Часть 11. ПУТЬ ДОМОЙ
В ГОСТЯХ У СЕБЯ
Навна парила над северной половиной Руси. Примерно так же, как тогда, когда впервые увидела русскую Дингру. И тоже зимой. Но сейчас Дингра большая, сильная… и чужая. Она считает явно чрезмерным внимание Навны к Жругретте и сильно обижена на свою бывшую няньку и воспитательницу — и объяснять что-либо бесполезно, кароссы такого не понимают. Потому Навна здесь как в гостях. Страшно быть гостьей в своём настоящем доме. Надо поскорее сюда возвращаться — и приводить в порядок дом, расшатанный раздвоением руси. Ладно, самой ей понятно, что народ Дингры и народ Жругретты — две части народа Навны, русского народа. Но многие ли ещё это как следует сознают? Ведь народ должен представлять собой одну кровнородственную общность. А теперь таковых уже определённо две. Две руси? Или одна — русь, другая — нет?
Навна с грустной иронией вспоминала, как в первое столетие Руси беспокоилась из-за того, что многие всё ещё считают себя словенами, а не русью, что это вносит раскол, и надеялась его преодолеть. А вот теперь она видела настоящее, действительно ужасающее и притом всё нарастающее, раздвоение народа. Пока северяне и южане спорили из-за того, кто из них настоящая русь, — ещё ничего. Хуже стало, когда северяне почувствовали, что терпят в этом споре поражение, и среди них распространилось мнение, что лучше уж вообще не считаться русью, нежели слыть русью второсортной.
Кем тогда считали себя новгородцы? Новгородская первая летопись, повествуя о событиях 1060 года (война с чудью), ещё именует новгородцев и псковичей русью. Позднее их отчуждённость от руси нарастает. В это время новгородцы (как и галичане, полочане и прочие) — так называемый земельный этноним, то есть люди ощущают себя просто новгородцами и никем более, как их предки были просто словенами. Но пока хотя бы не ставится под сомнение то, что Новгород — русский город, поскольку Русью ещё считалась вся отчина русских князей. Такое вот сложное и даже противоречивое самосознание — современного читателя тогдашних летописей это может вогнать в ступор. Но корень всей сумятицы один — упомянутое раздвоение руси. Покончить с ним можно, лишь вернув на север сам княжеский род (его верхушку, прежде всего), русскую дружину, русскую столицу.
И притом северная русь всё более дробилась. Где сейчас Русомир как некий единый идеал хотя бы северной руси? Раньше он определённо существовал и жил в Новгороде, поскольку его периферийные варианты были весьма слабо выражены да и не ставили под сомнение первенство новгородского Русомира. А теперь низовцы, смоляне, а отчасти и псковичи, сильно отличны от новгородцев и подчиняться им не склонны. Посему тот Русомир, что в Новгороде, — для них не идеал, а раз так, то его теперь правильнее именовать всего лишь новгородским Русомиром. Нет более единого Русомира, есть новгородский, низовский, смоленский, да и псковский уже прорисовывается. И у каждого своё отношение к власти.
А на какую из ипостасей Русомира Навне следует опираться для возвращения, кто протянет ей руку навстречу, из её дома? Видимо, низовский Русомир. А если не сможет? Есть запасной вариант. В Смоленске вече не так своевольно, как в Новгороде, а склонность к единовластию не так сильна, как в Низовской земле. Может, лучше направить стопы Жругра в Смоленск. Время покажет, а пока главная беда в том, что те стопы слишком увязли в южном чернозёме.
Переяславское княжеское гнездо к тому времени превратилось в россыпь гнёзд — потомки Владимира Мономаха разлетелись по Руси.
Забегая вперёд, замечу, что север оказался к ним несравненно ласковее юга. Те сыновья Мономаха, жизнь которых протекла на юге Руси (то есть почти все), оставили малочисленное и скоро угасшее (а может, ушедшее в тень) потомство или не оставили его вовсе. Но двое — Мстислав Великий и Юрий Долгорукий — с детства оказались связаны с севером и провели там большую часть жизни; первый обосновался в Новгороде, второй в Суздале. У обоих дети очень многочисленные и деятельные, именно их потомки в последующие века правили большей частью Руси.
Вот эти два гнезда — новгородское и суздальское — Навна давно уже опекала столь же усердно, как раньше переяславское. Внушала княжичам: будьте как ваши отцы, но уясните, что Русь — здесь! Сейчас Мстислав уже в Киеве, но один его сын, Всеволод — в Новгороде, а другой, Ростислав — в Смоленске, у обоих семьи, так что и их Навна отнюдь не забывает. Благодаря этим княжеским гнёздам чувствует себя на севере всё-таки не совсем гостьей.
