Часть 17. РУСОМИР НА РАСПУТЬЕ
ДВЕ ГРАНИ ВСЕНАРОДНОСТИ
Усилия Навны по перевоспитанию Жругра не пропали даром: он сумел второй раз кардинально изменить свою стратегию. Это необычно — ведь уицраор всем нутром прирастает к тем условиям, в которых появился на свет, и если они ушли в прошлое, то он, как правило, теряется в новой ситуации и гибнет, что означает ломку государственной машины и смуту. Однако романовский Жругр преодолел такой опаснейший рубеж при Петре I и теперь повторно — при Александре II. Как ни привязан он к дворянству, а запустил реформы, подстегнувшие развитие промышленности, которое неизбежно задвигает служилое сословие в тень. Теперь Россия на глазах покрывается сетью железных дорог, растут заводы и шахты, — укрепляется материальная основа всенародного дела. Государство ещё остаётся более-менее дворянским — и по характеру, и по составу правящего слоя. Да и реформы поэтому проводятся так, чтобы поменьше задеть дворян, — достаточно напомнить, что крестьяне получили волю, но не землю, без которой и сама воля под большим вопросом; тут Жругр, как обычно, побоялся обидеть Жругретту, тогда как с Дингрой церемонится гораздо меньше. Однако в дальней перспективе дворянство уже обречено.
Верхомир помалу угасает, делаясь всё прозрачнее, и сквозь него Русомир со Жругром всё отчётливее видят друг друга. Через какое-то время они окажутся лицом к лицу. Власть перетечёт к людям, родившимся в обычных семьях и получившим обычное воспитание, а не какое-то особое, изначально на государственную службу нацеленное. А в таком случае этому обычному воспитанию противопоказано оставаться чуждым политике. Хотя бы общее представление о государственных делах должно прививаться с детства вообще всем, а уж в более зрелом возрасте выяснится, кто в самом деле такими делами займётся и в каком качестве, а кто будет просто работать.
Словом, Русомир намеревается вновь стать всенародным идеалом. Но есть внешняя всенародность — и есть внутренняя.
Превратиться во всенародный идеал наружно Русомир при большом желании может и сейчас — достаточно избавиться от дворянской власти и самого дворянства, что вполне достижимо. Управлять страной будут люди, выросшие в обычных семьях, а значит, равняющиеся на Русомира, и тогда он, с внешней стороны, — всенародный идеал. Но он должен стать всенародным также и внутренне. А это означает, что умение каждого человека адекватно судить о государственных делах и уметь влиять на власть будет считаться в народе нормой.
Однако тут Русомиру стократ труднее, чем Верхомиру. Тот говорит каждому дворянину с детства: ты должен знать государственные дела, потому что будешь всю жизнь ими заниматься, от этого зависит будущее — твоё и твоих детей, и ведь твои предки то же делали, не посрами их. А Русомир чем убедит каждого человека, что тот должен смыслить в политике? Сейчас — точно ничем. А в более благоприятной обстановке?
— Представь, — говорит Русомиру Навна, — что в России уже республика и каждый может занять любую должность, если того достоин. Сможешь ты хотя бы тогда убедить людей, что им надо разбираться в государственных делах?
— Я тогда стану говорить каждому примерно так: «Возможно, ты будешь участвовать в управлении страной, а потому обязан с детства понимать, что там к чему». На кого-то подействует, но отнюдь не на всех. Всё-таки «возможно, будешь» — далеко не то же, что «точно будешь». И на пример отца или деда не сослаться — у большинства же предки к власти отношения не имели; а это очень важно.
— Значит, ты даже и тогда не сможешь в этом смысле быть столь же убедителен, как Верхомир.
— Конечно. Мне же придётся призывать всех тратить время и силы на изучение того, что в жизни мало кому пригодится. Я тут, по сравнению с Верхомиром, в самом проигрышном положении.
— Но если власть выборная, то люди должны разбираться в политике уже для того, чтобы выбирать власть разумно и приглядывать за ней.
— Ну да… если исходить из общего блага. Но каждому отдельно взятому человеку какая польза от того, что он разумно голосует, — много ли весит один голос? Всё равно получается, что большинство вникать в политику не будет — поскольку пустая трата времени.
— Но не смысля в политике, будут выбирать болтунов и жуликов.
— Пожалуй, так… а что же делать?
— Ты ведь признаёшь, что надо уважать труд — свой и чужой, и что место каждого в обществе должно зависеть от того, насколько его труд полезен для всех?
— Конечно, признаю.
— И понимаешь, что каждый будет иметь то, что заслужил своим трудом, лишь если в стране хорошая власть?
— Понимаю. При плохой власти как ни трудись, а будешь нищим.
— Так вот, каждый должен соображать в политике для того, чтобы любой в стране был счастлив настолько, насколько заслужил это своим трудом.
Русомир обескуражен, ему приходится глядеть на уважение к труду с непривычной стороны. Если рассуждать привычно, то каждому следует сосредоточиться на том, чем сам занят, быть мастером своего дела, а не транжирить время, вникая в работу других да ещё и давая им указания. А то, о чём толкует Навна, — вроде как и правильно… но насколько же мудрёно!
— Всё-таки власть должна как-то сама обеспечивать справедливость, — отвечает он наконец. — Трудящемуся человеку некогда углубляться в политику… да я даже не спорю, что оно вообще-то нужно, но непосильно же.
— Власть должна сама дать народу землю и волю, а ты как бы ни при чём?
— Ну вроде того.
Навна глядит на него и вспоминает свои собственные древние иллюзии насчёт Жругра-Жарогора. Сколько ей тогда Яросвет твердил, что Жругр Жарогором быть не может, — не верила. Русомир сейчас — как она тогда. Он хочет, чтобы каждый жил так, как заслуживает по своему труду, — но не может понять, что такое возможно, лишь если трудящиеся действительно контролируют власть, для чего должны ориентироваться в политике. Русомир воображает, что возможна власть, которая сама собой, в силу своей природы, обеспечит справедливость, не будет нуждаться в таком контроле. Дворянскую власть заменить народной — что само по себе решит все проблемы. В переводе на язык метафизики это означает, что Русомир уповает на преображение Жругра, превращение его в некое подобие Жарогора, этакого удивительно умного и доброго уицраора, без присмотра верно служащего России. Поскольку нынешний Жругр преобразиться явно неспособен, то естественно возникает мысль о его замене… а вот это уже очень опасно.
И ведь они обсуждали предполагаемую будущую ситуацию, которая гораздо лучше нынешней. А в современности где выборная власть, где равные для всех возможности занять любую должность?
И всё-таки Русомир потихоньку становится другим — отчасти под влиянием новых веяний жизни, отчасти благодаря своей учительнице.
ВОЙНА ЗА ИСТОРИЮ
У Верхомира и Светломира восприятие русской истории очень разное.
У Верхомира оно обозначено Татищевым, Ломоносовым, Карамзиным, Соловьёвым — и в целом адекватно. Основной изъян — неясность будущего; предполагается, что замена самодержавия более совершенной формой правления — вопрос неуместный или, во всяком случае, не особо актуальный. У Светломира наоборот: он смотрит сначала в светлое будущее и уже отталкиваясь от него оценивает историю. Фактически его взор охватывает лишь последние века, самодержавные, более дальняя история сильно заслонена ими, так что на деле общая оценка русской истории вытекает из оценки самодержавия. И тут зацикленный на будущем, лишённый опоры на прошлое Светломир попадает в ловушку. Его логика: наша цель — покончить с самодержавием, для чего надо его разоблачать и развенчивать, упирая на его грехи и отрицая принесённую им пользу, — а следовательно, прежняя русская история, связанная с самодержавием, — грязь.
