Часть 14. НАРОД
ДРАКОН НА ВОЛЕ
— Чудесно, — сказала Навна Жругру. — Волга уже наша, пора заняться Крымом.
Правда, уничтожить Крымское ханство тогда возможности не было, но выдвинуть засечные черты далеко в степь и запереть крымцев в Крыму — задача посильная, если взяться за неё засучив рукава. Навна уже воображала, как русские пашут чернозёмное Поле до самого моря, не боясь ничьих набегов.
— Посмотрим ещё, — неопределённо протянул Жругр. — Пожалуй, сначала надо с Литвой разделаться.
— Да мы в ней увязнем намертво, лучше не соваться. К тому же Литва и Польша тоже страдают от крымского разбоя, они наши естественные союзники.
— Мне они не союзники, они мою землю захапали и моих людей.
Навна чувствовала, что рай рассеивается.
Пока выбиралась на Жругре из пропасти, оба более-менее соблюдали уговор: ей — дела небесные, ему — земные. Боялись друг друга сердить, чтобы не перессориться и не свалиться назад в бездну. Но едва выкарабкались, как вспомнили, что нельзя по-настоящему властвовать на небе, не имея власти и на земле, — и наоборот. Земная часть Руси переплетается с небесной, тут не две Руси, а одна. Так кто на Руси главный? Раньше и Навна, и Жругр остерегались этот вопрос шевелить, а ныне он всё настоятельнее требовал ответа. Навна задумывалась над тем, как понадёжнее обуздать своего буйного коня, а тот — о том, как вовсе избавиться от её опеки.
Главная причина разлада обычна — узколобость уицраора. Умей Жругр мыслить широко и объёмно, сам понял бы, что, слушаясь Навну, будет счастлив, насколько это вообще для него возможно, — она ведь печётся о своём верном коне куда лучше, чем тот сам способен о себе позаботиться. Но в том-то и загвоздка, что никакой он не верный. И притом на земле он обладает властью, о которой его предкам трудно было даже мечтать, ну а небо уицраор видит плохо и сильно недооценивает. Так что считает вполне реальным, владея земной Русью, подчинить и русское небо.
Ведь народ сейчас зримо организован только вокруг Жругра. Самоорганизация снизу, на которую ранее опиралась Соборная Душа, растаяла в прошлом со звоном вечевых колоколов. Не нужен такой колокол, поскольку незачем людям совместно обсуждать общие дела: государь за всех решает. Но если решает он неправильно? Жругр намеревался отбить у всех охоту ставить вопрос столь непозволительным образом. Это для него важнее всего прочего. На Крым наступать, на Литву, ещё куда-то, вообще никуда — это всё вторично, а главное в том, чтобы окончательно взять Русь в свои лапы, подчинить всех не только внешне, но и внутренне. Захватить даже Небесный Кремль.
Жругр стремился превратить ту социальную вертикаль, которая сложилась за последнее столетие, также и в этническую. В его грёзах полностью подчинённый уицраору царь — глава не только государства, но и русского народа, верховный судья в любых вопросах, включая духовные. Жругр всё определённее ощущает себя самого вершиной русского народа, полагает, что русскость каждого человека определяется его местом в государственной машине. Чем выше в ней человек, чем ближе к Жругру, тем он более русский. Получается, царь по определению самый русский. Вопрос о служении власти русскому народу при такой логике просто нелеп. Коль царь самый русский, то его воля и есть глас народа.
— Дракон на воле, — грустно заключила Навна, разглядывая наливающегося гордыней Жругра. — Яросвет, что делать будем? Из пропасти я успешно выбралась, у меня нынче такой Жругр, с которым никаких чужих уицраоров можно не бояться. Но теперь я его самого до смерти боюсь. Он же знает, что без него я покачусь обратно в пропасть, вот и наглеет. Раньше мы с ним боялись вместе. Теперь я за него держусь, а он за меня — нет… вот такое воистину страшно.
— Для начала надо вспомнить, с чего всё это началось.
- С Ясаора.
- В чём именно он исказил наши планы?
— Но тут всё ясно. По идее, Жругру следовало давать всё больше воли по мере того, как Русомир учится его понимать. Так что Жругр получил бы власть, которую имеет сейчас, лишь когда Русомир поймёт его полностью. На деле за эти века Русомир отстал от него настолько, что даже не представляю, как сможет догнать.
— Так приглядимся, в чём это отставание выражается и как можно его преодолеть.
МНОГОЛИКИЙ РУСОМИР
Сначала уместно ещё внимательнее приглядеться к идеалу русского народа.
Напомню, что он многоедин, проявляет себя в очень разных ипостасях (о чём говорилось ещё в главе «Соборность»). Причём те порой столь отличны друг от друга, что представляют собой самые настоящие личности, идеалы той или иной части народа — и каждый из них Навна взращивает по-особенному. В этой книге основное внимание уделено одному из таких идеалов — Русомиру, идеалу обычного русского мужчины. Обычного в том смысле, что не принадлежит к какой-то резко выделяющейся из народа группе — как то правящая династия или духовенство. Значимость Русомира столь громадна, что нередко он здесь даже именуется просто русским идеалом, хоть это и неточно.
А у Русомира, в свою очередь, тоже немало ипостасей — ведь на него равняются люди, ведущие отнюдь не одинаковый образ жизни. У бояр своё понятие о том, как следует жить, у купцов — своё, у крестьян — своё, и так далее; причём на это могут накладываться также региональные и прочие различия. Отчего и Русомир весьма многолик. И всё-таки пока нет такого, чтобы какая-то из его ипостасей оторвалась от него так далеко, как прежде Дружемир. Да, можно говорить о боярской ипостаси Русомира, крестьянской или ещё какой — но не о неком вовсе отличном от Русомира идеале. Одна культура, одна вера, одна держава и так далее — и народный идеал не слишком расслоён. Нет каких-то чётких границ между сословиями. И как ни отличен боярин от пахаря, но между ними — разные переходные слои, и негде провести чёткую границу: мол, по эту сторону верхи, а по ту — низы. Да, верхи и низы есть, это очевидно; но ни те, ни другие не консолидированы и граница между ними расплывчата.
Однако, будучи столь разными, равняющиеся на Русомира люди и на дела в стране смотрят очень по-разному, им сложно в чём-то сойтись сойтись. Не говоря уж о том, что по большей части и думать о таком не желают, замыкаются в местных или вовсе частных делах. Да и как думать о благе такой громадной страны, это же какие знания требуются и какая голова! Уж пусть лучше царь за всех думает, его к тому с рождения готовят.
В мире метафизическом это проявляется в том, что Русомир практически полностью отдаёт политику на усмотрение Жругра, не сознаёт того, что народ должен как-то организоваться сам по себе, а не только вокруг царя.
— Если народ научится вырабатывать разумное общее мнение и соответственно влиять на власть, — сказал Навне Яросвет, — то будешь управлять Жругром через Русомира. А если не научится, тогда его дворянская ипостась станет особым идеалом вроде Дружемира, — и будешь управлять Жругром через него.
— Первый вариант намного лучше.
— Конечно. Зато второй намного вероятнее.
— Но первый всё-таки возможен?
— При очень благоприятных условиях.
— Раз возможен, то на него и настраиваюсь.
Впрочем, главное при обоих вариантах одинаково: Навне будет на кого опираться для обуздания Жругра.
