн. Слияние людей в единый народ и установление мира на Земле — совершенно разные вопросы, второе из первого никак не вытекает.
    К тому же придумать с нуля жизнеспособную общую культуру (язык, обычаи, система воспитания, восприятие истории и прочее) невозможно. На практике всё равно придётся брать за основу одну из существующих, проверенных веками национальных культур, а элементы других встраивать в неё лишь постольку, поскольку они её не разрушают. На деле создание общечеловечества — это прикрытая ассимиляция всех народов каким-то одним. Но каким именно? Если дело дойдёт до выяснения этого вопроса, то получится глобальная мясорубка. Так что лучше вообще никогда не поднимать такой вопрос.
    Ну а то, что слияние народов воедино — естественный итог развития человечества, — просто бред. Чем выше культура того или иного народа, чем чётче его неповторимое лицо, тем труднее обезличить народ, растворить в общечеловечестве. Развитие национальных культур делает всё более невероятным отказ от них ради некой общей суррогатной культуры. Разве что при помощи уничтожения лучшей части каждого народа и превращения оставшихся людей в толпу полудиких космополитов, готовых воспринять что угодно.

    Однако чтобы всё это понимать, надо хотя бы размышлять над подобными вещами, а на деле в умах господствует идея об одинаковости людей как условии мира, а значит — об установлении прочного мира на планете через мировую войну. Гагтунгр внушает это как фатальную неизбежность.
    Демиурги подсказывают совсем иной вариант развития событий. Каждый народ сам определяет оптимальный для себя путь развития и идёт им — признавая то же право за другими народами. Конечно, при этом между ними неизбежны конфликты — но надо учиться их устранять, а не пытаться решить вопрос по принципу «нет народов — нет проблемы». Этот путь выглядит намного более сложным, чем гагтунгровский, но ничего не поделаешь: Гагтунгр всегда подсовывает простые решения, которые, однако, неизбежно тянут в бездну, а демиурги предлагают то, что действительно выполнимо. Гагтунгр рубит узлы, демиурги с помощью собориц мешают рубить — и развязывают. И довольно успешно. Во всяком случае, Жругр подталкивал мировую революцию гораздо умереннее, чем мог бы; по сути — отложил на далёкое будущее. Более-менее сосредоточился на Советском Союзе:
    — Я построю здесь настолько счастливую жизнь, что всё человечество захочет пойти за нами к коммунизму.
    — Это разумно, — одобрила Навна, а про себя подумала: «Да уж куда разумнее, чем немедленная мировая революция. А что именно понимать под счастливой жизнью… это мы повернём по-своему».

Гагтунгр, сначала колебавшийся между Стэбингом и Жругром, затем определённо сделал ставку на первого. Хотя Стэбинг тоже осторожничал, но всё же стремился к мировому господству гораздо активнее, чем Жругр, да и возможностей имел больше, так что Гагтунгр считал его намного более перспективным. А Жругр, видя такой поворот дела, окончательно настроился против глобального демона. Уже второй раз они, после многолетних взаимных приглядываний и принюхиваний, разошлись врагами. Правда, Жругр намерен в будущем, превратив СССР в самую мощную державу мира, с третьей попытки перетянуть-таки Гагтунгра на свою сторону.
— Не будет никакой третьей попытки, — успокоил Навну Яросвет. — Возможности догнать и перегнать Стэбинга у Жругра нет абсолютно, так что Гагтунгр от Стэбинга не отступится, а значит — Жругр привязан к тебе накрепко. Пора поразмыслить над тем, как нацелить его на пещеру хаоссы.

ВЗГЛЯД СКВОЗЬ СТЕНУ

Загнанный в полуподполье Светломир осмыслял бурные события предыдущего тридцатилетия, искал основную причину своего провала. И всё определённее усматривал её в марксизме. Зря связался с чужой теорией. Правда, раньше выбора не было. В царское время Светломир ещё явно не дозрел для создания собственной концепции развития человечества, а когда с семнадцатого года жизнь завертелась колесом и какое-то практическое руководство к действию стало просто необходимым, он волей-неволей использовал то, что создано старшими товарищами — западными либератерами, а именно марксизм. Тем более что и красный Жругр его навязывал. Но теперь Светломир, набравшись опыта и уверенности, выдвинет собственный, русский рецепт счастья человечества.
Необходим человек в земном мире, который раскроет там замысел Светломира, выработает соответствующую концепцию развития. И Светломир всё настойчивее побуждает к этому наиболее мыслящих своих последователей.