Тут Светломир безнадёжно расходится с Навной. Ведь она судит о ходе русской истории, прежде всего, по состоянию Дингры. Если та чувствует себя всё лучше — значит, мы на верном пути. А сейчас Дингра в несравненно лучшем положении, нежели века 4 назад, и даже в существенно лучшем, чем век назад. Русский народ в безопасности — именно благодаря самодержавию. И все, кто слышит свою Соборную Душу, усваивают эту её убеждённость. Конечно, кто как может. Кто-то — усваивает лишь отчасти, а у кого-то уважение к власти превращается в раболепство перед ней. Но это неизбежные издержки соборности — ясно, что уяснить мнение Соборной Души в чистом виде дано отнюдь не всякому.
Верхомир со Светломиром в этом споре друг другу всё равно не уступят, но вопрос в том, кто из них сможет передать свою точку зрения Русомиру, чьё мнение о прошлом пока весьма смутно.
Верхомир весьма добросовестно просвещает Русомира насчёт прошлого, но не может его по-настоящему увлечь каким-то впечатляющим видением будущего. А Светломир как раз жаждет увлечь — но на деле, если глянуть поглубже, только отвращает. Тут выявляется жуткий разлад между Навной и Светломиром.
Навна стремится как можно яснее показать Русомиру Жругра, а вернее — всю династию Жругров, — и самого Жарогора. Русомир должен увидеть, более того — ощутить, полёт Навны на Жругре; Русомир ведь и сам с нею летит — так пусть летит осознанно.
За предыдущие столетия русский народ сделал великое дело — обеспечил себе относительную безопасность, условия для мирного труда. И это — наглядное доказательство способности русского народа творить свою историю. Беда в том, что Русомир слишком зависим от Жругра и Верхомира, слишком многое делает по их указке, без должного понимания, а потому слабо сознаёт величие совершённого и свою роль в истории. Но ведь от такого понимания напрямую зависит его вера в свои силы. В сущности, сейчас он должен сделать следующий шаг в будущее; это не слишком страшно, если позади — уже ряд таких шагов. Но если их запамятовал, то предстоящий шаг представляется первым — и потому страшным; пожалуй, страшным настолько, что лучше его и не делать вовсе.
Вот чего Навна требует от историков, равно как и от писателей, пишущих об истории, — понятно, красиво и правдиво показать русскому народу его предыдущие достижения — и тем вдохновить на следующие шаги к совершенству.
Светломир советует Льву Толстому создать роман о декабристах — иначе говоря, о становлении самого Светломира. А Навна подправляет:
— Лев Николаевич, ты на гораздо большее способен. Декабристы выросли из Отечественной войны — о ней надо рассказать. Ведь она — пример того, как русский народ может что-то делать всенародно и притом вполне успешно. Тогда — Наполеона прогнать, а в будущем — обустраивать Россию мирным трудом. Отечественная война гораздо важнее декабристов, лучше о ней напиши — именно как о всенародном деле.
Светломир гнёт своё:
— Народ — это простой народ; ты напиши о людях, пострадавших за народное счастье!
А Навна:
— Народ — это весь народ, включая дворян. Напиши о том, как мы защитили свою главную свободу — свободу от иноземной власти.
— Это не главная свобода! — кипятится Светломир.
— Главная. Это основа для всех прочих свобод. Не будет её — ничего не будет.
На помощь растерявшемуся, не вполне уверенному в своей правоте Светломиру спешит не знающая никаких сомнений хаосса:
— Какое ещё всенародное дело, какой народ? Есть баре и есть мужики, общего между ними — ни-че-го! Никакой Отечественной войны не было, та война ничем не отличалась от любой другой, не заслуживает она внимания. Пиши про декабристов!
Толстой, однако, послушал свою Соборную Душу и создал «Войну и мир».
Зато Салтыков-Щедрин — куда более последовательный сторонник Светломира, намного легче подпадающий под влияние хаоссы. Он взялся за «Историю одного города». Светломир подсказывает:
— У тебя получается как бы второе издание «Помпадуров и помпадурш», а к чему повторяться? Надо бы расширить замысел — в глубь веков. Приплети сюда всю русскую историю от самого Рюрика — потрясающе получится!
А Навна отговаривает:
— Михаил Евграфович, ты же в истории, да ещё столь отдалённой, ничего не смыслишь; не трогай её, не срамись, лучше пиши о том, в чём сведущ.
А хаосса подзадоривает писателя:
— Да там и не надо ни в чём смыслить! Русская история — сплошная грязь. Просто побольше всякой мерзости наляпай — и сойдёт. Прославишься такой книгой навек!
— Опозоришься навек, — поправляет Навна.
Всё-таки Щедрин послушался Светломира и хаоссу, сочинил пасквиль на русский народ — не на какие-то его отдельные недостатки, а на народ как таковой. Общую картину можно обрисовать одной фразой: начальство — бандиты, простой народ — быдло, так на Руси всегда было и, несомненно, всегда и будет… ну разве что нас переделать в совсем другой народ.
Как декабристы, со всеми их благими намерениями, в случае успеха лишь выпустили бы на волю хаоссу, так и Щедрин, чего бы он ни хотел в действительности, этой книгой очень помог хаоссе терзать нашу историю. Опус про Глупов весьма способствовал размножению таких врагов самодержавия, которые на деле были отрицателями всей русской истории и — что иной не сразу заметит — будущности русского народа.
Подобные отрицатели не желали знать о том, благодаря чему Россия существует на свете, почему она так велика, откуда в ней города, дороги, вообще цивилизация, возможность жить мирно. Их не интересовало, почему они сыты, одеты, знают грамоту и даже имеют условия для занятий сочинительством. Всё хорошее в России, по их логике, как бы само появилось — ну не бандиты же, быдлом правящие, это создали, а больше «в нашем Глупове» никого и нет. Отрицатели неспособны уразуметь, что приличные люди с благодарностью принимают от предков то, что те дали, — и продолжают их дело, а не ноют и не поливают предков грязью за то, что те не принесли им на блюдечке с голубой каёмочкой вообще всё. Отрицатели похожи на генералов из сказки того же Салтыкова-Щедрина, полагавших, что «булки в том самом виде родятся, как их утром к кофею подают». Вернее, далеко тех генералов перещеголяли по части невежества, поскольку считали саму собой выросшей целую цивилизацию, а не какие-то там булки. А не зная истории, подобные мыслители, естественно, не понимали настоящего и уж тем более не могли предложить чего-либо разумного для будущего.
— Ты этих не слушай, — предостерегала Русомира Навна. — Они к тебе подлизываются — мол, они «за народ против начальства», но вдумайся, кто ты для них. Ведь если русская власть столь отвратительна и разрушительна, если от неё один вред, то ты — полнейший идиот, раз её веками тащишь её на себе. Вот за кого они тебя держат, если копнуть их писанину глубже. Отрицая русскую государственность, они отрицают и русский народ, как бы ни прикидывались его друзьями. Мы создали великую Россию — а эти твердят, что мы дурью маялись тысячу лет. Для них русский народ — не более чем биомасса, из которой надо сляпать нечто вовсе новое, а нас выбросить на свалку — и меня, и тебя. Они работают на хаоссу. Помогают ей тащить тебя в её пещеру, чтобы поднять новую Пугачёвщину и уничтожить Россию. Сами они по ограниченности своей могут не ведать, что творят, но ты же умнее их. Ты, в отличие от них, знаешь, что булки не в том самом виде родятся, как их утром к кофею подают, ты знаешь жизнь с её фундамента, а потому у тебя есть основа и для полного её понимания. Вот и пойми: ты уже многое сделал, тебе есть чем гордиться, — и потому ещё больше сделаешь. А эти отнимают твоё прошлое, изображают тебя прирождённым рабом — а у такого разве может быть какое-то достойное будущее?