В её Мире жизненного пути это выглядит как новый крутой подъём. С виду неприступный, но такое не впервой и потому не страшно. Так что в мечтах она уже на той вершине. Под горой она дрожит перед зазнавшимся Жругром, а наверху он в её воле. Чудесно и вдохновляет. Но как именно туда подняться? Размышляя, Навна изучает историю других стран, смотрит, как поступали в мало-мальски похожих ситуациях другие соборицы. И взгляд её останавливается на Франции.
ЖАННА
Конечно, второй Бартрад — не Жругр, но всё-таки достаточно могуч и свиреп, и то, сколь прочно французская Соборная Душа сумела его подчинить, приводило Навну в восторг, вызывало сильнейшее желание последовать её примеру. Глядя то на Францию, то на Русь, Навна чувствовала, как глубоко увязла в прошлом. Приручить Жругра настолько, насколько Белла приручила Бартрада, — это сейчас и значит догнать планету.
Бартрад признаёт: Франция — страна Беллы, французы — народ Беллы, а его дело — служить Франции. Он не пытается создать вокруг себя какую-то иную страну, иной народ, связанный с ним более, чем с Соборной Душой. А почему не пытается, как Белла отвадила его от такой ереси, к впадению в которую уицраоры чрезвычайно склонны?
Навна вернулась на несколько веков назад, к первому Бартраду, о котором уже говорилось прежде. Главное его преимущество перед собратьями — привязанность к своей стране. Но он тоже воспринимает Францию как прежде всего государство. Она, по мнению Бартрада, вокруг него самого строится, а значит, в земном мире — вокруг короля. Вот в чём тот Бартрад решительно расходился с Беллой.
Имперский уицраор Тевтор уже выдохся, и с этой стороны Франции ничто особо не грозило. Главная опасность — уицраор Устр, который несколько веков кряду владел Англией и то большей, то меньшей частью Франции. Он не ощущал особой привязанности ни к какой стране, просто стремился завладеть всем, на что у поддерживаемой им династии имеются какие-либо права и что он в силах удержать. Но во Франции почва из-под его лап уходит: французы всё яснее сознают себя единым народом и всё менее терпимо относятся к разделению своей страны.
— Раз Франция не хочет дробиться, то не пытайся больше отрывать от неё куски, захвати её целиком, объедини с Англией навеки, — подсказал Устру Гагтунгр. — А иначе никак. Или захватишь всю Францию — или всю потеряешь.
Устр согласился. Тем более что таким планам благоприятствовали династические проблемы, возникшие во Франции. А когда там царствовал страдавший припадками безумия король Карл VI, Бартрад погиб, растерзанный двумя своими отпрысками-бартрадитами — бургиньонским и арманьякским, которые устроили междоусобную войну, причём оба просили о помощи Устра. Тот с радостью пришёл на зов, закрепился во Франции куда прочнее прежнего, потом бургиньонского бартрадита съел, перетянув к себе его приверженцев, а арманьякского загнал на юг страны.
После смерти сумасшедшего французского монарха англичане выдвинули на освободившийся престол своего короля Генриха VI, являвшегося внуком Карла VI по матери, — то есть решили объединить Англию и Францию в одно королевство. Правда, у покойного короля остался сын, дофин (наследник) Карл. Но его права ставили под сомнение: во-первых, он прямо или косвенно был повинен в убийстве герцога Бургундского, а во-вторых, ходила молва, что королева родила дофина отнюдь не от короля. Не вдаваясь в подробное рассмотрение того и другого, отмечу лишь, что там очень тёмные и запутанные дела, суждения опираются на пристрастные свидетельства, так что всякий мог выбирать устраивающую его версию. Можешь заявить, что Карл есть продукт адюльтера, да ещё и и убил ни в чём не повинного герцога, а можешь утверждать, что Карл действительно сын короля, а герцога не убивал, хотя тот и заслуживал смерти. Ни опровергнуть, ни доказать какую-либо из этих точек зрения. Сторонники Устра настаивали на первой, сторонники династии Бартрадов — на второй. И вот одни французы за дофина, другие заодно с англичанами и бургундцами — за Генриха Английского, и война идёт неудачно для первых.
А Белла знает, как разрешить спор: прав тот, на чьей стороне её Франция — та, что с французского неба нисходит на французскую землю, просветляет её, делает тоже настоящей Францией. Следовательно — прав дофин Карл. Просто потому, что он, уже в силу своей тесной связи с Францией, может стать настоящим её королём, тогда как для Генриха она останется чужой.
— А кто отец дофина и что там насчёт убийства герцога Бургундского — не имеет значения? — в сомнении спросил Беллу арманьякский бартрадит.
— Имеет. Но этих вопросов нет. Карл — действительно сын короля и в том убийстве не виновен. Мы это точно знаем. Знаем — и точка, и никаких пояснений не будет. Кто сомневается — враг Франции.
— Я не сомневаюсь нисколько, — поспешно подтвердил бартрадит.
— Потому что на троне должен быть тот, кто там нужен Франции, — продолжает Белла, строго глядя на него. — Династические права вторичны.
Это ересь, по уицраорским понятиям, но бартрадит всё-таки вырос в эпоху, когда такая идея витала в воздухе, так что он может её усвоить при большой необходимости. А он отчаянно нуждается в поддержке Аполлона и Беллы. А потому соглашается:
— Да, так и есть.
— И отлично. Я знала, что ты в самом деле Бартрад, а не невесть кто. Можешь всегда рассчитывать на Аполлона и на меня. Мы выгоним Устра за море.
Навне ход мыслей Беллы совершенно понятен, тут ведь соборная логика, а русская или французская — в данном случае неважно. Престол должен принадлежать тому, кто имеет на него право по происхождению; открыто возражать против этого тогда было немыслимо — народ не поймёт. И королём должен стать непременно Карл — это единственно приемлемый для Франции вариант. Но ведь между этими двумя требованиями есть противоречие, вытекающее из сомнительности прав Карла? Однако если противоречие всё рушит, то его быть не должно, а значит, его действительно нет, и вообще хватит об этом болтать попусту, мы уже всё решили. Династическая коллизия растворилась в идее блага страны.
Но тут изначально мы — сама Соборная Душа и её небесные сподвижники; а кто способен убедительно озвучить их волю на земле? Лотарингская Дева — пророчество о ней давно ходило по стране, Беллой в земной мир заброшенное. Теперь Белла кружит над Францией в поисках той, в которой Лотарингская Дева может воплотиться.
Вот, пусть не прямо в Лотарингии, но почти на границе с нею, церковь святого Ремигия — одного из старейших сподвижников Беллы, который крестил Хлодвига. И деревня Домреми вокруг той церкви. А там — Жанна. Присмотревшись к ней, Белла поняла, что дальше искать незачем. И отправила Жанну к дофину. А бартрадиту сказала:
— Ты или победишь вместе с Жанной или погибнешь с нею.
Бартрадит принялся всячески помогать избраннице Беллы.
Сначала была абстрактная Лотарингская Дева — и была Жанна, которая вполне реальна, но можно ли воспринимать её всерьёз? Однако они быстро сливались воедино. Перелом наступил во время освобождения Орлеана от осады: более нет отдельно Лотарингской Девы и Жанны — есть Орлеанская Дева, посланница небес.
В сущности, Жанна, насколько могла, буквально олицетворяла Беллу в земном мире, словно её аватара. Соборная Душа ведь не может прямо из иного мира руководить даже самыми верными ей людьми, тем более на войне, где решения надо принимать быстро, а цена просчёта очень велика. А Жанна может, она в земном мире, все слышат её слова. Приказы. Да, истинным французам требовалось, чтобы их выстроил в боевой порядок кто-то, чьё право приказывать не подлежит сомнению, то есть чьими устами вещает Белла. Насколько компетентно Жанна может командовать — это ладно, советники найдутся и подправят, главное — право повелевать.
