Часть 15. ЦАРСТВО ДВОРЯН
ИДЕЯ И НАПОЛНЕНИЕ
Пока Россия тратила все силы на то, чтобы надёжно защититься от Азии, Западная Европа быстро развивалась по самым разным направлениям. Руси надо усваивать её достижения — и чтобы лучше жить, и чтобы окончательно обезопаситься от Азии, и чтобы защититься от самой же усиливающейся Европы. И Россия в самом деле училась у Европы — но слишком умеренно. Необходимость учиться гораздо активнее, очевидная Яросвету и Навне, вызывала большие сомнения у Русомира, а уж у русского народа в целом — и подавно. Вот когда Россия отстанет настолько, что западные войска будут нас громить, как конкистадоры индейцев, — лишь тогда необходимость ускоренного развития возьмёт нас за горло, но будет поздно. Сравнительно легко идею европеизации мог усвоить разве что верхний, служилый слой общества. Иначе говоря, Навна должна дать европейское воспитание Верхомиру, оставив в покое Русомира. Так необходимость догонять Европу наложилась на идею превращения дворянства в сплочённую силу.
Если бы Жругр к тому времени вовсе закоснел и не пожелал возглавлять переустройство России, пришлось бы его менять, что означало новую смуту. Но он внял настояниям Навны и нацелился на коренные реформы. Проводил их, естественно, по-медвежьи, да и исполнители его воли были далеки от идеала, отсюда потрясения и дикие перекосы.
Сам по себе уицраор почти столетнего возраста проводить столь радикальные преобразования не способен. Жругр тут — ведомый, а главной движущей силой петровских реформ стал Верхомир. Он на глазах окончательно отделяется от Русомира (из общенародного идеала превращавшегося в простонародный), делаясь уже определённо особым дворянским идеалом с европейским лицом.
Стратегию Верхомира можно в самом общем виде обозначить так: Россия должна стать Европой, европеизация — это и есть развитие, а возглавляют его дворяне. Конечно, это весьма исковерканное понимание прогресса. Главнейших изъянов у него два.
Во-первых, подгонять свою цивилизацию под чужую — занятие крайне сомнительное, неминуемо вызывающее кучу самых разнообразных издержек. А в данном случае их предостаточно, обезьянничанье самого разного рода, одно внедрение курения чего стоит. Однако критиковать легко, а что можно было предложить взамен европеизации? Да, вообще-то надо равняться на идеальную Русь, а не на реальную Европу, но кто ту идеальную Русь ясно видит и может проложить путь к ней? А Европа — вот она, готовый ориентир.
Во-вторых, реформы, возглавляемые дворянством, — явление вообще двусмысленное. Дворяне — военно-управленческий слой, по самой своей сути ориентированный на охранение того, что есть (возможно также — на захват чужого), а не на развитие страны. Но что остаётся делать, если дворянство — единственная сила в стране, способная действовать согласованно?
Так что и выбора, в сущности, не было.
Из всего, что Верхомир тогда привнёс в русскую соборность, для Навны главным было то, что лишь немногие замечали. Что именно?
Когда люди просто единодушны со своей Соборной Душой, мечтают о том же, о чём и она, — это одно. А когда они совместно воплощают общую мечту в жизнь — это другое, тут соборность выходит на более высокий уровень, воплощается во всенародном деле. Вот чего Навна давно уже жаждет. Она хочет со всем народом идти от той Руси, которая есть, к новой Руси, которая лучше. Но народ, разумеется, смотрит не столько прямо на неё, сколько на Русомира, а тот будущую Русь видит слишком смутно, чтобы к ней идти. Потому и не может быть устремлённого в грядущее всенародного дела.
Вообще-то, самое простое и понятное всенародное дело известно множеству народов испокон веков — защита своей страны от какого-то очень опасного врага. Но оно возникает лишь временами, а в идеале его вовсе быть не должно. Для такой большой и сильной страны, как Россия, то древнее представление о всенародном деле — обычно нечто отвлечённое. Зато в ней есть условия для зарождения уже иного всенародного дела — того, о котором грезит Навна, — мирного и постоянного. Но его организовать не в пример сложнее — требуется чёткое представление о том, какой должна стать страна, нужен план движения к этой цели.