Но как же трудно объяснить князьям, что Русь — здесь, во владениях Русомира, если сам он во всех его ипостасях отрицает те правила, которыми держится княжеский род!
Завершив очередной полёт над своим-чужим домом, Навна решительно сказала Жругру:
— Я хочу домой. На север.
— Мой дом в Киеве, — ответил Жругр не менее категорично.
Спорить Навна не стала, понимая, что уткнулась в предел своей власти над Жругром (ну не может даже приручённый уицраор быть абсолютно послушен), а про себя подумала:
«Где мой дом — там и твой, ведь ты мой конь, не забывайся. Ты упрям, а я упрямее… и сильнее, потому что на саму Землю опираюсь».
— А вот я всегда помню, что мой дом там, где твой, — напомнил ей Жарогор. — Если этот Жругр будет упираться — заменим и его.
— Нет, — ответила Навна. — Мы уведём его домой.
И Яросвет намекает, что Жругра от Киева всё равно не оторвать, лучше уж вырастить прямо на севере замену ему. Навна противится, измышляет способы увлечь-таки туда нынешнего своего коня… вот чувствует, что и на этот раз не сумеет, но всё равно пытается его вразумить и тем спасти.
ФРАНЦИЯ СХОДИТ С НЕБЕС
Собравшись увести Жругра на север, Навна, по своему обыкновению, поглядывает на других собориц — не делали ли они чего-то схожего? И видит, что тут брать пример можно, в какой-то мере, разве что с Беллы. Её небесная Франция буквально в последние десятилетия ощутимо расширяет своё присутствие в земном мире, поскольку обзавелась там мощным орудием — уицраором Бартрадом. Он не пререкается с Беллой из-за того, где его дом, ощущает себя именно уицраором Франции.
Правда, Бартрад специально для того выращен Аполлоном во Франции. Так что опыта перевода в свою страну уже существующего уицраора (или хотя бы существующей уицраорской династии) у Беллы нет. А династия Франкаора (из него одного состоявшая) осталась в прошлом. Если бездумно копировать такой подход к делу, то надо заменить Жругров новой династией. Такой вариант Навна отвергает с порога. Она вдумчиво изучает жизнь Франкаора, всячески стараясь прикрутить к ней счастливое продолжение, в котором уицраор франков избегает гибели, сумев стать таким, каким он нынче нужен Земле, — то есть взяв на себя роль, которую в реальности сейчас выполняет Бартрад. Словом, творит альтернативную историю, в которой Франкаор таков, что действительно годится как проводник для Жругра.
Но настоящий Франкаор неразрывно связан с франками и не мог их пережить. Он превратил их из племенного союза в военно-управленческую элиту, господствующую почти над всем западом христианского мира. При Карле Великом достиг своей цели — и угодил в яму, поджидающую любого успешного уицраора, — зазнался, не мог разглядеть новую задачу, поставленную перед ним Землёй, — и отстал от жизни. Он не замечал, что франки, взлетев на такую высоту, стали ускоренно растворяться в покорённом населении.
Тогда в земном мире Франция ещё пребывала в весьма призрачном состоянии. А вот Германия при Карле стала превращаться в нечто осязаемое. Раньше она (как целое) была вовсе абстракцией — ввиду розни между германскими племенами. Но, будучи объединены под франкской властью, они начали более-менее сознавать свой общий интерес. На месте разобщённых германоязычных племён начинает складываться мало-мальски чувствующий своё единство народ — немцы. А с единством приходит сознание своей силы, навевающее незатейливую мысль: франки — такие же немцы, как и мы, почему же господа половины Европы — только они, а не мы все? И в самом деле — саксы, тюринги, швабы и прочие не так уж отличались от франков, а потому их манил тот же путь. Зарождается уже немецкая элита, поглощающая франкскую (вернее, её восточную часть, связанную с Германией).
И Гагтунгр проявляет здесь всё большую активность. Он долгое время не уделял особого внимания руинам западной половины Римской империи, предполагая, что они будут захвачены той или иной внешней силой, а что-либо своё тут едва ли вырастет. Но теперь заинтересовался Франкаором, хочет перехватить его у Сил Света. Впрочем, поначалу противостояние между Гагтунгром и Аполлоном с Беллой приглушённое, нередко они даже действуют в согласии. Объяснение тому простое: за предыдущие столетия силы хаоса настолько раскромсали этот регион, что наводить порядок приходилось любому, кто желает построить тут что-то масштабное — хоть светлое, хоть тёмное. Создание империи Карла Великого поддерживали как Аполлон с Беллой и Вестой, так и Гагтунгр; обе стороны, как водится в подобных случаях, старались использовать друг друга — с тем, чтобы впоследствии прогнать в шею.