А где доказательства, что Жанна имеет такое право? Вроде тут всё столь же зыбко, как и с правами Карла на престол. Действительно ли Жанна слышит голоса, а если да, то чьи (главное, от Бога они в конечном счёте или от дьявола), — строго логически не разобраться, нет опоры для беспристрастного рассмотрения. Но близкие к Белле люди верили Деве на слово, поскольку она ясно и вдохновенно выражала их же собственные смутные и разрозненные мысли. Она говорила то, что они сами хотели бы сказать, но не получалось. В каком-то смысле, глядя на Жанну, они воочию видели перед собой свою Соборную Душу. А прочие не верили. И, если были приверженцами Устра, звали Жанну ведьмой. А вот неверящие сторонники бартрадита оказались в сложном положении. Не верят Жанне — но она появилась так кстати для них! И они шли за ней, оставаясь притом себе на уме.
Войско Жанны направилось к Реймсу — городу, где всегда короновались короли Франции. Вопреки ожиданиям маловеров, доселе враждебные Карлу города открывали ворота без боя. Вскоре Жанна вошла в Реймс. Она начала свой путь из родной деревни, где стоит церковь святого Ремигия, и достигла цели там, где Ремигий когда-то крестил Хлодвига. Тут Жанна короновала Карла, а Белла в тот же миг — бартрадита, и тот стал новым Бартрадом. 
Сделавшись настоящим уицраором, Бартрад всё увереннее брал продолжение войны в свои руки. И уже меньше считался с Беллой. Жанна скоро ощутила это на себе. В сущности, из-за разлада с Бартрадом она и угодила в когти Устра, который утащил её в своё древнее гнездо — Руан. Бартрад не стал её спасать. Устр при самой деятельной поддержке со стороны Гагтунгра затеял над ней инквизиционный процесс, чтобы доказать всем, что дофин Карл получил власть от ведьмы и еретички. Жанна спасла Францию не по правилам, с помощью неких подозрительных голосов, и должна за это поплатиться. Собственно, судила церковь, но у неё ведь тоже не было единого мнения, так что Гагтунгр с Устром повернули дело в нужную им сторону. Руководил процессом епископ Кошон, который всегда был смертельным врагом нового Бартрада. В итоге Жанну осудили и сожгли.
Но хотя бы главную свою задачу она уже выполнила, поставив Бартрада на ноги. Тот продолжал наступление, и становилось ясно, что окончательное изгнание Устра из Франции не за горами.
Бартрад довольно слабо сознавал истинную роль Жанны, но крайне зависел от памяти о ней — и не знал, как себя вести в этой выходящей за пределы уицраорского сознания истории. Сначала пытался кем-нибудь заменить Деву, потом поддержал слух о её спасении и выдвигал самозванок. И лишь поняв наконец, что изощряться в поисках способов заменить Жанну в земном мире — пустое дело, повернулся-таки к настоящей Жанне, осуждающе взиравшей с небес на эти манипуляции с её именем. И решительно принялся добиваться её церковной реабилитации. Не оставаться же ему под подозрением, что властью обязан прислужнице дьявола.
Теперь католической церкви пришлось пожалеть о том, что она сделалась соучастницей (формально — даже главной виновницей) казни Жанны. Ссориться с победоносным Бартрадом Рим не хотел, разумнее уступить. И папа Каликст распорядился пересмотреть руанское дело. Пересмотр происходил, естественно, под контролем уже не Устра, а Бартрада, а Гагтунгр скрежетал зубами в сторонке, ощущая себя скрытым главным подсудимым. Свершился, в сущности, суд над тем судом, который отправил Деву на костёр. Все обвинения с Жанны были сняты, а епископ Кошон как главный неправедный судья посмертно отлучён от церкви. Казалось бы, поскольку они оба уже по ту сторону бытия, какое им дело до того, что их и в нашем мире рассудили-таки по правде? Но именно тогда Аполлон, Белла и Жанна одержали бесповоротную победу — потому что окончательно привязали к себе Бартрада. Отныне он будет крепко держаться за память о Жанне, никогда не забудет, что получил власть не просто от Бога, а от Бога посредством Орлеанской Девы, за которой уицраор отлично видит Беллу и её Францию, которая выше Франции Бартрада.
Выдавленный в Англию Устр бесился там какое-то время, что проявилось в войне Роз, обвалившей его авторитет окончательно. Наконец, с помощью Аполлона и английской соборицы, его убил новый Устр, который брал пример с нового Бартрада, признал Англию своей страной, стремился к её обустройству, а не к авантюрам на континенте. Так закончилась тянувшаяся несколько веков эпоха, когда Франция и Англия были, можно сказать, переплетены друг с другом — на поверхностный взгляд, в силу династических причин, а по сути из-за того, что их прежние уицраоры недостаточно слушались собориц.
В Мире времени Навна видит, как на этих двух уицраорах летят в будущее французская и английская соборицы. Именно они более всех тянут вперёд цивилизацию Аполлона — и саму Землю. А Навна, глядя им вслед из дебрей прошлого, размышляет над тем, как тоже внушить Жругру, что ответственность перед своей страной превыше всего. Примером для неё служит, прежде всего, Белла — как потому, что обуздала своего уицраора первой, так и потому, что Бартрад гораздо больше, чем Устр, похож на Жругра.
ВОЙНА С ГАГТУНГРОМ
Сначала надо отогнать от Руси Гагтунгра, которого Жругр Страшнейший весьма привлекал, поскольку казался неплохим орудием для борьбы за мировое господство.
Гагтунгр внушал Жругру, что его миссия — объединить под своею властью весь христианский мир, в который следует включить, в итоге, всё человечество. Начать с уничтожения Литвы и подчинения Западной Руси. А дальше надо идти на Балканы и за Кавказ, освобождать от ига иноверцев тамошних православных, а потом и католиков следует обратить в истинно христианскую веру, ну а в конечном счёте и всех людей на свете обратить в православие. Словом, Гагтунгр вёл речи, крайне заманчивые для уицраора, в голове которого русскость, православие, христианство и сам Жругр сливались чуть ли не воедино. А на самом деле хотел просто вовлечь Русское царство в грандиозную войну, которая потребует ещё большего ужесточения власти, во имя чего задавить и Яросвета, и Навну, а Дингру поработить полностью, чтобы Жругр правил Русью уже безраздельно. Тогда он превратит её в единый военный лагерь и разворошит всю Европу. А там видно будет. Вдруг да из этого Жругра в самом деле получится тот самый владыка мира, о котором Гагтунгр мечтал, когда выдвигал Ясаора. Ведь, в отличие от последнего, Жругр опирается на оседлое население, весьма многочисленное, и потому может не просто навести мировой хаос, но и попробовать установить свой глобальный порядок. А не получится — невелика беда: погромив как следует Европу, Жругр создаст условия для появления ещё лучшего претендента на мировое господство, тем самым выполнив ту же роль, которая Ясаору отводилась изначально. Естественно, про этот второй (наиболее вероятный) вариант Гагтунгр Жругру не говорил. Он ведь любому своему избраннику внушает, что является ему другом навеки.
Навна пыталась разъяснить Жругру, что православное население Литвы его не поддержит, а без этого войну на западе начинать глупо. Но только лишний раз удостоверилась в том, что её своенравный конь видит мир отнюдь не так, как она сама.