И Русомир к ней прислушивается. Есть у них с Навной нечто общее, защищающее сознание от демагогии отрицателей. Метафизически это нечто воплощается в Дингре, которую только Жругр может защитить от хаоссы. А в человеческом мире — в любой семье. И Навна, и Русомир слишком хорошо знают, что бывает, когда идеалисты или властолюбцы «во имя освобождения народа» свергают власть, а заменить её лучшей не могут. Светломир не боится междоусобной войны; это придавливает его к хаоссе и отгораживает от Навны и Русомира.
При всей нелюбви Русомира ко всякого рода начальству он понимал, что простое уничтожение начальства означает развал всего и вся. Так что звать Русомира к топору было достаточно сложно — крестьянский здравый смысл этому препятствовал. Учиться Русомиру не всегда хотелось, но он хотя бы понимал, что вообще-то это нужно, что его проблемы решаются головой, а не топором. Вот только настоящего понимания русской истории у него всё-таки нет. За то время, пока Навна занималась более всего Верхомиром, Русомир слишком сдвинулся от неё к не думающей ни о прошлом, ни о будущем Дингре — и это очень мешает.
МЕРЦАЮЩЕЕ БУДУЩЕЕ
Навна идёт дальше, в двух мирах одновременно. В мире памяти повторяет тот путь по лесу в детстве — то прямо на первую гору целится, то, потеряв её из виду, сверяет путь по солнцу. И вправо поглядывает — не показалась ли вторая гора. А в реальном мире движется к первому из указанных Яросветом ориентиров, но всё чаще смотрит в сторону — вроде как уже второй прорисовывается. Потому что с Русомиром можно говорить о всенародном деле весьма конкретно. А значит, Навне пора повнимательнее изучить будущее планеты, каким оно видится демиургам, — теперь есть кому о нём рассказывать. Обычное для Соборной Души явление: если потребовалось научить народный идеал тому, в чём сама пока не особо разбирается,— значит, самой надо сначала учиться.
И вот она с помощью Яросвета путешествует по будущему планеты, каким его представляют демиурги (прежде всего — Аполлон, поскольку руководимая им цивилизация более всех продвинулась к такому светлому завтра).
Конечно, автомобили и самолёты, электрическое освещение и кино Навну очень впечатляют. Однако ей ясно, что всё это легко может ухнуть в тартарары по вине иных плодов технического прогресса — как то новые виды оружия или смердящие горы всяческих отходов. Так что не техника привлекает основное внимание Навны в том будущем, а мирное постоянное всенародное дело — оно здесь в любой стране. Вот главная и обязательная черта грядущего в представлении демиургов. Здесь каждый народ сам определяет свой путь развития — и движение в этом направлении есть всенародное дело. Организовано оно может быть по-разному, но в любом случае предполагает наличие ясного представления о том, какой следует быть стране в идеале, и вытекающего из него плана развития. И место каждого человека в обществе зависит от его вклада во всенародное дело. Нюансы возможны самые разные, особенно из-за того, что в одной стране может проживать много разных народов, но в самом общем виде именно так. Каждый человек свободно и сознательно трудится на общее благо и в том находит своё счастье.
— Так и должно быть, — одобряет Навна. — Ясно видим идеальную Русь и движемся к ней. Да, Русомиру для этого следует многому научиться, но ничего, справимся… а вот как Жругр к такому приспособится?
— Или приспособится — или его надо менять.
— Нет, только не это. Значит, приспособится. Он за свою жизнь уже дважды круто менялся, изменится и в третий раз. Это очень понятливый Жругр, и он будет жить вечно, сколько мне можно моих Жругров хоронить, жалко же их… а саму Русь тем более.
Мнение Яросвета на этот счёт было не вполне определённым. С одной стороны, замена уицраора — всегда ломка государственной машины, чему всегда сопутствуют огромные потрясения, да и нового Жругра воспитывать тоже непросто. И притом Навна столь упрямо искала эликсир бессмертия для Жругра, что под её влиянием и сам Яросвет уже отчасти начал допускать для уицраора возможность жить вечно или хотя бы много веков. А с другой стороны, закостеневший уицраор способен до того настойчиво отвергать даже самые очевидные требования жизни, что не остаётся ничего иного, как всё-таки заменить его молодым. Впрочем, сейчас актуален вопрос не о том, возможно ли вообще бессмертие уицраора, а в том, сможет ли этот Жругр преобразиться в третий раз. А такую возможность Яросвет точно не отрицает и сделает всё для её реализации.
Он кратко изложил свой план:
— Будет конституционная монархия, с парламентом; потом она превратится в республику. В таких условиях, при свободе слова, всем народом учимся адекватно мыслить о будущем Руси, проверяя идеи делом — от малого к большому. И так вырабатываем идеологию русского всенародного дела. В итоге сторонники такой идеологии путём выборов прочно берут власть в свои руки и Россия начинает целенаправленно двигаться к выбранной цели.
Сколько же надо потрудиться над твердолобым уицраором, чтобы из столпа самодержавия превратить его в организатора сознательного всенародного дела! Мысль эта вогнала Навну в трепет. Но ненадолго. Признать заведомо смертным и этого Жругра было выше её сил. Значит, надо его перевоспитывать — хоть возможно это, хоть нет.
Мир времени заметно изменился. Где-то далеко впереди сияет образ будущей Земли — такой, какой она сама, по мнению демиургов, хочет стать. Лететь к этому светлому будущему, а не петлять вместе с нынешней Землёй, — то же, что прямо лесом выйти туда, куда незнающие будут долго добираться проторенными, но такими длинными и кривыми тропами. Выигрыш огромный… если тот образ будущего правилен, если Земля действительно желает и может стать такой. А если нет? Очень уж неясно видится та будущая Земля — мерцает, а то и вовсе мечется туда-сюда. Может, унесёмся невесть куда, а наша планета — вовсе в другую сторону, и что дальше?
А если даже демиурги определили будущее Земли верно, то сумеет ли Навна направить Жругра именно туда? До сих пор считалось само собой разумеющимся, что любому уицраору положено исходить из существующей обстановки, при большой необходимости — осторожно заглядывать в недалёкое будущее. Умеет хотя бы это — и отлично, а то слишком уж уицраоры склонны проваливаться в прошлое. Так что лететь на Жругре к Земле будущего страшновато, мало ли куда завезёт. Но придётся.
ФОБИЛЬД
Превращение простонародных идеалов во всенародные шло тогда во многих странах, особенно европейских, так что Навне есть с чем сравнивать. Об этом можно написать очень много, но ограничимся происходившим тогда в Германии — оно имело колоссальное значение для судеб мира.
Как ранее говорилось, германскую политику исстари определяли уицраор Тевтор (вернее, там целая династия Тевторов) и элитарный идеал Гебитер. Этот тандем, гораздо больше зарящийся на чужие земли, чем желающий обустраивать свою страну, в итоге привёл к дроблению Германии на кучу государств. Нынешний Тевтор владеет лишь небольшой частью немецких земель — Австрией, зато господствует над многими славянскими народами, венграми, отчасти — румынами, и фактически контролирует большую часть Италии. Словом, действует в стиле предков — привязан гораздо больше к чужбине, нежели к родине.