Тут следует прояснить намерения сторон.
По плану Аполлона, при слиянии франков с местным населением в Галлии и Германии сложатся новые народы, а в Италии народ Весты усвоит-таки от франков идею династии. Так в идеале. В реальности у Весты дела шли вразнос, никакой единой власти в Италии не предвиделось, а в Германии Соборной Души пока вовсе нет. Поэтому демиург сконцентрировался на самом перспективном — помогал Белле. Та усердно сращивала Франкию с Галлией, создавая на их стыке уже зримую, земную Францию, способную обзавестись собственной французской властью.
Гагтунгр подлаживается под складывающиеся здесь условия — а они уникальны. Власть почти над всем западом христианского мира в руках людей, связанных между собой сложнейшей системой взаимных обязательств — как правило, наследственных. У каждого своя отчина, и все они переплетаются. Здесь не вертикаль, а целая сеть связей между людьми. Гагтунгр в ней путается, поначалу жаждет её порвать, ему требуются люди, не знающие никаких отчин, а знающие только приказ сверху. Но сеть слишком прочна — и Гагтунгр понял, что должен покамест приспособиться к ней. Он применяет свой обычный приём — абсолютизирует то, что планирует в дальнейшем уничтожить. Возводит наследственные права каждого в абсолют. Уже говорилось, как эти взаимосвязи мешали прямой связи Фрейи с каждым человеком; разумеется, и у других Соборных Душ та же беда. А Гагтунгр намерен сделать эту преграду вовсе непреодолимой. Он вынашивает, упрощённо говоря, идею всеевропейского дворянства, ни с каким народом не связанного. Каждый в такой системе чтит права и обязанности, от предков доставшиеся, и уважает подобные права у других (и требует соблюдения соответствующих обязанностей) — в чём замыкается полностью, а Соборной Души у него вовсе нет — он же просто дворянин, он вне народов. А свысока глядя на народы, не понимает самого смысла их существования. Внеэтническая элита подавляет народы, формируя под собой внеэтническую же массу простого населения — там просто люди такого-то графа, такого-то барона и тому подобное, без всякого сознания своей принадлежности к какому-либо народу. Чему очень способствуют последствия деятельности Гагтунгра ещё в римскую эпоху — у большинства людей этого региона никакого определённого представления об их этнической принадлежности просто нет. А Германии в такой схеме отводится роль главного бастиона всеевропейского дворянства.
Аполлон с Беллой видят такую угрозу — но видят и то, что превращение Германии в нечто дееспособное косвенно помогает и нисхождению в земной мир Франции. Ведь если немцы в самом деле объединятся, поглотив живущую в Германии часть франков, то кто тогда для них галльские франки? Какие-то окраинные немцы, да ещё и не вполне настоящие — очень уж многое переняли у галлоримлян. Естественно, галльские франки не желают становиться вторым сортом, стараются остаться элитой — для чего им в такой ситуации надо ещё глубже интегрироваться с галлоримлянами, превращаться в их дворянство. Что и требуется Белле — её Франция прямо подпитывается такой интеграцией.
Вот и получается, что превращение Германии в нечто реальное могло чрезвычайно подстегнуть реализацию планов как Гагтунгра, так и Аполлона с Беллой. А Франкаора оно загоняло в гроб. Он воспринимал франков как нерушимое подножие его престола; а оно уже крошилось — и он проваливался в прошлое вместе с франками, теряя значимость как для светлых сил, так и для тёмных.
Отрыв уицраора от реальности привёл к тому, что от него откололись два мятежных сына, которые опирались не на превращавшихся в фантом франков, а на общности, набиравшие силу, — жителей Галлии и Германии. Битва при Фонтене в 841 году — переломный момент; тут два отпрыска Франкаора побили его до полусмерти. Скоро народился третий его сын, принявшийся высасывать из отца последние соки. Дети Франкаора поделили его владения, что выразилось в Верденском договоре 843 года. Он и принёс Франкаору смерть. Не потому, что держава франков оказалась поделена на части (само по себе это не представляло угрозы для выстроенной Франкаором системы — та допускала всякого рода временные разделы по династическим причинам), а потому, что из этих частей две — Галлия и Германия — устойчивые, не желающие никогда более подчиняться одной власти — независимо от династической обстановки.