Ведь она именно с высоты жругриного полёта смотрит на жизнь. А потому, как выше упоминалось, совершенно чётко отличает тех, кто Жругра поддерживает, от тех, кто его не признаёт — и тем самым отрицает её право лететь рядом с Землёй. Пусть даже те и другие равно считают себя русскими и православными; словами Навну с толку не сбить. Враг какого-то одного распоясавшегося Жругра вполне может в определённых условиях стать для Навны своим, но враг всей династии Жругров — никогда, потому что это же враг самого Жарогора.
А Жругр Страшнейший полагает, что его подданными должны стать все, чьи предки когда-то находились под властью предков русского царя, тем более что они православные. Они, по его убеждению, обязаны встать на его сторону, когда он насмерть сцепится с Литвугром. Обязаны — и всё тут.
Здесь наглядно проявляется разница натур собориц и уицраоров. Соборица видит душу человека, а уицраор судит о нём по формальным признакам. В Западной Руси живут православные люди, именующие себя русскими, а предки их подчинялись предкам московских государей; из чего Жругр делал вывод, что они, в сущности, его люди. Правда, до сих пор это как-то не очень стремятся к нему; ну, значит, это из-за влияния Литвугра, и это можно поправить, если надавить посильнее. Ему было невдомёк то, что Навна соборным зрением видела воочию: Жругра в Западной Руси не ждут, никакого восстания православных его приход не вызовет, а без этого надежда его на победу над Литвугром зыбка. Тем более что последний легко найдёт союзников. Если Литве придётся туго, она призовёт на помощь Польшу, а может, и не только её. И крымцы, естественно, тогда выступят против России, да и за недавно завоёванное и не вполне ещё замирённое Поволжье в таких условиях трудно поручиться. Словом, за красивыми словами об освобождении православных из-под католической власти и возвращении своей отчины на деле скрывалась перспектива безнадёжной войны, которую Россия выиграть не могла и которая притом никакой необходимостью не вызывалась (Литва первой в драку не лезла).
И Жругр сбросил Навну, начал действовать, не считаясь с её мнением. В земном мире это проявилось, прежде всего, в разгроме Избранной рады. Отныне царь правил своим умом, окружив себя пособниками вроде Малюты Скуратова, не смевшими ни в чём ему перечить. Теперь государство в самом деле управлялось почти исключительно Жругром, весьма прислушивавшимся к советам Гагтунгра.
И один из самых блестящих периодов русской истории сменился одним из самых страшных. Без каких-либо весомых внешних причин и без смены главы государства. Его ближайшее окружение сменилось с самостоятельного на покорное — этого достаточно.
Из небольшого конфликта с Ливонским орденом подзуживаемый Гагтунгром Жругр искусственно раздул тяжелейшую войну сразу с Литвой, Польшей и Швецией, в которой без всякой пользы растратил громадные силы, которые Яросвет и Навна предназначали для обеспечения безопасной колонизации Поля.
Яросвет, Навна и Дингра, каждый своими средствами, пытались удержать Жругра на его законном месте в русской тетраде, а Гагтунгр стремился его из неё окончательно вырвать, поставить над ней. Пока что напрямую противостоять Жругру возможности не было, а потому сопротивление ему сильно напоминало действия первых христиан в Римской империи. С той разницей, что теперь отстаивали не веру саму по себе, а право судить о действиях власти с точки зрения веры и соборности вообще.
В 1569 году Гагтунгр со Жругром решили разгромить Новгород, испокон веков служивший для Навны и Дингры увесистым кулаком на случай конфликта с любым Жругром. Правда, вечевой колокол давно увезён в Москву и кулак этот вроде бы разжался бессильно. Но всё-таки Гагтунгр со Жругром стремились выкорчевать сам корень угрозы, а главное, показательно расправиться с городом — символом непокорности. Опричное воинство во главе с самим царём двинулось на Новгород, всё разоряя на своём пути. И Навна поняла, что говорить с этим Жругром по-хорошему уже бесполезно.
— Я приказываю тебе повернуть эту банду назад, — сказала она ему. — Если она дойдёт до Новгорода, долго не проживёшь. Мы тебя убьём.
Такую Навну этот Жругр (как, впрочем, и его предки) ещё не видал. Он несколько устрашился, но Гагтунгр его ободрил:
— Заменить тебя сейчас некем, а вовсе без уицраора она побоится остаться, так что не беспокойся, будет тебя терпеть, нравишься ты ей или нет.
И поход продолжился. И бывшего митрополита Филиппа между делом убили за отказ благословить это нашествие. Опричники устроили в Новгороде и Новгородский земле такую резню, какой там испокон веков не бывало. Конечно, Навна очень многое прощала Страшнейшему, помня, как выбиралась на нём из пропасти, но всему есть предел; разгром Новгорода не могла простить даже ему. Однако заменить его пока действительно некем.
Растерзав Новгород, царь направился во Псков. Там юродивый Никола Салос попотчевал его куском сырого мяса, да ещё в пост: поешь, а то ведь в Новгороде не напился человеческой крови вдоволь. И вот ошарашенный царь впился глазами в юродивого, а в иной реальности Жругр уставился на Русомира.
— Ты чего мне мешаешь? — уже не вполне уверенно выговаривает ему уицраор. — Мы же с Навной всё поделили: ей небесная Русь, мне земная. А тут дела земные. Почему всякие там митрополиты, юродивые и кто попало обличают царя, да ещё принародно? Их много и их слушают, так что ясно: они — от тебя. Ты им объясни, что идти против царя — не по-русски, противоречит русскому идеалу.
— Это по-русски, — возражает Русомир, тоже слегка скованно, привык же за столетие во всём подчиняться Жругру. — Я ведь никого не учу противиться царю. Так никто и не противится. Просто напоминают ему, что на том свете с ним встретятся — уже в других условиях.
— Угрозой небесной кары пытаться управлять царём — чем не вмешательство в земные дела? Так нельзя, мы так не договаривались.
— Что ты с ним болтаешь попусту, — сказал Жругру Гагтунгр, — кто он вообще такой, ты сам должен стать русским идеалом. А юродивого просто убей, и Псков вовсе сожги с жителями вместе, изменники они все. Что ты всё колеблешься, решительнее надо быть.
— Он подобное советует всякому уицраору, который имел глупость с ним связаться, — напомнила Жругру Навна. — Для него любой уицраор — таран, а ты таран уже наполовину разбитый; гляди, как в Литве застрял. Гагтунгр ещё тобою попользуется, пока вовсе не разобьёт в щепы, — и выкинет.
Глянула на Гагтунгра — уже не так, как 332 года назад, когда издалека вполголоса обещалась с ним разделаться, и сказала:
— Ты убирайся с Руси, зря тут время тратишь. Русь для тебя закрыта навеки.
— Это кто же её закрыл? — спросил Гагтунгр глумливо.
— Мы.
— Нет такого слова.
— Есть такое слово, — пробормотал Жругр. Он ощущал себя уже не повелителем Руси, а терпящим крах крамольником, которого ждёт скорая казнь.
Царь никак не покарал юродивого и вскоре покинул Псков, причинив ему несравненно меньше вреда, чем Новгороду.