    В 1947 году один из них, Даниил Андреев, был ухвачен щупальцем Жругра и заключён во Владимирский централ. Там, на краю Суздальского ополья, буквально на малой родине династии Жругров, в столице третьего и четвертого Жругров, в обстановке, об уицраоре ежеминутно напоминавшей, Андреев создал концепцию Розы Мира.
    В общих чертах получилось то, чего и желал Светломир: концепция нацелена на коренное переустройство всей планеты, причём особая роль отводится России, а потому огромное внимание уделено русской тетраде. Светломир с тетрадой сильно не в ладах — и хочет разглядеть её получше, чтобы вписать в свои планы. Тут у него большое различие с Русомиром. Последнему ещё далеко до ясного понимания тетрады, он глядит на неё снизу и видит плохо, тогда как Светломир как бы раз за разом подскакивает и, трепыхаясь в воздухе, умудряется многое рассмотреть. Дальняя перспектива у Русомира куда лучше — он понемногу дорастёт до нужного уровня и тогда разглядит тетраду в подробностях, тогда как Светломир может только прыгать и ясной картины не получит никогда. Но пока русский либератер в гораздо более выигрышном положении. И то, что первым столь определённо увидел тетраду из земного мира человек, равняющийся именно на Светломира, Навну нисколько не удивляет — иного быть не могло.
    В целом глядя на тетраду глазами Светломира, Андреев в то же время много сведений получил прямо из самой тетрады — от Яросвета и Навны. С русскими богами у него взаимопонимания куда больше, чем у Светломира, — в этом смысле Андреев поднялся над своим кумиром. Можно сказать, «Роза Мира» — откровение Светломира, местами сильно подправленное Яросветом и Навной.

    Причём образы Яросвета и Светломира у Андреева заметно перекрываются. Яросвет в «Розе Мира» весьма похож на себя примерно до начала XIX века, то есть до рождения Светломира; но едва тот появился, как стал всё больше заслонять демиурга. А в сталинскую эпоху под именем Яросвета в «Розе Мира» — Светломир чуть ли не в чистом виде.
    Вообще, стратегия Сил Света в интерпретации Андреева — скорее либератерская, чем демиургическая. Из-за чего она страдает глобализмом — ведь либератеры, в отличие от демиургов, жёстко конкурируют друг с другом, каждый мечтает о единоличной власти над планетой, тогда как любой демиург отвращается от подобных мыслей как от гагтунгрщины. Тут Светломир разительно отличается от Яросвета, который хорошо видит пределы своих полномочий, поскольку знает своё место на планете. Яросвет не учит других демиургов, как руководить развитием их цивилизаций, а Навну — как воспитывать народ; и ещё во многое Яросвет не вмешивается, признавая, что там лучше его справляются другие. Демиурги вообще не склонны вовсюда впутываться, перекраивать всё и вся; каждый сосредоточен на том, чем действительно полезен Земле. А Светломир, как и положено либератеру, мнит себя не исполнителем воли Земли, а самовластным вершителем её судьбы, и потому готов всех всему учить. Раньше его сдерживал пиетет перед старшими, более маститыми западными либератерами, но за послереволюционное время Светломир исполнился самоуверенности. Ныне он ощущает себя лучшим из либератеров, а поскольку для него либератеры — самые умные и праведные существа на свете, то получается, что ныне он мнит себя прямо-таки самим Богом.
    Идея установления глобальной власти во имя счастья человечества, проповедуемая в «Розе Мира», — либератерская. Ну а главное практическое различие стратегий демиургов и либератеров заключается в разном отношении к уицраорам. Либератеры признают лишь тактические союзы с теми или иными уицраорами, а вообще мечтают их всех постепенно истребить. То есть относятся ко всем уицраорам так, как демиурги — только к глобаорам. А это нелепо. Напомню, уицраоры самые могучие существа на планете; уицраору может на равных противостоять только другой уицраор. Вот демиурги и подавляют глобаоров силами более вменяемых уицраоров. Тогда как ставка либератеров на уничтожение всего уицраорского племени упирается в риторический вопрос: а уничтожать-то кто будет? Замысел либератеров невыполним, и попытки его реализации дают непредсказуемые результаты. Тогда как стратегия демиургов разумна и работает уже не одно тысячелетие. Конечно, далеко не идеально — очень уж сильно противодействие Гагтунгра и сил хаоса, но самое главное удаётся — не позволять никому из уицраоров чрезмерно возвыситься. Едва какой-то уицраор становится слишком опасен, как Силы Света принимаются объединять против него других уицраоров (прежде всего сильнейших) и устраняют угрозу.
    Причём для Жругра участие в коалициях, направленных против любого гагтунгровского фаворита, — традиция, часть той стратегии, которую Яросвет через Жарогора диктует любому Жругру.    Непонимание этого Светломиром страшно искажает его стратегию — и Андреев в данном вопросе следует за ним. Будучи создана в рамках парадигмы Светломира, концепция Розы Мира унаследовала и этот её либератерский изъян.
    По «Розе Мира», нормальное развитие России невозможно, пока существует династия Жругров, а без них нам не выжить, пока уицраоры есть за рубежом, — и получается, что необходима мировая революция с целью уничтожения всех уицраоров планеты. Тот же выверт логики, что и в марксизме: счастливой жизни русские могут достичь только через глобальный переворот — то есть должны раздуть мировой пожар, в котором Россия сгорит — вместе с остальным человечеством. Андреев зашёл в такой тупик, следуя догме о том, что уицраоры — демоны, направить энергию которых на благо человечеству невозможно, отчего их надо истребить.