Однако история продвигалась вперёд финтами. Дети Франкаора взяли верх потому, что отставали от жизни существенно меньше, чем отец, — но отставание и у них ощутимо, это ещё не те уицраоры, которых сейчас нужны Аполлону. Галльский франкаорит считал свою связь с Галлией временной, надеясь в будущем подчинить себе всю бывшую франкскую державу. Подобные мечты лелеял и его засевший в Германии брат. Оба зарятся на опустевший трон отца, не замечая, что под ним — пустота. Но им не позволяют насмерть схватиться за тот трон, держат одного в Галлии, другого в Германии. Они, однако, гнут своё — и потому тоже обречены, — их заместят уицраоры, которые действительно сознают свою связь один с Францией, другой — с Германией, а не просто пристёгнуты к этим странам в силу преходящих обстоятельств. Однако агония этой уицраорской династии растянулась из-за того, что никак не получалось её заменить — и Франция, и Германия уясняли каждая своё единство медленно, вырастить собственных уицраоров не получалось.
Наконец в Германии с избранием Саксонской династии народился новый уицраор Тевтор. Вырастил его Аполлон. Он внушил Тевтору, что Галлия — закрытая для него страна Беллы, и лезть туда бессмысленно. Тевтор расправился с германским франкаоритом и стал повелителем Германии.
Влияние Аполлона на Тевтора весьма слабо, так что тот весьма склонен заниматься не обустройством Германии, а внешней агрессией. Ломился он и на восток, постепенно истребляя или онемечивая славян. Более всего ему в этом препятствовала Ванда, которая к тому времени вырастила с помощью Аполлона своего уицраора. Не будь Польши, дранг нах остен развивался бы куда успешнее.
Но более всего Тевтора манит Италия. Там в пору его рождения творился бедлам, выражавшийся, кроме прочего, в страшном разложении папской власти, а с нею, в немалой степени, — и церкви вообще; а тем временем арабы захватили Сицилию и даже местами закреплялись в самой Италии. Обзавестись собственным дееспособным уицраором Весте всё не удавалось, и навести хоть какой-то порядок могла разве что внешняя сила. Уже при Оттоне I Тевтор взялся за Италию. В чём его тогда поддерживали как Аполлон, так и Гагтунгр. Аполлон — потому, что Италию в таком состоянии оставлять нельзя. А Гагтунгр, применяясь к обстановке и смене уицраоров, скорректировал порядок действий по достижению своей цели — сначала взять под контроль Германию, потом Италию и только потом Францию. На деле — увяз в Италии на века.
Вот теперь война Аполлона с Гагтунгром разгорелась по-настоящему. Но происходит как бы раздел сфер влияния — Гагтунгр силится создать нечто своё в Германии и Италии, Аполлон с Беллой — во Франции. Разумеется, каждая из сторон то и дело вторгается на территорию противника и вставляет ему палки в колёса, однако основные усилия направлены всё-таки не на подкопы под вражеское здание, а на возведение своего. Посему в борьбу за первенство между императорами и римскими папами Навна особо не вникала, ей куда интереснее история Франции, опыт Беллы.
Белла долго пыталась перевоспитать галльского франкаорита, чтобы тот осознал себя французским уицраором. Для чего следовало привязать к Франции правящую здесь ветвь Каролингов. Но не получилось. Каролинги упрямо держались за призрак империи франков, не желали осознать Францию и Германию самостоятельными сущностями. И Белла волей-неволей сделала ставку на графов Парижских — они гораздо прочнее привязаны к Франции уже потому, что не имеют каких-либо династических прав ни на что за её пределами. Они завладели престолом — так появилась династия Капетингов, действительно французская. И галльский франкаорит отдал концы — и вся династия Франкаоров с ним. Теперь в Галлии не было вовсе никакого уицраора, поскольку Капетинги и сами с трудом входили в роль королей и населением не очень-то признавались таковыми; королевский титул совсем выродился в условность. Но иначе как через такой провал Белле не достичь цели — и она упорно продиралась дальше.
— Если мне идти таким путём, — огорчилась Навна, — то надо растить на севере Руси вообще новую династию — из местных бояр, вероятно. Нет, так не годится; я перетяну на север нынешних князей, не стану их никем заменять. Столько времени потратила, воспитывая княжеский род… начинать то же с нуля — это же кошмар.
— Кошмар, — согласилась Белла. — Мне ли этого не знать. Конечно, лучше было сохранить власть за Каролингами — они привыкли управлять, а люди привыкли им подчиняться. Но это оказалось невозможным. Однако у тебя всё по-другому, так что может и сумеешь.