Так наметился разлад между Гагтунгром и Жругром, почуявшим, что такой друг и советчик его до добра не доведёт, Русская земля из-под лап уходит. А немного позже крымский хан, воспользовавшись тем, что русские войска увязли на западе, да наполовину уже и вовсе истреблены, сжёг Москву. Для Жругра Страшнейшего это позор запредельный: он же был убеждён, что при нём враги русскую столицу захватить никак не могут, ведь он не то что прежние Жругры. Причём опричное войско тогда показало свою полную негодность. Заплутавший и озлобившийся на всех Жругр принялся истреблять уже столь милых Гагтунгру опричников — в надежде как-то умилостивить таким жертвоприношением Яросвета и Навну. Расшатанная русская тетрада поневоле ещё сохраняла какое-то единство — как-никак все в одной лодке. И из Ливонской войны — а Жругр теперь жалел, что в неё влез, поскольку его иллюзии насчёт православных подданных Литвы иссякли, — выпутываться приходилось всем вместе.
Но настоящее согласие между Навной и Жругром всё равно восстановиться уже не могло. Она наступает с неба на землю, он — с земли на небо, и, хотя оба теперь соблюдают осторожность, сталкиваются там и сям, и сумятица в головах людей от их разлада немалая.
Что хорошо видно хотя бы по Ивану Грозному: с одной стороны, он верит, что получил от самого Бога право решать всё по своему разумению, а с другой — боится суда в будущей жизни, и совместить одно с другим — мудрёная задача. И у его подданных подобная проблема, только перевёрнутая, вопрос о пределе покорности власти порой встаёт очень остро, а неверное его решение грозит не только гибелью в мире сём, но и — что для действительно верующего человека куда страшнее — низвержением в ад. Когда Никола Салос фактически выгнал царя, помазанника Божия, из Пскова — это как оценить, не угодит ли за такое в преисподнюю сам юродивый? Навна знает, что Никола прав, а у других мнения могут быть разные. Неустранимая противоречивость христианской власти как таковой тут доходит уже до предела — и потому что власть очень сильна, и потому что народ не готов к самодержавию, возникшему лишь под давлением обстоятельств. Иван IV — олицетворение неготовности Руси к самодержавию. Бремя неограниченной власти сконцентрировалось со всей силой на царе, раздавило его душу.
А путаница из-за того, что небесное царство Навны непонятным образом переплетается с земным царством Жругра, и надо определиться-таки, кто из них главнее. Людям нужна ясность, они хотят знать, как правильно строить отношения с властью. И все смотрят на Русомира в ожидании ответа.
Гагтунгр ещё в какой-то мере вмешивался в русские дела — уже вопреки Жругру, благодаря своему влиянию лично на Ивана Грозного, дёргавшегося между ним и уицраором. Но это уже совсем не то. А после смерти царя глобальный демон, не видя тут более для себя опоры, поневоле выпустил из Руси свои когти. Выполнил-таки указание Навны. Та удовлетворённо поглядела ему вслед:
— Ну и отлично. Пока всё. А когда-нибудь мы тебя догоним и прикончим, нигде не спрячешься. Потому что нет тебе места не только на Руси, но и вообще на нашей планете. Так мы решили.
Тут уже другое мы — то, что во главе с самой Землёй.
ВОЗВРАЩЕНИЕ СВЯТОГОРА
При сыне и преемнике Ивана Грозного Фёдоре, к государственным делам малоспособном, фактически правил большей частью его шурин Борис Годунов. Отношения между властью и обществом мало-мальски нормализовались, благодаря чему царствование Фёдора оказалось весьма счастливым — особенно в сравнении с предшествующим развалом всего и вся. И захваченные шведами при Грозном земли отвоевали, и в Сибирь успешно продвигались, и добились учреждения русского патриаршества.
Со смертью Фёдора в 1598 году династия пресеклась. Впрочем, пресеклась — не то слово. Она была уничтожена Жругром: тот всю жизнь столь рьяно рубил боковые ветви правящего рода, что в итоге засох и сам ствол. Конечно, Жругр вовсе не хотел довести дело до такого конца, он же предельно зависел от этой династии — абсолютность власти государя требовала и абсолютной несомненности его прав на престол, а в этом смысле полноценно заменить угасшую династию невозможно: новой слишком трудно будет обрести такой же авторитет. Но сама логика Жругра Страшнейшего, последовательно заменявшего человеческие отношения в правящем роду уицраорскими, медленно сжигала династию.
Однако Жругр полагал, что не всё потеряно, надеялся утвердить новую династию. А начнёт её Годунов — он хороший правитель и притом родственник усопшего царя. Пока что сила была у Жругра, и вопрос решился по-уицраорски — путём закулисной борьбы «на самом верху», и неформальный правитель превратился в царя Бориса. Земский собор, в сущности, лишь поставил на этом печать.
Жругр, как и прежде, был сильно озабочен устранением конкурентов династии. Теперь таковыми считались не боковые ветви правящего рода, а знатнейшие боярские фамилии, не привыкшие смотреть на Годуновых снизу вверх. Их Жругр по возможности прижимал ещё при Фёдоре, а теперь взялся за это серьёзнее. Род Романовых был так разгромлен, что оказался на грани полной гибели.
Жругр помнил, что московские князья сначала просто присвоили себе верховную власть и лишь потом стали считаться помазанниками Божьими. Теперь по той же колее пусть идут Годуновы. Однако метафизический медведь глубоко заблуждался, полагая, что может действовать так, как в юности: за полтора века (в огромной мере благодаря ему самому) обстановка очень изменилась. Тогда народ был слишком разобщён, а потому признание московской ветви княжеского рода общерусской династией оказалось делом постепенным и не очень осознанным. А сейчас вопрос надо решать немедленно, причём народ гораздо более един и вполне сознаёт важность дела, поскольку уже убедился как в полезности самодержавия, так и в его опасности (если оно взбесится). И хотя поначалу никто не смел возражать против новой династии, в воздухе повис вопрос: а того ли поставили на царство?
Общее мнение состояло в том, что следует выбрать новую династию, которая будет править, как прежняя, — то есть пресечение династии воспринималось словно напасть вроде вражеского нашествия, которую надо просто устранить и дальше жить как жили. Однако люди ждут от власти разного, а потому многие её действия не нравятся то одной части народа, то другой. Разумеется, такое и раньше было не в диковинку, но тогда из недовольства какими-то действиями власти никак не следовал вывод, что царя надо менять, — какого Бог дал, такой и есть. Теперь иначе: а Бог ли вручил державу Борису? Одни люди дали ему власть — так другие, глядишь, могут передать её другому. Сильно ударила по Жругру замена династии, заметно убыло у него силы из-за сомнительности прав Годунова.
На почве таких настроений от Жругра стали отделяться жругриты.
Первого из них можно назвать боярским — он опирался на основную часть бояр, которые хотели сами выбрать угодного им новую династию, а не принимать её из рук ныне правящей группировки. И при этом более или менее ограничить царскую власть, а то и повернуть дело так, чтобы избрать не династию навеки, а лишь царя пожизненно, а там видно будет — может, и прямо установить выборность государя, как в Польше. Разные тут были настроения, да и не вполне ясные, но суть в сильном сдвиге к польскому варианту. Надо иметь в виду, что выборность царя в тех условиях на деле означала его выборность боярами, отчасти — прочими служилыми людьми, но никак не народом в целом (он совершенно не готов к такому). Для простого народа именно наследственность и самодержавность власти были единственными гарантиями того, что она не окажется игрушкой в руках верхов.
Но если для бояр Борис — царь слишком не боярский, то для существенной части народа, наоборот — слишком боярский, поскольку возведён на трон элитой, а какой именно её частью — далёким от царского двора людям без разницы.