А Верхомир уже усвоил, что должен от нынешней Руси идти к Руси будущего. Наиболее важна именно сама по себе эта идея, именно в таком самом общем виде, без наполнения. Раньше ведь она в соборном мире не могла нигде закрепиться. Ею могли руководствоваться разве что отдельные люди, равняющиеся прямо на Яросвета, — вопреки соборности. А Верхомир — идеал хотя бы небольшой, но зато господствующей, части русского народа, и для неё он сделал такой взгляд на жизнь нормой, теперь хотя бы дворянские дети могут его усваивать с рождения как нечто обычное и правильное. Сам Верхомир не очень сознавал истинное значение совершённого им прорыва, для него глубинная суть дела заслонялась тем, что было на виду в ту эпоху. Он искренне смотрел на Европу как на идеал и на дворянство как на естественную движущую силу прогресса, не понимая, что всё это — лишь временное наполнение той главной идеи, которая в будущем продолжит свою жизнь независимо от Европы и дворянства. Зато Навна отлично понимала — и потому готова была терпеть перекосы, которыми сопровождалось нынешнее первоначальное внедрение той идеи.
Естественно, Навна видела, что петровское подобие всенародного дела слишком кривое, да и всенародным является лишь в том смысле, что в него силой государства вовлечён весь народ. Верхомир вёл за собой Жругра, а тот тащил Русомира. Однако же, Русомир упирался не слишком, гораздо больше помогал, чем мешал. Упрись он по-настоящему — новый Стенька Разин поднял бы весь народ, поставив крест и на реформах и на дворянстве… а может, и на России тоже — вот это последнее Русомир чувствовал, потому и не слишком бунтовал. И Навна ему неустанно напоминала:
— Верхомир прокладывает путь для тебя, дорогу прорубает. Гляди на него, учись… в том числе на его ошибках и сумасбродствах. И смотри внимательнее на ту цель, к которой он так ретиво рвётся.
— Глупая цель, смотреть не на что… да и просто не разобрать ничего.
— А ты разглядывай её повнимательнее — и постепенно увидишь свою цель, правильную.
— Вроде нечего там разглядывать…
«Знал бы ты, как я жажду видеть именно тебя, а не Верхомира, рвущимся к такой цели — настоящей, а не нынешней!» — подумала Навна, но ничего не сказала (сколько можно повторять без толку) и в очередной раз улетела в будущее, где эта мечта уже воплощена. Надо же подзарядиться от выглядящей явью мечты — а то реальность такова, что от прикосновения к ней иной раз сильно разряжаешься.
ГНЕВ ДИНГРЫ
При Петре начала обозначаться вторая Жругретта. В отличие от первой, она возникла на жизненном пространстве самой Дингры. В человеческом мире её зарождение проявлялось в том, что дворянство всё более отделялось от прочего народа, приобретая постепенно черты отдельной касты. Чему сильно способствовало и то, что в её состав вливалось много инородцев. Правда, процесс отрыва был далёк от завершения, вот и получалось опять, что Жругретта скорее не дочь Дингры, а её ипостась, квазикаросса.
Жругр всё более раздражал Дингру своей чрезмерной привязанностью к Жругретте. Иначе говоря — склонностью увеличивать привилегии дворян, одновременно уменьшая их обязанности. Конечно, рознь сословий сглаживалась обязательной службой дворян, которая при Петре, а отчасти и после него, была очень обременительной и опасной, так что дворянские привилегии являлись справедливым вознаграждением за неё. Не так уж благоденствовала тогда Жругретта — и Дингра не слишком ей завидовала. Царь служит России, дворяне с оружием в руках — царю, крестьяне с плугом в руках — дворянам. Вот так, если упрощённо. Но по мере развития страны становилось всё очевиднее, что дворяне выигрывают от этого куда больше прочего народа. Жругретта явно стремилась оторваться от Дингры, стать отдельной кароссой, превратив Дингру в свою рабыню. Жругр противился таким поползновениям Жругретты, но довольно вяло: он же от неё страшно зависел — без дворян государство рухнет немедленно.
А чем недовольнее Дингра, тем злее и Русомир. Он пока использует топор по его прямому назначению, но иной раз так на Жругретту искоса зыркнет, что у той дрожь по спине и воспоминания о Разинщине.