В самом деле по-другому. Белла не смогла привязать к Франции чужого ей уицраора и род Каролингов, не ею воспитанный, — и потому поневоле их заменила. У Навны и уицраор и княжеский род — свои, — и она рассчитывает, что сможет повернуть их к коренной Руси.
Лет тридцать назад, когда Франция и Капетинги до того дозрели, Аполлон вырастил уицраора Бартрада — которого и подарил Белле. С тех пор становится всё яснее, на чьей стороне перевес в западноевропейском соревновании между силами света и тьмы — Гагтунгр в Германии и Италии, по большому счёту, топчется на месте, тогда как Аполлон с Беллой во Франции заметно уходят в отрыв.
Навна пристально разглядывает Бартрада — и, само собой, уже видит за ним своего исправленного Жругра. Конечно, полное сходство невозможно — уже оттого, что один этнор, другой — геор. И лишних иллюзий лучше не питать — многие недостатки Франкаора налицо и у Бартрада; что ж, и переселение Жругра на север не сделает его идеальным, такова жизнь. Лишь бы привязался к коренной Руси так же прочно, как Бартрад — к Франции, — вот что судьбоносно.
ДНЕПРОВСКИЙ ВОДОВОРОТ
В 1132 году Мстислав Владимирович скончался. Оставалось ещё четверо сыновей Мономаха. Старший из них, Ярополк, занял киевский стол, а Переяславль по лествичному праву причитался Вячеславу — он теперь второй в роду. Русских богов это вполне устраивало — сыновья Мономаха довольно молоды, так что Киев в их руках надолго, а Мстиславичи и Юрий (ставший третьим по старшинству) с потомством пусть дальше обживаются на севере. Когда очередь на верховную власть дойдёт до них, то они, пожалуй, в Киев уже и не поедут, станут управлять Русью из Смоленска или Суздаля, и вот так, относительно плавно, Жругр переберётся на север, хочет он того или нет.
Оно и сбылось бы, будь Русомир к тому готов. Но поскольку он с Властимиром по-прежнему не в ладах, то даже вроде бы приросшие к северу князья чувствуют там себя не очень надёжно и их тянет на юг словно магнитом. И Мстислав стремился обустроить свой род на юге. Перед смертью он договорился с Ярополком, что тот отдаст Переяславль старшему Мстиславичу — Всеволоду, который таким образом становится и наследником киевского стола, отсекая от него младших сыновей Мономаха.
Правда, Всеволод Мстиславич раньше целовал крест Новгороду, что будет княжить в нём до смерти. Но перспектива киевского княжения перевесила, и он отправился в Переяславль. Вячеслав стерпел такое нарушение своих прав, а вот Юрий Долгорукий — нет. Ведь, отдав сейчас Переяславль, он тем самым навсегда отказывался от верховной власти над Русью — за себя и за своих потомков. Правда, чувствуй он себя на севере достаточно прочно, мог бы и не ввязываться в драку. Вопрос тогда решился бы проще. Если по смерти Ярополка Вячеслав опять самоустранится от борьбы за полагающееся ему по праву и в Киеве сядет Всеволод, то Юрий скажет: старший в роду — я, а где старший князь — там и столица, то есть в Суздале, а кто там в Киеве княжит — не так важно. Но у Юрия логика та же, что и у Мстислава: теряя связь с югом, теряешь всё. Так что манипуляции с переяславским княжением он воспринял как смертельную угрозу своему семейству — и выгнал Всеволода из Переяславля. С этого и начала постепенно раскручиваться грандиозная междоусобная война, растянувшаяся на десятилетия. Она так или иначе затронула всю Русь, но в центре её — борьба за Киев. В ходе её стало окончательно ясно, что реальная сила — только у тех двух ветвей Мономахова рода, которые тесно связаны с севером. Они и бились за Киев друг с другом и с черниговскими князьями, а южные ветви Мономашичей мало что значили.