    Из всех огрехов «Розы Мира» один удручает Навну особенно сильно:
    — Там нет Жарогора. А я без Жарогора — не я.
    А Жарогору там просто неоткуда взяться. Светломир его не замечает, поскольку видит только тёмную сторону любого Жругра, признаёт разве что такую Россию, какую намерен построить сам, а существующая Россия для него — Глупов. Андреев подвёл под щедринский Глупов теоретический фундамент, в котором арматурой служит образ демона государственности, обречённого служить злу и потому подлежащего уничтожению.
    А столь превратно представляя себе Жругра, невозможно верно разглядеть и всю русскую тетраду. Её Андреев видел очень искажённо, не воспринимал как нечто цельное, взаимопомощью спаянное; у него там все порознь: Яросвет второе столетие враждует со Жруграми, Навна у Жругров в тюрьме, а Дингра никому особо не нужна: Жругр готов спалить её в ядерном пожаре, а Яросвет с Навной намерены избавиться от неё уходом в другой эон. Словом, каждый сам по себе, а потому впереди — коллапс.
    Да, чем дальше — тем хуже. Русская история у Андреева — история углубляющейся демонизации. По его схеме, изначально сатанинской власти над Русью нет, Соборная Душа на воле. Потом, с Московским государством, появился демон Жругр и заточил Навну в темницу — но пока хотя бы более-менее прислушивается к Яросвету. 1819 год (о нём чуть ниже) — очередная ступень в подчинении России сатанинским силам, разрыв между демиургом и уицраором. 1917 год — ещё шаг к бездне: новый Жругр много хуже старого, да ещё и прямо служит Гагтунгру — и неминуемо приведёт человечество к мировой ядерной войне, если не будет уничтожен.

    — Что он такое сочиняет странное? — спросил Навну Жругр, прознав про творчество владимирского узника и про то, что Яросвет с Навной его вдохновляют и оберегают. — Чего только про меня не вымыслил — вплоть до того, что я вовсе демон и тащу Россию в бездну.
    — Но сквозь стену между мирами очень трудно нас разглядеть, не суди строго. Как видит — так и пишет. Где-то ошибается в невыгодную для тебя сторону, где-то — в выгодную. К примеру, у него получается, что Россию от Гитлера спас ты один, а мы с Яросветом палец о палец не ударили.
    Да, такое падкому на лесть уицраору приятно. Вообще, Жругру нравится, что он у Андреева выглядит столь свободным в своих действиях.
    Навна добавляет:
    — И твоему деду поставил в заслугу не только то, что тот вправду совершил, но и то, что в действительности делала я. И почти все успехи Российской империи в последнее её столетие он приписал твоему отцу, а нас с Яросветом задвинул куда-то в сторону.