Но если прежним Тевторам такое сходило с лап, то нынешнему уже не сойдёт. Дело в том, что его клеврет Гебитер — лишь бледная тень того, что вдохновлял средневековых рыцарей. Во-первых, он фактически превратился в локальный, австрийский элитарный идеал, а в других германских государствах на его месте — другие; во-вторых, все элитарные идеалы пятятся перед наливающимся силой Фобильдом — простонародным немецким идеалом. Рост городов, промышленности, торговли ведёт к тому, что занятая производительным трудом основная масса народа делается всё организованнее — а она равняется на Фобильда, который не желает веки вечные прозябать на подхвате у элитарных идеалов. Он их уже задвинул бы в тень, однако ему страшно мешает то же, что и всем простонародным идеалам, — непривычка к политике и вытекающая отсюда потребность в поводырях.
Разумеется, как Аполлон, так и Гагтунгр рады его вести и направлять — им очевидна потенциальная мощь этого гиганта.
И Аполлон, и Гагтунгр продвигают идею создания общегерманской державы и однозначно ставят Фобильда над всеми элитарными идеалами (которых пока принимают в расчёт, но в долгосрочной перспективе уже списали). Они намерены изничтожить всех германских уицраоров, оставив лишь одного, которого следует прочно пристегнуть к Фобильду.
Такое сходство планов демиурга и глобального демона объясняется тем, что оба мыслят стратегически, а потому ставят на растущие силы, а не на гаснущие. Но дальше мысли Аполлона и Гагтунгра резко расходятся — ведь первому нужна мирная свободная Германия, а второму — могучий безбашенный агрессор, который либо сам достигнет мирового господства, либо ввергнет мир в хаос — питательную среду для какого-либо другого претендента на мировое господство. А значит, у двух метафизических стратегов очень разные воззрения на то, как должны сложиться отношения Фобильда с общегерманским уицраором.
Гагтунгр хочет, чтобы тот уицраор стремился к мировому господству, а Фобильд мыслил с ним в унисон. Такое открывало перед планетарным демоном воистину необозримые перспективы: если не только элита, но и все немцы нацелятся на завоевание чужих земель — получится такая заваруха, по сравнению с которой все средневековые буйства Тевторов и Гебитера — детские шалости. Гагтунгр уже тогда планировал то, что станет явью при Гитлере, — только чаял провернуть это пораньше и с куда большим успехом. И основания для таких надежд имелись. Кое-как осваивающийся в политике Фобильд активно учится у Гебитера — что вообще-то в порядке вещей, но учится отнюдь не только хорошему. Мысль об естественности немецкой экспансии во все стороны неплохо закрепляется и в сознании Фобильда. Он весьма восприимчив к сентенциям о том, что другие державы всё в мире порасхватали, оставив Германию сирой и обделённой, — что следует это исправить.
Аполлон и немецкая Соборная Душа стараются повернуть мысли Фобильда в иную сторону, к мирному обустройству земель, населённых немцами; причём предполагается, что собственно Австрия войдёт в состав единой Германии, а все подчинённые ей сейчас народы получат свободу.
Вопрос ещё в том, кому суждено стать общегерманским уицраором.
Гагтунгр предпочёл бы видеть таковым Тевтора, с которым исторически тесно связан. План такой: Австрийская империя присоединяет к себе все немецкие земли — и превращается в Германскую империю от Северного моря почти до Чёрного. Впрочем, почти — это ненадолго. Столь мощная держава легко расширится дальше на юг, захватит и все Балканы — но и это лишь для затравки, первые шаги.
Аполлону желательно сделать общегерманским кого-то из относительно слабых и миролюбивых уицраоров — или вообще вырастить для такой цели нового, вложив него полностью соответствующую духу эпохи стратегию, а нынешних извести подчистую.
Получается, изначально прусский уицраор Фюринг не считался фаворитом ни у Аполлона, ни у Гагтунгра. Однако в итоге именно на него оба и поставили. Аполлон убедился (особенно в ходе революции 1848 года), что Фобильд, ввиду своей подслеповатости в политике, не может обеспечить достаточной поддержки какому-либо изначально слабому претенденту в общегерманские уицраоры; наоборот, он сам должен держаться за какого-то из нынешних сильнейших уицраоров. А это Тевтор или Фюринг; но Тевтор настолько испорчен вековой привычкой лезть за пределы коренной Германии, что на его исправление нет никакой надежды. Безусловно, Фюринг тоже не сахар — напомню, что он со Жругром и Тевтором поделили между собой Польшу; но всё-таки не такой забубённый экспансионист, как Тевтор, всё-таки гораздо прочнее связан именно с Германией. В свою очередь, Гагтунгр рассудил, что явная отчуждённость Тевтора от основной части немцев слишком уж ссорит его с Фобильдом, — и тоже забраковал его, положил глаз на прусского уицраора.
Так что тут Аполлон с Гагтунгром тоже сошлись и ключевой вопрос теперь таков: на какой основе найдут общий язык Фобильд и Фюринг, кто будет ведущим, а кто ведомым? Аполлон с немецкой Соборной Душой стараются застолбить первенство в ожидаемом альянсе за Фобильдом, Гагтунгр — за Фюрингом.
Побив в 1870 году Бартрада, Фюринг создал Германскую империю. Правда, Австрия осталась за её пределами, но хотя бы в урезанном виде общенемецкое государство стало реальностью. И вопрос об отношениях Фобильда с Фюрингом обрёл особую остроту.
Фобильду сильно мешает непривычка жить в единой Германии, иметь дело не со сборищем локальных уицраоров, а с одним общегерманским. Русомиру в этом смысле куда проще; пусть он и не знает, как взять власть в свои руки, но хотя бы сама общерусская власть для него — нечто привычное, а общерусский уицраор — старый знакомый. Фобильд же зачастую даёт промашку просто от того, что ещё не освоился в новой ситуации. В свою очередь, Фюринг тоже лишь на ходу перестраивает своё мышление с прусского на общегерманское, привыкает к новому уровню ответственности. Такая их неопытность весьма помогает Фюрингу подчинять Фобильда, а Гагтунгру — самого Фюринга. Снова, как много веков назад, планетарный демон смотрит на Германскую империю как на свой главный инструмент в Европе; но значимость Европы с тех пор сильно возросла, так что и путь от европейской гегемонии к мировой стал гораздо короче — а потому Второй Рейх для Гагтунгра куда важнее Первого.
А из элитарных идеалов теперь на первое место выдвигается, естественно, прусский — Юнкер, становящийся фактически общегерманским. Он издавна связан с Фюрингом, на него равняются почти все генералы и офицеры.
Пока, при Вильгельме I (иначе говоря, при Бисмарке) борьба между силами света и тьмы не выявляет перевеса одной из сторон. Германская империя весьма милитаристическая, однако чрезмерной агрессивности ещё не выказывает. Куда затем склонится чаша весов — вопрос, но Аполлону и немецкой Соборной Душе очень нелегко сдерживать там Гагтунгра, так что на Германию с тревогой глядят и другие демиурги и соборицы — в том числе, разумеется, Навна.
КРАСНЫЙ ЖРУГРИТ
Как уже упоминалось, подстегнувшие развитие страны реформы Жругр проводил, недостаточно считаясь с Дингрой и Русомиром. А между тем они вследствие тех самых реформ за несколько десятилетий обзавелись кулаком в виде рабочего класса. Рабочие уже в силу условий своего труда гораздо организованнее крестьян, так что и против власти в случае чего выступят гораздо более сплочённо. Кулак этот всё увесистее и всё ближе к носу Жругра. Чему Яросвет с Навной очень рады — уицраора определённо надо подгонять, сам он к новым преобразованиям не склонен.