Именно с началом этой войны сложилось представление о Руси как только Среднем Поднепровье. В «Повести временных лет» ничего подобного ещё нет; там Русь — вся подвластная русским князьям территория. В продолжающих «Повесть» летописях сначала то же самое. Но с тридцатых годов XII века появляются и даже становится обычными упоминания о том, что кто-то, к примеру, пошёл из Суздаля в Русь, или из Руси в Новгород, и прочее в том же роде. А жители так узко понимаемой Руси (скорее — их верхний слой) порой именуются русью в противоположность тем же новгородцам, галичанам и прочим. Сопоставление всех подобных фрагментов показывает, что под Русью в узком смысле стала подразумеваться относительно небольшая территория по среднему течению Днепра — с Киевом, Черниговом и Переяславлем посредине. Причём такое видим во всех дошедших от того времени летописях, где бы те ни были созданы (есть, правда, нюансы, но тут ни к чему в них углубляться, сути они не меняют). Похоже, такое восприятие Руси тогда распространилось повсеместно — хотя параллельно продолжало существовать и прежнее, широкое. Подобное переосмысление имени собственной страны не могло произойти без самых веских причин, но в чём они заключаются?
Почему вдруг только это пространство стало зваться Русью — загадка. Какого-либо политического единства оно тогда собой не представляло. Более того — Чернигов был одним из главных недругов Киева, а вскоре наступил глубокий разлад также между Киевом и Переяславлем. Уже потому эта среднеднепровская Русь не могла отстаивать свои интересы как одно целое, да и нет даже намёка на то, что у Киева, Чернигова и Переяславля тогда имелись некие интересы, общие именно для них, а для других русских городов чуждые. Так что причины такого «сжатия Руси» следует искать не в тогдашней ситуации, а в прошлом. А что раньше объединяло эту — и только эту — территорию? Лишь то, что именно здесь издавна оседали переселенцы с севера — сама русь и её союзники, затем здесь обрусевшие. К примеру, уместно глянуть «Повесть временных лет» за 988 год — где Владимир строил крепости для этих переселенцев, и сравнить с территорией Руси в узком смысле. Русь в узком смысле — пространство, заселённое княжеской русью, — во всяком случае, она составляла здесь хотя бы верхний (городской, дружинный) слой населения.
Объявляя Русью только Среднее Поднепровье, необычайно громко заявила о себе как о самостоятельной, от князей не зависящей силе южная, днепровская, княжеская, дружинная (по-разному её можно назвать) русь, — народ Дружемира и Жругретты. И не от хорошей жизни заявила — княжеский род явно от неё уходил, уже и столичный статус Киева под вопросом, что для южной руси — крушение. Она же элитарна по самой своей сути, она всегда представляла собой окружение князей (прежде всего — главных, старших), которые живут здесь, а управляют всей громадной Русью и доходы получают отовсюду. Если ядро княжеского рода (а с ним и столица Руси) уйдёт отсюда и будет тут обычная периферия, то что делать южной руси? Часть уйдёт к новой столице, часть, оставшись на месте, растворится в местном населении, но в любом случае у княжеской руси как целого нет будущего, если Киев перестанет быть столицей.
А наименее связанная с югом часть княжеской руси — переяславская — в ходе этой смуты на глазах переориентируется с Киева на Суздаль. Почти постоянно в Переяславле княжат сыновья, а потом и внуки Юрия Долгорукого. А переселения оттуда в Низовскую землю приняли такой размах, что там возник город Переяславль (Залесский), причём даже реку, на которой его построили, переименовали в Трубеж для пущего сходства с южным Переяславлем. А зачем переселялись? Угроза со стороны степи — не объяснение: она как раз стала меньше, чем в прошлом. В XI веке половцы порой громили даже объединённые войска главных русских князей, о чём в следующем столетии могли разве что мечтать, но почему-то тогда переяславцы не хотели бежать на север, а теперь побежали? Да не было никакого бегства. Переяславль изначально возник как придаток русской столицы, то есть, на тот момент, — Киева. Переяславцы держались за Киев именно как за столицу, и даже, вместе со своими князьями, достигли в нём господствующего положения. Поняв, что в столицу начинает превращаться Суздаль (затем — северный Владимир, что сути не меняет), переяславцы потянулись в Низовскую землю.
Между тем появлялись претенденты на престол Жругров.
Надо отметить, что отношения в семействе второго Жругра своеобразны. Да уже само существование какого-то подобия семейства — явление для уицраоров довольно редкое. Обычно в роду Жругров (как и в прочих уицраорских династиях) каждый стремится побыстрее прикончить остальных и остаться один. Но второй Жругр унаследовал от отца огромные владения, удерживать которые, при своём довольно мирном характере, ему было сложно. Поэтому один за другим нарождаются жругриты, которые, отхватив себе часть территории, живут там в относительном мире с отцом и друг с другом. Иногда убивают друг друга, но какого-то стремления каждого истребить всех прочих не наблюдается. Старший из таких жругритов — полоцкий, потом понемногу появляются другие. Однако тут жругриты лишь по происхождению, не по натуре — какой это жругрит, если не пытается занять престол Жругров? Скорее псевдожругрит. Жругр таких не боялся.