    Эти доводы Жругра тоже впечатляют — особенно насчёт империи. Между наполеоновскими войнами и Первой мировой Россия достигла огромного прогресса в самых разных отношениях — от роста населения в разы до широкого распространения грамотности, от бурного подъёма промышленности до взлёта поэзии. В русской истории нет другого столь же длительного периода непрерывного быстрого развития. А по Андрееву, всё это время Россия находилась полностью в когтях Жругра, никакими светлыми силами не направляемого. Согласно «Розе Мира», Навна тогда сидела в тюрьме у Жругра, а Яросвет с 1819 года вёл против него войну, причиной чего Андреев называет отказ уицраора незамедлительно отменить крепостное право и созвать всенародный постоянный Земский собор. Но это выглядит надуманным. Крепостное право продержалось так долго из-за сопротивления Жругретты и аполитичности Русомира, а вовсе не по злой воле Жругра, и Земский собор тогда не принёс бы большой пользы — опять же из-за неготовности Русомира (а значит, и простого народа в целом) к участию в управлении страной, хуже того — в той ситуации Земский собор был потенциально опасен. Яросвет не стал бы предъявлять Жругру подобный ультиматум. На деле такого рода требования исходили от идеалиста Светломира.
    А то, что Жругр препятствовал расцвету русской литературы всеми средствами, вплоть до организации убийств (в том числе под видом дуэлей) поэтов и писателей, — вовсе абсурд. Видеть Жругра за Дантесом или Мартыновым — значит не понимать возможностей уицраора. Жругр имел гораздо более действенные способы не только расправиться с любым, кто пишет что-то «не то», но и вовсе не допускать появления таких людей.
    У Андреева литература отделена от страны. Вся Россия под Жругром неумолимо демонизируется — а литература переживает невиданный расцвет, причины коего якобы в метафизике, в ударе Яросвета по темнице Навны. Но есть же куда более очевидное объяснение: в пушкинскую эпоху поэты и писатели имели гораздо лучшие условия для творчества, нежели в прежние времена. Истинный фундамент золотого века русской литературы — внешний и внутренний мир, обеспеченный России самодержавием, иначе говоря — подчинённым Навне Жругром. Без Жругра неизбежен хаос, в котором не до поэзии, а с таким Жругром, каким он предстаёт в «Розе Мира», Россия ударилась бы в широкомасштабные завоевания. Ресурсов для этого хватало, надо их только отмобилизовать. В том числе, разумеется, покончить с вольностью дворян, вернуть их, как минимум, в то состояние, в каком они находилось при Петре I. Тогда Пушкины и Лермонтовы клали бы свои головы, завоёвывая Индию, Персию или Турцию, а не сочиняли поэмы и романы. Вот как руководил бы Россией Жругр, будь он сатанинским существом, да ещё и предоставленным самому себе. Но он же вёл себя гораздо разумнее — и это, оказывается, не потому, что на него влияли Яросвет с Навной? Если так, то романовский Жругр в «Розе Мира» воистину выглядит гораздо лучше, чем он на самом деле.
    И это тоже греет советскому Жругру душу. Сколь ни своеобразны отношения отцов и детей среди уицраоров, а престиж всей династии Жругров важен для каждого её представителя, и красного Жругра устраивает преувеличение заслуг его предков. А зачисление в демоны — так ли это возмутительно для уицраора с его весьма смутными понятиями о добре и зле, о божественном и сатанинском?