Будь Русомир внутренне уже достаточно всенароден, дело пошло бы относительно легко: рабочие просвещаются, организуются, к ним подтягиваются крестьяне — и весь трудовой народ превращается в такую силу, что Жругр волей-неволей отдаст землю крестьянам, а рабочим обеспечит намного лучшие условия труда. Получается мирная революция, переустройство страны на гораздо более справедливых принципах. Но сколько ни мечтает о том Навна, сколько ни старается ускорить воспитание Русомира, а понимает, что до истинной всенародности тому ещё далеко, отчего сейчас сложно с умом использовать тот кулак. Впрочем, на Западе есть готовая инструкция по его применению — марксизм; подойдёт ли она?
В Россию марксистское учение попало, естественно, с помощью последователей Светломира. Правда, ему самому не по душе марксистский постулат о том, что царство справедливости создаст пролетариат. У Светломира ощущение, что такая теория подрезает ему крылья. По его убеждению, к счастью человечество поведут люди, объединённые высшей идеей, — а пролетариат, как ни крути, общность на основе вполне материальных интересов. Отчего гипотетическая диктатура пролетариата подозрительно напоминает Светломиру диктатуру дворянскую, то бишь ненавистное ему самодержавие. Но с другой стороны, Светломир извёлся без настоящего дела и хватается за любую теорию, которую вроде можно использовать для революции. Раньше он более всего проявлял себя в деятельности народников — но не находит поддержки в народе и перспективы тут не видно. Наиболее мыслящие его сторонники принялись искать иные пути. Один из них, Георгий Плеханов, взялся изучать и применять (пока — лишь умозрительно) к русской действительности марксизм, в чём достиг больших успехов. И Навне пора присмотреться к этой доктрине.
Какие бы экономические и социальные проблемы ни претендует разрешить марксизм, но вот что он точно устраняет, так это противоречие между необходимостью начать движение к идеальному мироустройству и нынешней неспособностью народов думать о таковом. Устраняет радикальным упрощением задачи. По этой теории, коммунизм — будущее всего человечества, одно для всех, и оно уже в общих чертах известно от Маркса и Энгельса. А потому неспособность народа самому продумать и организовать своё общее дело — пустяки, ведь никакому народу и не надо искать что-то своё. Достаточно просто объединиться вокруг марксизма, который есть универсальная теоретическая база для любого всенародного дела. Ибо всё определяется экономикой, а национальные особенности — пережиток прошлого, к ним надо приспосабливаться лишь в том смысле, чтобы со знанием дела искоренить. А поскольку при таком подходе всенародные дела во всех странах направлены к одной цели, то они естественно сливаются в одно общечеловеческое дело. И все государства, раз уж они все стремятся к одному, сливаются в одно глобальное. А все народы — в одно общечеловечество. А от одной только мысли о такой перспективе Навна выходит из себя. Потому что это — начальная стадия плана Гагтунгра по превращению Земли в полированный шар.
Марксизм возник на стыке влияний Аполлона и Гагтунгра. Каждый из них рассчитывает потом отшвырнуть другого и повернуть всё по-своему. Аполлон ни о каком всемирном государстве и слиянии народов в общечеловечество не помышляет — такое для любого демиурга отвратительно. Но он же понимает, что сейчас ни один народ не готов к выработке сколь-нибудь адекватной собственной идеологии всенародного дела. Сначала надо хотя бы научиться размышлять на такие темы, начиная с лёгкого. А мыслить о будущем всей планеты гораздо легче, чем о будущем одной страны. Отчасти потому, что обсуждение, касающееся человечества в целом, способно привлечь лучшие умы из самых разных стран. Но главное, потому, что картину будущего проще рисовать в расчёте на некого абстрактного человека, имеющего лишь общие для всех людей потребности, поскольку он — существо гораздо более примитивное, нежели человек, принадлежащий к какому-то народу, воспитанный в его уникальных традициях. Навна не может не признать, что это по-своему логично: она отлично видит, что адекватно мыслить о русском светлом будущем её народ сможет лишь тогда, когда ему будут привычны размышления о светлом будущем всего абстрактного человечества.
На самом деле большинство марксистов — сторонники не Аполлона и не Гагтунгра, а либератеров; но казус в том, что любой либератер сам восприимчив к влияниям как демиургическим, так и гагтунгровским. И надо уточнить: как бы ни интересовались марксизмом демиурги, Гагтунгр и либератеры, ни для кого из них он не является некой высшей истиной. Любому демиургу ясно, что марксизм годится лишь до тех пор, пока народы не научатся мыслить каждый о своём всенародном деле. Для Гагтунгра марксизм — очередной инструмент для приближения глобальной тирании, который можно будет выбросить, когда найдётся что-либо получше. А для либератеров столь выпячивающая роль экономики доктрина подозрительна, привлекательна же лишь как рычаг для использования пролетариата в либератерских целях; да пока никто из либератеров и не считает марксизм самой перспективной теорией.
— Нужен марксистский жругрит, — сказал Навне Яросвет. — Только он сейчас сможет организовать трудовой народ так, чтобы Жругр испугался за свою жизнь и провёл реформы.
Навна глядит то на Русомира, то на Жругра — и соглашается, что без такого жругрита пришпорить Жругра в обозримом будущем невозможно.
Яросвет объяснил, что это будет жругрит, намеренный заменить самодержавие диктатурой пролетариата. Естественно, страшным для отца он станет, лишь сумев действительно опереться на пролетариат. Требование не из лёгких. Вот уже почти столетие на Руси существует мир революционеров — и до сих пор он словно стеной отгорожен от мира простого народа. Быть своим сразу там и там крайне сложно. Для перехода к Светломиру человек должен порвать с Русомиром — ибо равняющийся на того человек стремится быть настоящим тружеником и семьянином, а как совместить это с революционной деятельностью? Если и совместишь, то будешь разрываться между тем и другим, гнаться за двумя зайцами. Никак не получится добросовестно равняться на Русомира и Светломира одновременно. К Светломиру уходят, как раньше в монастырь, разрывая с обычной жизнью. И не само по себе это хуже всего, а то, что такие ушедшие воспринимаются в народе как ушедшие в никуда — а вовсе не в борьбу за народное счастье. Их не считают авангардом, за которым должны следовать люди, оставшиеся в обычном мире, ведущие обычный образ жизни; революционеры думают, что они впереди народа, а народ полагает, что они где-то сбоку, причём в каком-то сумраке, отчего толком не разглядишь, кто они и что им надо.
Идея диктатуры пролетариата подсказывала решение: пролетариат — та часть народа, которая способна разглядеть в революционерах свой авангард. Пролетарии привычны работать организованно, а потому и отстаивать свои права смогут так же, — и они недовольны жизнью; вот к ним и следует обращаться в первую очередь. Что ж, идея, по меньшей мере заслуживающая рассмотрения. Во-первых, пролетариат — сам по себе серьёзная сила. Во-вторых, между ним и остальным рабочим классом нет большого отчуждения, как и между рабочим классом и крестьянством; следовательно, союз с пролетариатом открывает путь к союзу с трудовым народом вообще. В-третьих, едва ряды марксистов начнут пополняться пролетариями, как изменится атмосфера в мире революционеров — появится почва для рождения красного жругрита.