Центром притяжения для таких недовольных не мог стать Русомир. Очень уж он уважал наследственные права. Дело в том, о чём говорилось ещё в главе «Союз отчин» — правда, на Руси это не столь отчётливо, как у норманнов, но по сути то же: у кого есть какая-то своя отчина, тот обычно не склонен идти против обладателей самых больших отчин, то есть бояр, — поскольку страшится крушения самого принципа отчины. Поэтому Русомир пока безмолвствует.
Но на Руси полно людей, у которых отчины, в сущности, нет ни в каком виде — или она слишком скромна, чтобы её ценить. Они могли при определённых условиях сбиться вместе и попробовать перетряхнуть всю Россию. Подходящий идеал для них — Святогор.
Он, собственно, никогда не исчезал, однако находился в тени Русомира, а в последнее столетие закрепился на южном пограничье, у казаков; казацкий идеал — сложное переплетение образов Русомира и Святогора. Пока царская власть была тверда и казачество чувствовало себя определённо придатком Русского царства, бывший кумир Навны вёл себя довольно сдержанно. Но теперь увидел, что настаёт его звёздный час. Русский народ привык уже к единовластию — и подозревает, что власть стала чужой, начала служить одним верхам, а как это исправить — не знает, Русомир подсказать не может. Зато Святогор, не связанный почтением к наследственным правам и традициям вообще, подскажет: царя надо менять. В былые времена он, пожалуй, просто выдвинул бы какого-нибудь удалого молодца в качестве претендента на трон. Но время не то, идея наследственной власти как единственной основы порядка слишком укоренилась. Её нельзя отрицать, разумнее её оседлать.
Тогда и родился приятель Святогора — жругрит, ответ которого на вопрос о власти очень своеобразен: а не было никакого пресечения династии, это бояре выдумали, чтобы самим всем владеть, на самом же деле младший сын Грозного Дмитрий жив. Получается, программа самозванческого жругрита основана на отрицании самого факта пресечения старой династии.
Итак, при Борисе Русомир выходит из тени Жругра, а из их тени появляется Святогор. И каждый организует народ вокруг себя по-своему.
— А ведь всё взорвётся, — вымолвила побледневшая Навна, разглядывая свой расшатавшийся соборный мир.
— Взорвётся, — подтвердил Яросвет. — Никак не помешать. Занимайся Русомиром, а я займусь нашим жругритом, — приготовимся навести порядок хотя бы после взрыва, когда всем придётся думать всерьёз — хотят они того или нет.
На сей раз Навна даже не стала возражать против того, что нынешний Жругр обречён. В слишком уж глухой тупик он забрёл; тут уже не его надо спасать, а саму Россию.
ВЕЛИКАЯ СМУТА
Спасти её должен третий, опекаемый Яросветом и Жарогором жругрит — земский. В отличие от отца, он не мнит себя стержнем русского народа, готов договариваться с Русомиром. И потому, вопреки отцу, настаивает: вопрос о династии не решён. В отличие от самозванческого жругрита земский решительно отбрасывает байку о спасшемся царевиче и заявляет: старой династии нет, давайте думать о выборе новой. А в отличие от боярского говорит: думать и решать будем всем народом.
Выдвинуть своего жругрита Яросвет решил исключительно из-за того, что выбора не оставалось. Вообще-то намного лучше было бы отвести Страшнейшему ещё несколько десятилетий владычества. Пусть он давно уже не слушался Навну, а та однажды даже грозила ему смертью, но острая фаза их противостояния пройдена ещё при жизни Ивана Грозного, а при царе Фёдоре они более-менее ладили. Вот и пусть бы этот уицраор пока правил — а Русомир между тем в спокойной обстановке набирался ума-разума под руководством своей наставницы; наберётся — тогда можно и выдвигать нового Жругра, способного к диалогу с Русомиром. Однако 1598 год поставил на таких планах точку. Династический кризис Жругру Страшнейшему не пережить — это для Яросвета голая истина; вот он и стал готовить замену.
Но поскольку Русомир явно не дозрел, то должной поддержки обеспечить земскому жругриту не в силах — и голос того почти не слышен, тогда как его непутёвые братья уже начинают действовать, их программы проникают в умы и сердца.
Хотя Жругр держался инерцией, но она сильна, и свалить его нелегко. Так что против него составилась целая коалиция: боярский и самозванческий жругриты и польский уицраор, вмешавшийся в русские дела вопреки воле Ванды. Вперёд вылез самый бесшабашный — самозванческий жругрит. Он при помощи сообщников расправился с Годуновыми, посадив на трон своего «Дмитрия». Такого удара Жругр Страшнейший не перенёс. Он же в принципе не представлял, что вопрос о власти может быть решён «снизу», — а когда такое стряслось, то абсолютно перестал понимать происходящее и упал замертво.
Вскоре боярский жругрит высунулся из тени, сразил самозванца и водрузил шапку Мономаха на голову Василия Шуйского. Вытесненный из Москвы самозванческий жругрит, однако, не стушевался, вытащил из рукава следующего самозванца как якобы повторно спасшегося Дмитрия. Ведь этот жругрит отрицал не только факт пресечения старой династии, но даже, в сущности, саму возможность такого пресечения в будущем. Потому что «царевич Дмитрий» не может умереть: убьют одного самозванца — появится другой под тем же именем как якобы спасшийся — и будет признан сторонниками этого жругрита, признан вопреки чему бы то ни было, так как им без «прирождённого государя» никуда. И пока жив сам жругрит, самозванцы будут из него вылазить, как грибы из грибницы. И до тех пор миру не бывать: самозванчество создаёт ситуацию, в которой любое сборище может выдвинуть на престол кого угодно под видом законного царя — и получается беспросветный хаос.
Так вся страна раскололась на два лагеря, и началась многолетняя гражданская война. И хаосса свирепствует как никогда. Притом самозванческому жругриту всё больше помогает польский уицраор, боярскому — шведский, под прикрытием чего поляки и шведы постепенно оккупируют Россию.
Польский уицраор напирал, а оба жругрита, демагогия которых постепенно утрачивала свою действенность (ведь мира и порядка никто из них так и не обеспечил), выдыхались. Особенно туго приходилось боярскому. Наконец он в отчаянии выбросил Шуйского на свалку истории и попросил помощи у польского уицраора. Тут началась трагикомедия вокруг королевича Владислава, в которого боярский жругрит вцепился, как ёрш в наживку, надеясь использовать его для своего спасения, и кончилось дело тем, что польский уицраор этого незадачливого жругрита просто слопал. Москву заняли польские войска.
Сложилась невиданная ситуация: «правители стали кривителями», сами же привели иноземные войска в сердце России.
Объяснение произошедшего изменой — чисто эмоциональное, по сути. Суть не в том, что Семибоярщина состояла из каких-то патологических предателей, а в том, что бояре были уже полностью дезориентированы и не знали, за что ухватиться для сохранения в стране хоть какого-то порядка.
Дело в том, что сам инвольтировавший их жругрит безнадёжно запутался и никакого разумного решения подсказать не может. Справедливо критикуя отца за то, что тот решил вопрос о власти келейно, он и сам фактически шёл по его стопам — хоть и не столь откровенно. Фактически он тоже не признавал народ как самостоятельную сущность, отводя роль вершителя судеб России боярству — оно на вершине жругровской иерархии. То есть и этот жругрит решил вопрос о власти самочинно — чего в сложившейся ситуации делать было нельзя.