    — Но я выгляжу у него маньяком, который не считается с реальностью и готов устроить мировую ядерную войну, — всё-таки возразил Жругр. — Это же неправда; я вовсе не сумасшедший.
    — Так история опровергнет его вымыслы, причём быстро.
    — Опровергнет, — согласился Жругр, всё более смягчаясь.
    — К тому же опубликовать это он всё равно не сможет. А в будущем — как знать — может и сам захочешь, чтобы о тебе в земном мире знали получше?
    — Вообще-то так… но какое-то запредельное вольнодумство, — Жругр в нерешительности, слишком уж нестандартная ситуация.
    — Для меня это очень важно… не будем ссориться. Пусть пишет.
    — Пусть, — согласился Жругр. Ему других забот хватало.

И Даниил Андреев написал свои книги. Правда, пока только «в стол» — для будущего.

ОГНЕННАЯ ЧЕРТА

    На описании Великой Отечественной войны в «Розе Мира» есть смысл остановиться подробнее. От изложения Даниилом Андреевым других периодов нашей истории оно отличается крайней нелогичностью, абсурдностью.
    Обычно Андреев повествует об истории весьма убедительно (иногда спорно — но так у любого историка) и редко противоречит сам себе. Но в случае с Великой Отечественной логика автора раздваивается и рассыпается в прах. Итак, открываем «Розу Мира», глава «Тёмный пастырь».
    После рассуждений о том, каким чудовищем был «тёмный пастырь» Сталин и сколь страшна марксистская доктрина, Андреев всё же признаёт, что Гитлер — ещё хуже:

… концепция Третьей империи грозила, в случае её победы, ещё более ужасающими бедствиями. Она грозила полным уничтожением Русского государства и превращением России в опустошённую зону хозяйничанья бесчеловечного и неумолимого врага. А в более широких масштабах она сулила разгром и уничтожение западных государств — носителей наиболее демократических режимов и простирание над миром от Японии и Австралии до Англии и Канады чёрного покрывала длительной, убийственной физически и духовно, эры владычества «расы господ». Такой путь ко всемирной тирании был, быть может, ещё прямее, ещё менее обещающим спасительные срывы и излучины, чем победа интернациональной Доктрины.
Поэтому демиург и Синклит России прекратили свою постоянную трансфизическую борьбу с Друккаргом в тот момент, когда на эту подземную цитадель обрушились орды чужеземных игв из шрастра Клингзора. Как отражение этого, была прекращена и борьба с теми, кто руководил Российскою державою в Энрофе. Им не оказывалось помощи, но никакие их силы могли не отвлекаться более на борьбу с силами Света, а сосредоточиться всецело на войне с врагом, ещё более тёмным, чем они сами.