А чем именно революционеры-пролетарии отличаются от классических революционеров? Это хорошо показано, к примеру, Максимом Горьким в романе «Мать». Итак, Павел Власов с ранних лет работает на фабрике — вроде чисто ради пропитания. Но если вдуматься? Он вносит свой вклад во всенародное дело, в экономическое развитие России, он привык работать в коллективе, добросовестно выполнять порученную ему часть общего дела, у него есть взаимопонимание с трудовым людом. Всё это кажется само собой разумеющимся; но вспомним — ведь у революционеров ничего подобного нет. В великом деле промышленного развития России они — где-то на отшибе; между собой спорят до упаду, будучи не в состоянии организоваться и достичь чего-либо значимого; от народа оторваны. В этом плане революционер-пролетарий изначально имеет фундаментальное преимущество перед революционерами старого типа. Ему нужны не бесконечные дискуссии, а чёткий план действий. У Светломира такого плана нет.
А у Ленина — есть. Он прямо настаивал на том, чтобы строить партию по образцу фабрики — со строгим разделением труда и беспрекословным выполнением приказов. Революционер-пролетарий в такой партии работать сможет, поскольку ему такая дисциплина привычна. И революционер старого типа сможет — при условии, что ему достижение цели важнее, чем беспредельная свобода дискуссий. Но для очень многих та свобода как раз важнее.
Разразившийся на втором съезде РСДРП спор вокруг того, должен ли каждый член партии непременно состоять в одной из её местных организаций, — отражение схватки между новоявленным красным жругритом и Светломиром.
— Кто состоит в партии, тот должен быть на виду у руководства и неукоснительно выполнять приказы, — настаивает жругрит. — Только так я могу управлять партией — через ЦК.
— А лучше через кого-то одного, через партийного диктатора, — язвительно замечает Светломир.
— Конечно. Через диктатора — удобнее всего. Ленин на такую роль как раз подходит, мы с ним друг друга отлично понимаем.
— А когда возьмёшь власть, Ленин станет вроде как царём?
— Называй как хочешь. Пусть и царём — народным. Единовластие следует сохранить — только повернуть на благо трудовому народу.
Светломир в шоке от такой откровенности:
— Партия — сообщество единомышленников, кто разделяет наши цели — тот и свой, а не тот, кто тебя бездумно слушается!
— И чего достигло это сообщество единомышленников за чуть ли уже не целое столетие? Ты не знаешь, что конкретно делать, — это доказывается твоими делами, вернее — их отсутствием. А я — знаю.
Как ни возмущён Светломир, но сознаёт, что свалить Жругра может, не иначе как выставив против него своего жругрита. Годится ли этот? Светломиру гораздо ближе другой, связанный с партией эсеров, ведь они — преемники народников. Но марксистский выглядит намного дееспособнее. А потому Светломир не может внушать своим последователям враждебность к нему. Лишь советует им быть с этим существом поосторожнее.
А у Яросвета с Навной сомнения иного рода. Если Русомир будет недостаточно поддерживать красного жругрита, тот окажется слаб и не страшен Жругру — и серьёзных реформ из него не выдавит. А если Русомир слишком доверится жругриту, они свалят Жругра и будет смута. Естественно, надо искать золотую середину — но есть ли она здесь вообще? Лишь будучи достаточно сознателен, Русомир сумеет поддерживать жругрита именно настолько, насколько нужно, а пока избыток простонародности заставляет народный идеал дёргаться между крайними вариантами — покорностью Жругру и его свержением.
ПЕРВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
В 1905 году разразилась революция, в которой большевистский и эсеровский жругриты впервые всерьёз показали себя. Свою (истинную, Яросветом указанную) роль они отчасти выполнили, в самом деле напугали Жругра. И тот стал заметно внимательнее к требованиям времени — монархия превратилась в относительно конституционную, более-менее установилась свобода совести, печати, собраний, были изданы законы, улучшившие положение трудящихся. Однако жругриты рассматривают это не более как свидетельство того, что отец их слабеет и надо его добить.
Встревоженная Навна стращает Дингру их общей главной врагиней:
— Не хочешь, чтобы хаосса вылезла из своей норы, — не вздумай поддерживать жругритов! Они тебе обещают всё, о чём ты мечтаешь, вот только выполнить ничего не смогут, потому что никому из них из них порядка в России не сохранить. Эти сосунки даже и не понимают, насколько это тяжелая работа, понимает один Жругр. Позволишь им его убить — и увидишь, хаосса их раскидает и разгуляется как триста лет назад. Они только хвастаться умеют да подлизываться к тебе, чтобы ты им людей дала, а дорвутся до власти — вот тут их истинную цену и узнаешь.
Высвобождения хаоссы Дингра боялась смертельно, этот страх больше всего и удерживал её от прямого выступления против Жругра.
Русомир тоже на жругритов поглядывает оценивающе, отмечает их преимущества, а на Жругра смотрит всё критичнее:
— Это неправильный Жругр. Он зациклен на порядке, а о развитии не думает, откуда же у него возьмётся уважение к труду? Все уступки, которые он сейчас делает — просто вынужденные, может и назад их забрать, а сам он неисправим. Жругра-охранителя надо заменить Жругром-созидателем.
— Ты сначала научись помогать ему поддерживать порядок, а уж потом требуй от него уважения к труду, — отвечала Навна. — Тогда охранитель и превратится в созидателя. Ты слишком мало ценишь созданный Жругром порядок, не понимаешь, каково ему держать на цепи хаоссу.
— Да скорее он меня на цепи держит, — бурчит Русомир, хоть и не очень уверенно.
Словом, и Дингра, и Русомир шатаются туда-сюда, в ситуации не очень разбираясь, и Навна всё боится, как бы они не обрушили Россию. А с другой стороны, надо, чтобы они с помощью жругритов держали Жругра в напряжении, не позволяли ему скатиться в реакцию.
— Учись у жругритов, — наставляет Навна Жругра. — Повернись к простому народу, и не вполоборота, а полностью, — и народ отступится от жругритов, выдаст их тебе на расправу.
Легко сказать — да нелегко уицраору превозмочь свою инертность. Хоть вполоборота к простому народу повернулся — и то достижение. А жругритам Навна внушает концепцию династии русских уицраоров, а то слишком уж яростно они отрекаются от старого мира, что мешает использовать их в благих целях.
Вот так Навна всех своих подопечных воспитывает, а те её не очень слушаются, и предчувствия у неё весьма мрачные.
Революция завершилась, с точки зрения русских богов, весьма положительно — встряхнула Россию в меру, заставила народ и власть больше считаться друг с другом. Что дальше — во многом зависит от международной обстановки. Если Россию чем-то тряхнёт в меру, то это можно использовать для того, чтобы окончательно повернуть Русомира и Жругра друг к другу. А вот если не в меру — тогда всё может обвалиться.
НАСТУПЛЕНИЕ ГАГТУНГРА
Гагтунгр постарался, чтобы тряхнуло сверх всякой меры.
К тому времени он сумел заметно отжать Аполлона и немецкую Соборную Душу от Фобильда. Вертикаль Гагтунгр — Фюринг — Фобильд становится всё более реальной, так что идея передела мира всё прочнее входит в сознание немецкого народа, не сознававшего, что надорвётся, тщась перевернуть планету. Не то чтобы немцы определённо настроились военным путём достичь мирового господства, но как вариант уже допускали. Подстрекаемый Гагтунгр Фюринг (заодно с Тевтором, превратившимся в его подручного) собирался хорошенько отлупить Бартрада, после чего сделать его тоже своим сателлитом и тем самым достичь гегемонии в Европе.