Особо возмутили Русомира два почти одновременно произошедших события. Первое — освобождение дворян от обязательной службы при сохранении крепостного права. Дворяне волю получили, а их крепостные — нет; тем самым их косвенная служба государству превратилась в простое услужение барину. Правда, крепостные составляли лишь около половины населения России, а большинство дворян даже и теперь продолжало служить, и тем не менее атмосфера в стране изменилась, отчуждение между сословиями заметно возросло. Второе событие — воцарение Екатерины, совершенно противозаконное, опиравшееся лишь на поддержку со стороны дворян. Русомир не без основания усматривал связь между этими фактами: дворяне уже возводят на престол кого хотят, не считаясь с династическими правами, и получается, что Екатерина — царица не Божьей милостью, а дворянским произволом, и правит в интересах дворян.
— Пока дворяне обязаны были служить царю, я не возражал, что и крестьяне должны служить дворянам, нести таким образом свою долю службы, — роптал Русомир. — Но если теперь дворянам воля, то и крестьянам тоже должна быть воля.
— Научишься управляться с государственными делами не хуже Верхомира, — возражала Навна, — и заслужишь такую же волю. Ты по-своему прав, вот только очень сложное тут дело.
Сам Русомир в какой-то мере внимает её словам, сознаёт глубинную причину своего нынешнего подчинённого положения, а вот Дингра всячески восстанавливает его против Жругретты. Правда, тоже с оглядкой. Ведь самое ненавистное для неё существо — отнюдь не Жругретта, а хаосса. Жругретта для Дингры — зазнавшаяся и обнаглевшая дочка, которую следует основательно проучить, не более того, тогда как хаосса — извечный лютый враг. Панический страх перед хаосом, перед разгулом насилия, уничтожающим спокойную частную жизнь, — в крови любой кароссы, как страх коровы перед волком. Этот страх и заставляет кароссу держаться за грозного уицраора, способного железной лапой поддерживать порядок, спасать народ от самоистребления. А ведь нынешний Жругр принёс Дингре невиданную ранее безопасность, прижал хаоссу и внешних врагов. Одно из важнейших следствий этого — после Петра начался устойчивый и весьма быстрый рост численности русского народа, чего в предыдущие столетия не бывало. Каросса не может такое не ценить, это её тоже сильно сдерживает.
Дингра и Русомир с лёгкостью могли разделаться со Жругром и Жругреттой, если бы твёрдо решились на это. У Дингры ведь в сотню раз больше людей, чем у Жругретты. И армия состоит большей частью из бывших крестьян, даже офицеры — далеко не все природные дворяне. Защитить Жругретту, в сущности, некому. Но не хотят Русомир с Дингрой её убивать — поколотить разве что.
На их недовольстве, смешанном с влияниями загнанного в тень Святогора и хаоссы, вырос жругрит. Вот он настроен радикально: убить Жругретту с её Жругром вкупе. Несколько лет бродил в виде призрака, примерялся. Как воплотиться, ему ясно: нужен самозванец, выдающий себя за спасшегося от Екатерины Петра III. Без такового на поддержку Русомира и Дингры надеяться нечего — им нужно, чтобы переворот выглядел мало-мальски законным, а иначе хаоссу точно в узде не удержать. То, что указ о вольности дворянства издан самим же Петром III, в расчёт не принимается, — такими деталями просто пренебрегают. Несколько лет жругрит проявлял себя в выдвижении множества «Петров Фёдоровичей», но то ли им такая роль была не под силу, то ли условия неподходящие, а поднять восстание не получалось. Наконец Петром III объявил себя Пугачёв, изначально опиравшийся на яицкую казацкую квазикароссу, — тут жругрит наконец воплотился и развернул кипучую деятельность. Но скоро начал сознавать, что дела плохи: Русомир и Дингра поддерживают его совсем не так безоглядно, как он чаял. Им ведь, в отличие от него, есть что терять, и жизненного опыта у них несравненно больше. Они видят то, чего жругрит не замечает: чудовищное расхождение его обещаний с реальностью. Им нужна справедливая власть. Жругрит трубит: власть плоха, потому что дворянская, надо заменить её народной — и наступит благоденствие. Русомир изначально не был в этом уверен, а по мере развития восстания сомнения только усугублялись. Откуда жругрит возьмёт множество людей, способных осуществлять эту народную справедливую власть? Раз уж дворян забраковали, то получается, что дать жругриту таких людей должен Русомир. Но он даёт таких, какие есть, а те служить самозванцу чисто за идею не желают. Купить верность своих ближайших соратников самозванец мог не иначе как опять же огромными привилегиями. Отнюдь не обязательно открыто объявленными; скрытое право на произвол — тоже величайшая привилегия.