СОВЕТ ВСЕЙ ЗЕМЛИ
Словом, те два жругрита ведут себя, как отец. Оно и объяснимо: правильное решение состоит в созыве действительно всенародного Земского собора, а это дело из ряда вон выходящее, тут надо, чтобы народ того решительно потребовал, а как он потребует, если сам народный идеал привык считать, что вопрос о власти — в компетенции уицраора? Настолько привык, что сам этим озаботится не раньше, чем жизнь его к тому принудит буквально с ножом у горла.
Занятие Москвы поляками и стало тем ножом, поскольку буквально обвалило в глазах Русомира престиж даже не какого-то отдельно взятого Жругра или жругрита, а всей династии Жругров. Впустить иноземные (да ещё и иноверные в придачу) войска в русскую столицу — это же нечто немыслимое.
— Так ты и сам виноват, — сурово выговорила Русомиру Навна. — Отдаёшь на усмотрение уицраора то, что ему положено решать не иначе как совместно с тобой. Вот этот жругрит и решил как умел, пока ты ушами хлопал. Хватит отсиживаться в сторонке; вот же земский жругрит, который сам просит у тебя совета, отказывается без тебя решать, кому быть царём; сколько ты ещё будешь от него отмахиваться?
Причина неприязни Русомира к земскому жругриту очевидна: он требует от Русомира пособить в деле, к которому тот не готов. Хотя жизнь последнее время нещадно лупила Русомира, заставляя думать даже о том, к чему не привык, но лишь захват поляками Москвы подвиг его повернуться лицом к земскому жругриту.
А в земном мире такому повороту очень содействовал патриарх Гермоген — находясь в Москве (фактически в плену), он сумел разослать по стране свои грамоты, в которых призывал гнать из России поляков.
Теперь Русомир, можно сказать, сосредотачивается — в том смысле, что стягивает поближе свои многочисленные ипостаси, подводит их разноречивые устремления к общему знаменателю. Боярские, посадские, стрелецкие, тульские, псковские и разные прочие мнения кое-как стыкуются, образуя единое русское мнение. И суть его в том, что сначала надо освободить столицу от захватчиков, а уж потом решать вопрос о престоле.
Получается, то войско, что освободит столицу, станет основой Земского собора, который изберёт царя. Это совершенно новый подход к делу, продиктованный сложившейся обстановкой.
Тут всенародное дело. Вообще-то суть его в том, чтобы избрать более-менее устраивающую всех новую династию и тем самым вырвать корень Смуты. Но так просто не соберёшь. Куда понятнее другое всенародное дело — освободить столицу от врага.
Ощутивший наконец поддержку со стороны Русомира и всячески ободряемый Яросветом и Навной, земский жругрит выбрался из укрытия и вступил в борьбу за власть.
Возникло Первое ополчение во главе с князем Дмитрием Трубецким, вождём рязанских дворян Прокопием Ляпуновым и казацким атаманом Иваном Заруцким (все трое раньше были связаны с двумя другими жругритами). Оно осадило поляков в Москве, но попытка её освободить кончилась пожаром, в котором почти весь город сгорел.
Поскольку успехи Русомира в консолидации своих ипостасей были ещё весьма скромны, рознь сословий сильно вредила единству ополчения. Её проявлением стало убийство Ляпунова казаками — вследствие одного из тех конфликтов, почвой для которых служило глубокое недоверие между казаками и боярско-дворянской элитой.
Однако раздираемое противоречиями ополчение от Москвы не отходило.
Тем временем в Нижнем Новгороде начал агитацию другой вестник Яросвета — Кузьма Минин. Начало складываться Второе ополчение. Оно изначально резко отличалось от Первого — то южное, в значительной мере казацкое, а Второе опиралось прежде всего на Низовскую землю (хоть и не было уже в земном мире такого названия), на родину династии Жругров. Руководил им Совет всей земли.
Тут Заруцкий опять ухватился за полумёртвого самозванческого жругрита и с ним и частью казаков ушёл на юг. А земский жругрит обрубил ухватившиеся за Москву щупальцы польского уицраора. Ополчение освободило Москву. Польский уицраор бесился, пытался собрать все силы Польши для решительного наступления на Россию, Ванда ему всячески мешала, поскольку ей такая авантюра вовсе ни к чему.
Собрался Земский собор, мало похожий на тот, который избрал на царство Годунова, — гораздо более бурный, зато отражающий действительное соотношение сил в стране. Разные группировки долго спорили, угрожали друг другу, но кое-как нашли компромисс в лице Михаила Романова. Земский жругрит стал пятым Жругром — романовским. Смута стихала, самозванческого жругрита добили в степи, и хаоссу загнали назад в нору, и Святогор приутих, и чужие уицраоры, не видя более для себя зацепок внутри России, оставили её в покое.
Когда-то Жругр Страшнейший, возведя Годунова на престол, наивно полагал, что тем решил вопрос о новой династии. На деле династию выбирали целых 15 лет, наполовину угробив Россию. Такие вот буйные бывают выборы.
ПОСЛЕ СМУТЫ
Когда люди просто единодушны со своей Соборной Душой, мечтают о том же, о чём и она, — это одно. А когда совместно воплощают общую мечту в жизнь — это другое, тут соборность выходит на более высокий уровень, воплощается во всенародном деле. Вот чего Навна давно уже жаждет. Она хочет со всем народом идти от той Руси, которая есть, к новой Руси, которая лучше. Но народ, разумеется, смотрит не столько прямо на неё, сколько на Русомира, а тот будущую Русь видит слишком смутно, чтобы к ней двигаться. Потому и не может быть устремлённого в грядущее всенародного дела.
Вообще-то, самое простое и понятное всенародное дело известно множеству народов испокон веков — защита своей страны от какого-то очень опасного врага. Но оно возникает лишь спорадически, а в идеале его вовсе быть не должно. Для такой большой и сильной страны, как Россия, то древнее представление о всенародном деле — обычно нечто отвлечённое. Зато в ней есть условия для зарождения уже иного всенародного дела — того, о котором грезит Навна: мирного и постоянного. Но его организовать не в пример сложнее — требуется чёткое представление о том, какой должна стать страна, нужен план движения к этой цели.
Однако в Смуту то простейшее понятие о всенародном деле вдруг обрело актуальность — власть деградировала настолько, что допустила врага в саму Москву, и народ должен был самоорганизоваться для спасения России.
Тогда Совет всей земли стал временным правительством России. В сущности, тот же Земский собор.
Он работал и после учреждения новой династии. Но единства народа хватило лишь на то, чтобы выгнать из Москвы захватчиков и избрать нового царя. А при обсуждении вопросов не столь судьбоносных выявилась глубокая рознь между разными частями народа и неумение слушать друг друга, находить более-менее устраивающие всех решения. Без царя (фактически — без правящих его именем) не договориться. Вот так в человеческом мире проявлялась неготовность Русомира к реальному диалогу со Жругром — вместо диалога блуждающий в политике Русомир оказывался опять же подручным уицраора.
Получается, Русомир выгнал из России ляхов, водворил устойчивую власть — и после такого великого дела упал в изнеможении, как берсерк после битвы. Уицраор опять оказался в основном предоставлен самому себе. А бесконтрольный Жругр наглеет — отсюда куча непорядков в управлении страной.
Русомир глядел на это сердито, понемногу свирепел, пока в памятном (по разным причинам) всей Европе 1648 году не треснул по уицраорской башке Соляным бунтом. Видя, что даже стрельцы переходят на сторону восставших, Жругр прочувствовал мощь Русомира, присмирел.