    Из чего с очевидностью следует, что сохранение власти Сталина — гораздо лучше, чем победа Гитлера. Казалось бы, Андреев рассуждает (только несколько иным языком) так же, как и многие враги Советской власти, во время войны из патриотических побуждений вставшие на сторону Советского Союза. Однако сразу возникают недоумённые вопросы.
    Прежде всего, приведённый фрагмент «Розы Мира» содержит очевидное внутреннее противоречие. Если Гитлер хуже Сталина, а ставки в их борьбе столь высоки, то само собой разумеется, что Силы Света должны поддержать Советский Союз. Что, если из-за их бездействия Гитлер уничтожил бы Россию? Какие-то странно пассивные и безвольные Силы Света получаются, не могут именно в данном случае выполнить вполне привычную для них работу — выбрать из двух зол меньшее и с его помощью уничтожить зло большее. Почему?
    Ответ, казалось бы, следует из той же главы «Тёмный пастырь». Там говорится, что Гагтунгр делал ставку на марксистскую доктрину и лично на Сталина, поскольку они гораздо больше подходили для движения к всемирной тирании, чем Гитлер и нацистская идеология. Вот отчего, оказывается, нельзя было помогать Сталину даже тогда, когда сохранение его власти оказалось равносильно выживанию русской государственности как таковой. Но по такой логике Силам Света полагалось подсобить Гитлеру как меньшему злу. В любом случае их бездействие во время той войны необъяснимо — они обязаны были поддержать одну из сторон. Но какую именно? Так кто был хуже с точки зрения Андреева — Сталин или Гитлер?
    Разумеется, хуже тот, на кого сделал ставку Гагтунгр. Тут всё просто: Гагтунгр всегда подставляет плечо тому, кто наиболее способен приблизить установление всемирной тирании, — и тогда его соперник автоматически, хочет он того или нет, оказывается орудием в руках Сил Света — по принципу «клин клином вышибают». Если Гагтунгр забраковал Гитлера, то Силы Света будут использовать его против Сталина, — и наоборот. Значит, достаточно поглядеть, кому, по мнению Андреева, помогал во время Великой Отечественной Гагтунгр, — и всё станет ясно. Да вот загвоздка: в «Розе Мира» об этом ни слова. Что за таким удивительным умолчанием скрывается? Попробуем разобраться.
    Допустим, Д.Андреев считал, что во время той войны Гагтунгр поддерживал Гитлера. Это, в целом, стыкуется с вышеприведённой цитатой — но явно противоречит остальному содержанию главы «Тёмный пастырь» и вообще всему, что Андреев пишет о марксизме, Советском Союзе и персонально о Сталине. Вроде очевидно, что для Андреева Советский Союз — главнейшая угроза человечеству, которую надо уничтожить любыми средствами.
    Или Андреев полагал, что Гагтунгр в Великую Отечественную был на нашей стороне? Это предположение согласуется с «Розой Мира» в целом, но расходится со всё той же цитатой — ведь в ней метафизические силы, поддерживающие Гитлера, недвусмысленно именуются ещё более тёмными, чем те, которые за Сталина. А где самые тёмные силы — там и Гагтунгр.
    Таким образом, оба варианта не годятся — а третьего нет. Искать в «Розе Мира» какое-то чётко высказанное мнение Д.Андреева о самой сути Великой Отечественной войны — пустое дело: вышеприведённый отрывок этой книги настолько выбивается из остального текста, что согласовать их невозможно в принципе. Словно у них разные авторы. Однако он один. Почему же он вдруг именно тут стал сам себе противоречить?

    А дело было так.
    То, что Россия с семнадцатого года во власти Гагтунгра, а Сталин — его орудие, — для Андреева очевидность. И он развивает эту мысль всё дальше и дальше, приходя ко всё более радикальным выводам. И вот доходит до момента, когда возникла перспектива замены сталинской власти на гитлеровскую. Тут перед ним предстаёт сама Навна и проводит огненную черту:
    — Всё, Даниил Леонидович, дальше — нельзя. Ты уже подошёл к тому, что Сталина надо было свергнуть хоть бы и с помощью занятия России иностранными войсками. Но Русь никогда никем не была и не будет оккупирована, потому что ни один русский человек не согласится на такое — как бы он ни был недоволен нашей властью.
    И Андреев вмиг останавливается:
    — Но и я не перейду эту черту. Лучше Сталин, чем какая бы то ни было оккупация.
    — Я знаю, что не перейдёшь, — ведь я сама тебя воспитывала. Просто хочу, чтобы ты эту черту уже сейчас хорошо видел — и делал выводы.
    Однако сделать самый важный вывод — о том, что никакой поддержки Сталина Гагтунгром не было, — Андреев не может. А потому его логика, упёршись в проведённую Навной линию, стала расползаться в разные стороны. И при описании Великой Отечественной в «Розе Мира» понятия добра и зла перемешались донельзя. Очевидно же: говоря о грандиозной войне, от которой зависят судьбы мира, автор-метаисторик должен первым делом чётко обозначить, на чьей стороне Силы Света, а на чьей — Гагтунгр (а с ним и сам сатана). Без этого сколь-нибудь целостной картины не получится. Но о позиции Гагтунгра Андреев не может прямо сказать вообще ничего, а Силы Света у него, определённо сочувствуя одной из сторон, тем не менее почему-то не оказывают ей ни малейшей помощи, отчего выглядят нелепо. Словом, получается ситуация, для «Розы Мира» совершенно необычная: ни у Сил Света, ни у Гагтунгра нет никакой внятной позиции, хотя речь буквально о судьбе человечества.
    Вот так версия Даниила Андреева о союзе красного Жругра с Гагтунгром разбилась вдребезги о Великую Отечественную. Противоречия в главе «Тёмный пастырь» — осколки этой версии.