Для предотвращения такой угрозы Аполлон с Яросветом и создали Антанту. Конечно, вообще-то Антанта — союз Жругра, Бартрада и Устра, но они не преодолели бы свои разногласия без помощи демиургов и собориц.
Получалось, что если начнётся новая франко-германская война, то она тут же перерастёт в общеевропейскую. России крайне опасно в неё вступать — взорваться может. А стоять в стороне — и того опаснее: Германия имеет все шансы на победу, а разделавшись с Францией, она неизбежно далее повернётся против России — уже потому, что у Фюринга явные глобаорские замашки, а любой глобаор — заведомо наш враг. И к тому же демиурги создавали Антанту как раз в надежде предотвратить войну: чем опаснее она в глазах Фобильда и Фюринга, тем вероятнее, что они в итоге решат не рисковать и твёрдо настроятся на мирное развитие Германии. Правда, Бартрад, Устр и Жругр толковали Антанту по-уицраорски, стараясь использовать её как инструмент не только поддержания мира, но и получения разных выгод.
Несколько раз ситуация в Европе обострялась настолько, что пахло большой войной, но пока обходилось. Однако в 1914 году опять сильно заискрило на Балканах. А загореться там было чему — именно из-за того, что германский план Аполлона так и не был выполнен.
Напомню, Аполлон ещё раньше собирался присоединить к Германии коренную Австрию, а все её иноязычные территории отпустить в свободное плавание. Безусловно, без эксцессов там не обошлось бы, но они в данном случае всё равно неизбежны, главное же в том, что тогда Германия оказывалась сама по себе, а бывшие австрийские владения — сами по себе, и конфликты там едва ли спровоцировали бы общеевропейскую войну. На деле же Австро-Венгерская империя до сих пор в прежних границах, а значит, глубоко впутана в балканские дрязги. Особенно серьёзен её хронический конфликт с сербами. Вот там сначала и бабахнуло — а потом никто не желал уступить и всеевропейская война началась.
Её возникновению очень способствовало то, что народные идеалы всё ещё скорее простонародны по сути своей. Это видно уже по тому энтузиазму, с которым они летом 1914 года набросились друг на друга. Ни один из них не сознавал, в какую немыслимую бойню влезает, ни один не оценивал ситуацию адекватно.
В первые месяцы войны фронт между Силами Света и Гагтунгром совпадал с фронтами между войсками Антанты и германского блока. Наступление немцев в земном мире сопровождалось наступлением полчищ Гагтунгра в мире эфирном. И провал немецкого блицкрига означал крушение замысла Гагтунгра о приведении Фюринга к мировому господству. Доверие Фюринга к Гагтунгру, а Фобильда — и к Фюрингу и к Гагтунгру, сильно пошатнулось, поскольку было намертво связано именно с верой в блицкриг; и оно едва ли восстановится, даже если война завершится-таки успешно для Германии (а что в затяжной войне её шансы невелики, ни для кого не являлось секретом). Так что Гагтунгр, на словах продолжая именовать Фюринга истинным глобаором и по-прежнему клянясь ему в вечной дружбе, в уме уже зачислил его в ложные глобаоры; словом, списал.
Отныне планетарный демон делает ставку не на победу Германии (хотя такой исход для него оптимален, но это уже второстепенно), а просто на войну как таковую — чем длительнее и тяжелее она будет, чем сильнее всех ожесточит, тем легче потом будет строить мировую тиранию. Демиурги же стремятся к скорейшему миру — на основе какого-либо компромисса; разгром Германии для них совсем не обязателен — достаточно, если Фюринг с Фобильдом после такой мясорубки излечатся от иллюзий насчёт возможности достичь гегемонии путём войны и отойдут от Гагтунгра окончательно.
Таким образом, фронт между Силами Света и Гагтунгром разворачивается, утрачивает связь с фронтами европейской войны; теперь он выражается в земном мире как противоборство сторонников поиска компромисса с алчущими сражаться до победного конца.
Причём последние по большей части тоже вообще-то хотели мира. Но войны обычно происходят не потому, что кто-то хочет воевать, а потому, что стороны не могут сойтись насчёт условий мира. Так и тут: всё упиралось в невозможность найти компромисс, который мало-мальски устроит хотя бы основные враждующие силы. Мир без аннексий и контрибуций — формулировка, годящаяся разве что в качестве некой идеальной основы, строго придерживаться которой всё равно не получится. Та же Франция, понеся такие жертвы и видя перспективу победы, непременно затребует хотя бы Эльзас и Лотарингию; и без того шаткая Австро-Венгрия после такой встряски в прежнее состояние всё равно не вернётся; и польский вопрос надо решать как-то по-новому; и прочее подобное; — словом, всё равно предвоенный статус-кво не восстановить даже при всём желании. Вот в таких частностях и увязла идея заключения мира; однако всё это можно было бы утрясти — при достаточном стремлении к миру, а его и не хватало.
Каждый из уицраоров возбуждён перспективой урвать богатую добычу и притом сознаёт, что только оглушительной победой может оправдать в глазах народа колоссальные жертвы и лишения. Первоначальный кураж понемногу отступает перед сознанием того, что отнюдь не все сцепившиеся в кучу-малу уицраоры выберутся из неё живыми. А поняв это и потому почувствовав настоящий страх, они тем более исполняются решимости бить собратьев смертным боем. Элитарные идеалы их в целом поддерживают. Но настоящая сила нынче у идеалов простонародных — а те на что настроены?
Сначала они колошматили друг друга от души, предвкушая каждый свою скорую победу. Но по мере затягивания войны их боевитость шла на убыль — равно как и доверие к уицраорам. Движение простонародных идеалов к всенародности в таком экстриме ускорилось многократно, они мыслят всё самостоятельнее — а это даёт демиургам шанс кардинально спрямить исторический путь, произвести рывок там, где в мирное время можно продираться лишь медленно.
Вот только очень уж трудно народным идеалам просвещаться столь стремительно. Так что в этой метафизической битве перевес в целом на стороне Гагтунгра, война продолжается. Однако в разных странах по-разному — и сложнее всего предсказать, как повернётся дело в России.
ВОИН РУСОМИР
Русомир во время этой войны почувствовал себя воином в полном смысле — ощущение, основательно им подзабытое.
За последние века он привык к тому, что война — в основном дело Верхомира. Ведь генералы и офицеры — от него, и даже рекрутов Русомир воспринимал пусть как своих, но отданных в распоряжение Верхомира. Конечно, гроза двенадцатого года напомнила Русомиру о далёком прошлом, но всё-таки напрямую в баталиях с Наполеоном участвовала сравнительно небольшая часть народа. И даже введение 40 лет назад всеобщей воинской повинности сути дела не изменило — частью потому, что не такой уж всеобщей она была на деле, а главное, потому, что не было действительно больших войн, то есть воевать всем народом просто не приходилось. А теперь пришлось. Немалая часть равняющихся на Русомира людей уже долго сидит в окопах и ходит в атаки — отчего труженик Русомир всё более ощущает себя ещё и воином. И всё более осязает не только тяжесть войны, но и свою мощь. Тем более что теперь существенная часть даже командиров глядит скорее на него, чем на слабого Верхомира. А чем увереннее делается Русомир и чем сильнее устаёт от войны, тем более он склонен требовать от Жругра отчёта о том, за что воюем и точно ли это необходимо.