Но в ходе этой смуты от него стали отделяться уже настоящие, опасные жругриты. Похожие на отца и друг на друга, поскольку не предлагали какого-то радикального переустройства страны, вопреки обыкновению кандидатов в уицраоры. Причина их появления в ином. Вспомним — Жругр не мог сойтись с Навной в том, где их дом. Так вот, каждый из жругритов отвечал на этот вопрос по-своему. Посему именовать их лучше в зависимости от того, кто из них где видел свой дом, а значит — центр Руси. Но и у самой Навны нет чёткого ответа на вопрос, куда именно на север переселяться, а с нею сомневается и Жарогор, и равняющихся на него жругритов родилось сразу двое — низовский и смоленский.
Низовский жругрит появился на свет за два года до смерти Юрия Долгорукого. Тогда его сын Андрей Боголюбский без разрешения отца отправился из Вышгорода во Владимир, увезя с собой икону Богородицы (с тех пор известную как Владимирская). Этот жругрит намеревался превратить в центр Руси Низовскую землю, а столицей её считал северный Владимир. Он хотел объединить под своей властью северную половину Руси, а по возможности и южную.
Смоленский жругрит заметно умереннее. Он прямо не отказывал Киеву в праве быть столицей, но добивался, чтобы в нём правили князья из смоленской ветви княжеского рода — Ростислав Мстиславич, а затем его потомки — Ростиславичи. Смоленск должен в этом смысле пока занять место Переяславля, а превращение его в настоящую столицу Руси откладывалось на более отдалённое будущее.
Оба эти жругрита хотели помочь Навне вернуться домой. Низовский — кратчайшим путём, смоленский — обходным, не столь ухабистым. Но у низовского, именно из-за такой его решительности, нет взаимопонимания с привязанным к Киеву Дружемиром, без поддержки которого жругрит сильно рискует сломать себе шею на этом кратчайшем крутом пути. Так что дружина Жарогора перетекает частью в Смоленск, частью в Низовскую землю.
А вот волынский жругрит отделился от Жругра просто из-за его ослабления, вопреки воле русских богов. Он воплотил в себе и начал активно раскручивать всё ту же придавленную было идею полного отрыва Руси от её северных корней, замыкания её на юге, а вернее — на юго-западе, и сближения с католическим миром. В звании столицы Киеву волынский жругрит пока прямо не отказывал, тем более что имел в Киеве много сторонников, но вообще Киев изначально сильно связан с севером и потому для этого жругрита подозрителен. Он увереннее чувствовал себя дальше к западу.
Ещё был черниговский жругрит — самый скромный из всех. Он лишь короткое время пытался достичь верховенства, а вообще был отчасти похож на псевдожругрита.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ОПОЛЬЕ
В 1167 году Мстислав Изяславич Волынский занял киевский стол. Новгородцы попросили его сына Романа себе в князья.
— Соглашайся, конечно, — сказал Мстиславу Жругр. — Новгород должен быть привязан к Киеву.
— Зачем нам Новгород? — отговаривает Мстислава волынский жругрит. — Только перессоришься из-за него со всеми, а дело того стоит? На юге надо закрепляться, а не на край света лезть.
Мстислав всё же отправил сына в Новгород. И действительно перессорился с другими князьями настолько, что против него составилась мощная коалиция — Андрей Боголюбский с братьями, Ростиславичи, младшая (новгород-северская) ветвь Ольговичей (старшая осталась в стороне) и ещё некоторые князья. Причём они условились, что Андрей останется на севере, а в Киеве посадит своего младшего брата Глеба. По тогдашним понятиям это означало, что Киев более не столица, а «пригород» (подчинённый город) северного Владимира. Так понимал дело низовский жругрит. Смоленский не стал спорить, полагая, что сейчас главное — убрать отца, а там видно будет, долго удерживать Киев низовский жругрит едва ли сможет.