Главная беда — на словах порицаемое, но на деле вошедшее в обычай право на злоупотребление властью. Облечённые ею люди сплошь и рядом не довольствовались тем, что им законно причитается за службу, а желали иметь больше, вплоть до обращения с подчинёнными как своей собственностью. И сколь бы ни отличалась пугачёвская верхушка от дворянства, а вот в этом смысле существенной разницы быть не могло. Ни Екатерина, ни Пугачёв при всём желании не сумели бы пресечь массовое злоупотребление властью, слишком глубоки его корни. Но Екатерина ведь и не обещала это явление искоренить, её трон не тем держался. Тогда как для её «воскресшего супруга» радикальное решение данной проблемы — буквально вопрос жизни и смерти. Не будет в его царстве самоуправства властей — народ целиком встанет на его сторону и быть «Петру Фёдоровичу» на самом деле царём. А если дворянский произвол сменяется произволом новой элиты, то устойчивой поддержки самозванца со стороны народа быть не могло — зачем менять шило на мыло? Но Пугачёв не мог ничего с этим поделать.
Выходит, никакого равенства людей перед властью всё равно не получалось: и эта власть печётся прежде всего о тех, кто ей непосредственно служит. Иное невозможно. Вздумай Пугачёв по-настоящему требовать от своих приближённых, чтобы те, более всех для него стараясь и более всех рискуя, никак не возвышались над прочим народом, — они его убили бы или просто от него разбежались.
Идея дать народу счастье путём истребления дворян буксует, потому что мертворождённая. На деле произвол дворян — не оттого, что они хуже простых людей, а оттого, что имеют широкие возможности для злоупотреблений. Заняв их место, выходцы из низов будут вести себя не лучше. Или даже хуже — в силу меньшей культурности и отсутствия навыков управления. Вот это подозрение, постоянно подтверждавшееся фактами, сковывало восстание, не позволяло ему стать действительно всенародным. Дингра так и не дала мятежному жругриту позволения убить Жругретту. Да, радовалась той взбучке, которую он задал обнаглевшей квазикароссе, отчасти его подзадоривала (обычное дело для кароссы, особенно когда она запуталась, — одновременно выказывать противоположные чувства и заниматься противоречащими друг другу делами), но убивать Жругретту не велела.
А потому пугачёвский жругрит сделал то, что мог: прокатился по России, как шаровая молния, и сгорел. Многое сжёг, но многое и осветил — для тех, кто способен видеть, думать — и делать выводы.
ПОСЛУШНЫЙ ДРАКОН
Верхомир был уже надёжным помощником Навны, и в более спокойной обстановке она с его помощью подчинила бы Жругра окончательно, устранив опасность того, что тот взбесится. Но прежде следует навести порядок на юге и западе. Речь Посполитая, Крымское ханство, полунезависимое казачество — постоянные источники разнообразных проблем, решаемых не иначе как силой Жругра; из-за них Навне то и дело приходилось обращаться к уицраору за помощью. Надо от них избавиться — и зависимость соборицы от уицраора резко спадёт. Благо и сам Жругр, в столь глубокие размышления не вдававшийся, стремился полностью подчинить Восточную Европу, числя её своей, так как в ней нет уицраоров, способных ему противостоять. А поскольку такие его амбиции стыковались с планами русских богов и сил у России хватало, то дело шло успешно.
Империя вела решительное наступление на бурлящее уже четыре столетия царство степной хаоссы. Ещё во времена Избранной рады Россия, подчинив Поволжье, отсекла европейскую степную хаоссу от Азии, а потом постепенно сдавливала походами и засечными чертами, но хаосса, хоть и чахнувшая, всё ещё шебуршилась. Её главным бастионом давно стал Крым, и ей всячески помогала Османская империя. Но теперь Россия столь могуча, что противостоять ей здесь не мог никто. Крымское ханство было поставлено в зависимость от России, а в 1783 году вообще уничтожено; в Поле водворялся мир. Как следствие, началась его активная колонизация, теперь ещё и Новороссия добивала степную хаоссу своими средствами — не оружием, а распашкой степи и возведением городов. В прямой связи с чем Жругр гораздо крепче прежнего стиснул также казаков, а потому и Святогору воли совсем не стало. И наконец пришёл черёд Речи Посполитой.