А Жругр объясняет так. Поскольку война всё равно уже идёт и, скорее всего, завершится успешно, то надо хоть отчасти компенсировать потери полученными в результате победы выгодами. Отобрать у турок Константинополь и Проливы, а также населённые христианами территории в Малой Азии, дать свободу славянским народам, подчинённым Австро-Венгрии, восстановить Польшу — как автономию в составе Российской империи, исторгнуть западные украинские земли из-под австрийской власти. Почему бы нет? Вроде цели вполне благие — и ведь в сложившейся ситуации действительно есть возможность их быстро достичь. Да, ценой больших жертв — но они же всё равно неизбежны, война идёт независимо от нашего желания — потому как немцы мира не хотят.
Однако всё это впечатляет самого Жругра и Верхомира, для которых расширение империи и рост её могущества — в значительной мере самоцель. А Русомир, сколь бы глубоко он ни оказался вовлечён в войну, всё равно ведь остаётся в первую очередь тружеником и смотрит на жизнь соответственно. Он всё сильнее задумывается над тем, что все вышеперечисленные цели вроде как не имеют прямого отношения к безопасности России, народному благу — а в таком случае стоят ли они проливаемых ради них рек крови?
Если Фобильд начинал раздражённо поглядывать на своего уицраора из-за того, что тот не может привести к победе, то Русомир уже вовсю косился на своего из-за самой по себе войны: а нужно ли вообще такое неслыханное побоище, даже если заведомо завершится победой?
Пока что вековой авторитет Жругра и Верхомира пересиливает, Русомир вдохновляет солдат биться за веру, царя и отечество, но как бы остывает — неуклонно нарастают сомнения. К чему они приведут? Или Русомир в итоге убьёт Жругра (по меньшей мере, допустит его убийство Светломиром и жругритами) — или повернёт его на верный путь.
Вот Навна и расписывает Русомиру тот путь:
— Верный смысл этой войны — обеспечить безопасность русского народа. Мы не должны покушаться ни на Проливы, ни на Малую Азию. Мы должны дать Польше полную независимость — на той территории, где поляки в большинстве. С Финляндией — то же.
— И вообще прямо сейчас заключить мир.
— Но тогда немцы всей силой навалятся на Францию и, возможно, разгромят, заставят капитулировать. Тогда в скором будущем Германия может напасть уже на нас — и придётся с нею воевать, не имея сильных союзников.
— Ну, это всё такие сложности… — неопределённо протянул Русомир.
Вот где злейшая заморочка. Хоть Русомир и идеал, но его мышление сплетено с мышлением народа, который даже во внутренней политике разбирается слабо, а уж в международной — и подавно. К тому же демиургический план, который Навна сейчас озвучивает, народу практически неизвестен, что опять же крайне мешает и народному идеалу уяснить суть дела. Зато всем известна — через царскую власть — стратегия Жругра, и люди видят, в сущности, лишь два варианта: выполнять её целиком или целиком же отвергнуть. И Русомир мыслит соответственно. Если уж согласен спасать Францию — то и на Проливы нацеливается и о суверенитете Польши слышать не хочет. А если от Проливов отрекается и согласен дать Польше независимость — то спасать Францию не считает себя обязанным, да и вообще ни за что воевать не желает, а хочет скинуть царя. Словом, не получается у непривычного к политике Русомира подняться над навязанной ему дилеммой, он в её рамках и мыслит: так я за Жругра — или против Жругра?
Навна старается вытащить своего ученика из болота той дилеммы:
— Нельзя сейчас быть ни за Жругра, ни против Жругра; надо учиться им управлять, для чего требуется глядеть на него вообще иначе — сверху, как я гляжу.
И вспоминает, как столетие назад Жругр решил польский вопрос по-своему именно потому, что Русомир тогда не мог в этом помочь Навне. Но то была проблема локальная, а сейчас способность Русомира разумно влиять на уицраора приобретает уже воистину судьбоносное для страны значение.
— Усвой наш план, сплоти народ вокруг него и надави на Жругра, — повторяет Навна. — Жругр после такой войны окажется от тебя в сильнейшей зависимости. Землю крестьянам отдаст точно, никуда не денется. И вообще царская власть будет превращаться в народную… лишь бы ты умел ею распоряжаться.
Но слишком тяжело тянуть вверх народный идеал в таких условиях. А между тем время не ждёт.
Яросвет сказал без обиняков:
— Если война вскоре не закончится — что вряд ли, — то Жругр погибнет в ближайшие же месяцы (самое большее — в ближайший год), если только не преобразится в третий раз.
— Преобразится, — сказала Навна (впрочем, довольно уныло). — Только так.
— И я на то же надеюсь, тем более что у нас даже подходящего жругрита на замену нет. Очень уж война пришпорила ход событий.
Но преобразить Жругра можно лишь с помощью Русомира, а тот войти в новую роль хоть и старается, но не успевает. Ученик, не успевающий в буквальном смысле.
ГИБЕЛЬ МОНАРХИИ
И выходит, что всё-таки Русомир должен выбирать между следованием за Жругром и войной против него. Первое — плохо, второе — намного хуже.
— Значит, всё-таки воевать до разгрома Германии, — безрадостно резюмировал Яросвет. — Ладно, во всяком случае Русомир стал куда увереннее, так что в любом случае Жругру придётся считаться с ним после войны куда больше прежнего. Но дотерпит ли Русомир до конца войны?
Вопрос этот более чем актуален. Война давит на народ всё сильнее. Дингра ноет, жругриты по мере затягивания бойни смелеют и наперебой начинают атаковать отца, Светломир их подзадоривает. А Русомир в сомнениях.
— Русомир, спаси Жругра! — заклинает Навна — Ты же не сможешь без него, не готов. А после войны ты с ним уже не так станешь разговаривать, как до войны.
— Но он проиграет войну; а если и выиграет — что от России останется к тому времени. Царь дурак и почти совсем немец, царица и вовсе немка, у неё прямой провод с Берлином, генералы тупые и изменники, а союзники нас используют…
— Я тебе объясняю, как надо управлять Жругром. Ты не понимаешь. Тогда хотя бы не мешай ему самому руководить как умеет. А если ты против него, то кого хочешь видеть Жругром?
— Не знаю…
Да, у Русомира нет явных предпочтений к какому-либо жругриту — и это тоже его сдерживает.
Однако военные тяготы нарастают, Дингра и Русомир злятся всё сильнее, шавва уходит от Жругра к жругритам (которых стало больше — новые появляются), а с нею — и сила.
В январе — начале февраля 1917 года состоялась Петроградская конференция представителей стран Антанты — для обсуждения плана дальнейших действий.
— Последний шанс спасти Россию от взрыва, — сказал Яросвет. — Может, думать начнут?
Демиурги и соборицы на все лады внушают участникам конференции:
— Выработайте приемлемые для всех условия мира и объявите о них!
— Никакого мира! — хором орут уицраоры. — Обсуждайте, как поскорее разгромить немцев! Больше не о чем сейчас говорить.
— Да Россия того и гляди взорвётся!
— Не взорвётся, — категорично заверил Жругр. — Я не допущу.
— Вот именно, — подхватили другие уицраоры. — Пока идёт война — думать надо о войне.
Вот в таком уицраорском ключе и прошла конференция. Там даже вопрос не ставился о способности России продолжать войну — мол, выдюжит, это само собой.
Завершилась конференция 8 февраля, её участники разъехались с чувством выполненного долга — вроде всё обсудили и решили. И Жругр доволен, готовится к продолжению войны, не замечая, что под ногами — пустота.
Буквально через пару недель тут же в Петрограде началась революция. Жругриты под водительством Светломира растерзали романовского Жругра. Он прожил свыше трёх веков — дольше, чем кто-либо из русской династии уицраоров.