— Руководить тобой он, конечно, не может, — язвительно пояснила Навна, — а вот убить точно сумеет, если сильно разозлишь.
— Да кто же знает, как можно им управлять, не слишком зля!
— Как кто? Я знаю. Делай, что я велю, — и всё будет в порядке.
Жругр опасливо покосился на разминающего кулаки лютого Русомира и спросил:
— А вот прямо сейчас как поступить, чтобы и власть не развалилась и Русомир утихомирился?
— Это ты как бы совета у меня спрашиваешь?
Жругр тяжко вздохнул:
— Нет, приказа ожидаю… госпожа моя.
— Так слушай мой первый приказ. Упорядочь законы, с ними же неразбериха — а отсюда беззаконие, от которого народ очень страдает. И поживее!
Жругр забегал, и в удивительно короткий срок комиссия во главе с князем Одоевским составила Соборное уложение — свод законов, действовавший потом почти два столетия (что уже свидетельствует о качестве проделанной работы). Он был принят Земским собором 1649 года и ощутимо способствовал наведению порядка в стране и ограничению произвола властей.
ВЕРХОМИР
Навна очень рада, что ездит на полноценном георе, управляя им не благодаря тому, что обоим надо вылезать из какой-то пропасти, а потому, что он в самом деле согласен её слушаться. Однако уверенно управлять Жругром ей мешает неготовность народного идеала.
— И это всё, на что сейчас способен Русомир, — сказал Яросвет. — Стращать Жругра — и тем самым не позволять ему слишком наглеть. Но такое сдерживание — не управление, не правда ли?
— Не управление, — печально согласилась Навна. — Народ столь разобщён, что не может сказать, что надо ему как целому — всё тонет в групповых интересах.
Так и есть. На Русомира равняются самые разные люди — от землепашцев до купцов и от солеваров до рыбаков, никаким общим делом не связанные. Один раз жизнь заставила их в какой-то мере сплотиться, чтобы спасти гибнущую Россию и выбрать новую династию, а в нормальных условиях вникать в государственные дела они не хотят, а в сущности — просто не могут. Достаточно сопоставить масштаб Русской державы и кругозор тогдашнего обычного русского человека — и всё становится ясным.
Навна в задумчивости рисует. Вот освещённое соборностью пространство, в котором Русомир действует своим умом. В основном оно ограничивается частной жизнью. А вокруг, где уже дела общественные, — тут Русомир видит лишь кое-что и кое-как, вообще же тут тёмные владения Жругра, там Русомир может адекватно действовать разве что по приказу. Перестанет слушаться Жругра — будет бродить там вслепую, начнёт ломать, а не строить, попадёт во власть хаоссы. Правда, в Смуту кое-что научился там различать, но этого недостаточно для постоянного присмотра за властью.
— Значит, — сказал Яросвет, - надо действовать по запасному варианту: опираться на интересы тех, кто прямо служит государству. Приглядись внимательнее к верхней части жругровой иерархии — к служилым людям. Им без Жругра никуда, но и ему без них — тоже. А они — люди, причём большей частью русские. С их помощью и обуздаешь Жругра.
Навна об этом и сама часто размышляла. В прежние времена в её арсенале имелось два основных способа управления уицраором. Один — через людей, Жругру не подчиняющихся, второй — наоборот, через людей, Жругра непосредственно окружающих. Первый не требовал хорошего взаимопонимания с уицраором. Те же новгородцы никогда Жругра толком не знали, однако успешно помогали Навне его укрощать. Но теперь остался только второй способ. А он требует видеть Жругра насквозь — только так люди, постоянно находящиеся, можно сказать, в когтях уицраора, могут из слепых исполнителей его воли превратиться в помощников Навны в управлении им. Так что к верхнему слою жругровой иерархии, то есть служилым людям (всем — от бояр до стрельцов) русская богиня приглядывалась внимательно.
При Страшнейшем он был не очень заметен: есть Русомир, на которого равняется весь народ, — и есть Жругр, который некоторую часть людей поставил непосредственно на службу себе, — и они должны делать то, что он велит, а Русомир им не указ. Собственный идеал служилых людей в таких условиях значил относительно мало — они в основном между общерусскими традициями и приказами начальства. А теперь он всё явственнее обособляется от Русомира и отодвигает Жругра, освобождая пространство для себя, превращая служилых людей во всё более самостоятельную общность, способную в случае чего пойти за ним как против Русомира, так и против Жругра.
Это Верхомир — та ипостась Русомира, которая повёрнута к верхнему слою жругровой иерархии, идеал служилых людей. Навна сильно опасалась, что он слишком обособится от Русомира, сделавшись в этом смысле новым Дружемиром. Её очень тревожила перспектива вновь получить в теремке сонм идеалов на месте единого Русомира. Однако Яросвет подтвердил:
— Увы, так оно и будет. Не получится это обойти.
— Значит, нельзя приручать Жругра всем народом, чтобы он равно служил всем?
— Сейчас лучше и не пробовать. Тут единство нужно, прочные горизонтальные связи, которые сильнее властной вертикали. Ты попробуй хотя бы служилый слой скрепить такими узами — увидишь, сколь тяжело — и это при том, что у служилых людей есть очевидное общее дело. А у всего народа общее дело где? Нет, власть, подотчётная всему народу, — далёкое будущее.
Вообще-то Навна это сама знала, но сохранялась надежда, что Яросвет придумает нечто чудодейственное. Очень уж хотелось управлять Жругром посредством именно Русомира. Она нарисовала слева направо Жругра, Верхомира, Русомира и себя. Да, именно в таком порядке они расположены — в смысле внутренней близости друг к другу, взаимопонимания. Русомир ближе Навне, потому что тоже труженик, созидатель.
Яросвет обвёл Жругра на рисунке жирной каймой:
— Вот он сейчас, отдельно от вас всех, и власть у него. И ты можешь приручить его лишь с помощью того, кто его лучше знает, — Яросвет заключил Жругра с Верхомиром в одну рамку. — И это будет огромный шаг вперёд. Пока Русомир пусть будет у Верхомира в подмастерьях — и учится у него управлять Жругром. Только так, другого пути нет.
Нет — значит нет. Ладно, после избавления от иллюзий хотя бы цель перестала скакать туда-сюда, остановилась и стала достаточно чёткой. Навна перенастроилась и начертала уицраорский слой с грозным Жругром посредине, охватившим щупальцами буквально всё там. А выше изобразила свой слой, то есть соборный мир, и в нём себя, предельно несчастную и испуганную:
— Вот так оно есть сейчас. А будет вот так…
От её слоя вниз вытянулись словно две руки и, крепко обняв пространство Жругра, соединились под ним. Получился как бы хомут на Жругре. И на том хомуте Навна изобразила Верхомира. После чего и себя исправила — теперь она на рисунке лучезарно улыбалась. Впрочем, не только на рисунке:
— Жругр в своём слое делает, что считает нужным, разве я спорю? Нисколечко. Но я лучше знаю, что ему нужно, и с помощью Верхомира всё Жругру объясню… хочет он понимать или нет, а поймёт… он ведь вообще-то хороший, только иногда забывает об этом.
Она вдохновилась новой целью, уже не так переживала из-за сходства Верхомира со Жругром, вспомнила об их различии. Для уицраора государство важнее страны, он может угробить Русь ради своих затей. А для Верхомира Русь — родная страна. Пусть о её развитии он не очень заботится, но защищать готов всегда. А сейчас дело поворачивается так, что защищать её надо, прежде всего, как раз от буйства Жругра.