У Ванды дела давно катились наперекосяк — и чем дальше, тем хуже. Вроде бы из смуты середины прошлого века Польша выбралась примерно так же, как раньше Россия: с огромными издержками, но успешно. Однако Россия после своей смуты устойчиво развивалась, а Польша после своей застыла в стагнации, с liberum veto как знаменем полной вольности шляхты и полного бессилия государства — по сути, белым знаменем капитуляции перед насущными требованиями жизни.
А раз всё определялось волей шляхты, то считалось само собой разумеющимся, что где есть шляхта, там и Польша — даже в тех краях, где поляки — только дворянство, а землю пашут украинцы, белорусы или литовцы. Однако православное население Украины и Белоруссии поглядывает на Россию, а та гораздо сильнее Польши — и рано или поздно отнимет у неё эти громадные территории. Но поскольку для шляхты Минск или Житомир — такая же несомненная Польша, как Варшава или Краков, то шляхта их не отдаст. Решить вопрос можно не иначе, как вовсе лишив шляхту возможности действовать организованно — то есть ликвидировав саму польскую государственность. Такое возможно — но лишь при условии, что не воспрепятствуют западные соседи Польши — Пруссия и Австрия. Значит, надо взять их в долю, отдав им по хорошему куску Речи Посполитой. А именно — коренные польские земли, где поляки не только господствуют, но и хлеб выращивают.
Таков план Яросвета. И Жругра, в целом, тоже; правда, он не прочь бы прихватить также исконные польские земли, но сознаёт, придётся откупиться ими от Фюринга и Тевтора (прусского и австрийского уицраоров).
И Навна вообще-то согласна — и в то же время глядит на такую перспективу весьма трагически. Ведь в определённом смысле Ванда для неё ближе всех собориц — поскольку тоже славянка и тоже приручившая сильного уицраора; выше уже говорилось, что они друг у друга прямо учились такому искусству. Лишившись своего уицраора, Ванда окажется в плену у чужих уицраоров — ещё бы Навне за неё не переживать! Но куда деваться, если Сармат у Ванды разбаловался до степени, для Верхомира совершенно немыслимой? Сама Ванда, пожалуй, отдала бы Украину, Белоруссию и Литву, чтобы сохранить коренную Польшу, — но Сармат не отдаст и никакой управы на его самовольство внутри Польши нет — только чужие уицраоры с ним совладают. Так что гибель польского государства на этом этапе фатально предначертана.
Русский, австрийский и прусский уицраоры (Жругр, Тевтор и Фюринг) разорвали польского на куски, в три приёма поделив Речь Посполитую между собой. Жругр очень счастлив, что сподобился раздвинуть свои владения столь далеко на запад. А Навна тоже рада — только привкус у победы горький. Конечно, коренных польских земель Россия тогда не присвоила — но помогла их захвату немцами, что стало для Навны причиной тяжких нравственных терзаний.
Ладно, оставшаяся без уицраора Ванда поразмыслит и сделает выводы на будущее, тем более что теперь ей будет куда легче приструнить Сармата, оперевшись на простонародный польский идеал. А у Навны свои заботы.
И своя радость, конечно; радость просто запредельная. Навна видела то, что ускользало от внимания Жругра, ослеплённого военными триумфами и салютами в их ознаменование: зависимость соборицы от уицраора шаг за шагом уменьшалась с устранением проблем на юге и западе. Полный раздел Речи Посполитой в 1795 году стал завершающим шагом. Дальше тут идти, по большому счёту, некуда: Восточная Европа прочно под русской властью. А значит, можно сосредоточиться на мирном развитии — и прямо связанным с ним ещё более твёрдым подчинением уицраора.
В Мире жизненного пути Навна наконец достигла вершины, на которую с таким вожделением поглядывала откуда-то снизу в пору опричнины. Отныне не страшны ни чужие уицраоры, ни свой, народ может заниматься мирным трудом. И это незнакомое ранее чувство защищённости от любых уицраоров вознесло русскую богиню в новый рай.