Итак, Андрей остался дома, а объединённое войско многих князей двинулось к Киеву. Жругр растерян. Он уступил бы, претендуй на Киев сам Андрей. Но допустить, чтобы Киев перестал быть столицей, — немыслимо. Поэтому Жругр требовал от Мстислава дать открытый бой, невзирая на очевидное неравенство сил. Что делать после почти неизбежного разгрома — Жругр не думал, он уже отключился от реальности. Вот тогда волынский жругрит открыто выступил против него, потребовав обороняться с городских стен. Это для Жругра тоже выглядело дикостью. Киевский князь — по определению сильнейший на Руси. Если он неспособен в чистом поле отстаивать своё право на великое княжение, то должен уйти. Не пристало называться киевским князем, прячась за городскими стенами, — никто так доселе не поступал. Укрепления Киева вообще не предназначались для использования их в междоусобицах. А у волынского жругрита логика другая. Он стремился подчинить себе всю юго-западную Русь и рассматривал Киев как просто один из главных городов своих владений, причём окраинный. Так что отношение к Киеву у него прагматическое. Если в данном случае уместно использовать столицу как оборонительный рубеж — значит, так тому и быть. Но, судя по соотношению сил, вероятно поражение — и что дальше? Ведь, по тогдашним представлениям, взятый копьём (захваченный с бою) город принято было брать на щит (грабить).
А разграбление какого-либо крупного русского города — явление по тем временам исключительное. Большинство самых значительных городов Руси такой участи никогда (до монгольского нашествия, во всяком случае) не подвергались. Усобицы редко били прямо по основным городам, а крупнейшее достижение внешних врагов за всю удельную домонгольскую эпоху — взятие волжскими болгарами Мурома в 1088 году. Самые беспокойные соседи Руси — половцы — вовсе никогда не могли взять какой-либо большой русский город. Вероятно, и для киян мысль о том, что их город окажется у кого-то на щите, ещё недавно казалась глупой — неужто они нарвутся на то, чего и более мелкие города успешно избегают?
Но волынской жругрит именно под это и подводил Киев. Жругр в ярости набросился на него. Схватка происходила лишь в душах людей: сторонники Жругра, видя, что он совсем запутался и не может указать никакого разумного выхода из положения, начали переходить к его сопернику (некоторые, впрочем, к другим жругритам) — сначала немногие, потом и остальные. Поскольку биться за Жругра оказалось почти некому, волынский жругрит убил его без серьёзного кровопролития. Мстислав, следуя указаниям этого жругрита, попытался обороняться в Киеве, но неудачно. В итоге Киев взяли копьём и на щит, чего вовек не случалось.
Для Навны это была катастрофа, затмившая даже гибель Жругра. Навна хотела просто уйти из Киева, а вовсе не разорять его. И не желала короновать никого из жругритов уже не только потому, что затруднялась сделать выбор, но и потому, что не могла простить им это злодейство.
— Они сами виноваты, нечего было подставлять Киев, используя его словно какую-нибудь пограничную крепость, — оправдывались жругриты. — И вспомни, сколько низовцев кияне перерезали 12 лет назад — не на войне, а просто так. А Игоря Ольговича убили всем городом самым зверским образом — разве можно с князем так поступать, где ещё на Руси такое возможно? Да кияне кругом виноваты, а потому так им и надо! И нам даже и не удержать было войско от грабежа. Раз копьём — значит и на щит. Так от века ведётся, не мы это выдумали.
— Можно было сделать исключение из правила, — не уступала Навна. — Это же Киев… а впрочем, что вам, зверюгам бездушным, объяснять.
Причём оба жругрита друг на друга вину перекладывают, то есть даже этот свой совместный разбой каждый пытается себе на пользу обернуть. Ещё бы, корона Жругров одна, а их двое, и мысль эта каждого из них свербит как злющая заноза, о которой ни на миг не забыть.
Затем они взялись за Новгород. Правда, он отбил нападение, но, нуждаясь в хлебе, привозимом из Низовской земли, согласился принять угодного им князя. А потом эти жругриты, естественно, набросились друг на друга — что проявилось в конфликте уже между Андреем и Ростиславичами. Получив под Вышгородом хорошую трёпку, низовский жругрит уполз на родину. А там поднял мятеж низовский псевдожругрит, желающий вовсе отделить Низовскую землю от Руси, превратить её в подобие Полоцкой земли. Он убил Андрея Боголюбского, а затем попытался привести к власти его племянников, князей-изгоев, — им за пределами Низовской земли ничего не светит, так что они заинтересованы в её изоляции. Но схватка завершилась победой настоящего низовского жругрита и вокняжением последнего остававшегося в живых сына Юрия Долгорукого — Всеволода (которого потом прозовут Большое Гнездо). Ему закрываться от остальной Руси ни к чему, ведь Киев для него — отчина.
Впрочем, тут уже окончательно стало ясно, что самая ценная отчина — вовсе не Киев, а само по себе право на верховную власть. Одно от другого оторвалось полностью. Всеволод признавался старейшим в роду Мономаха (в который входили и Юрьевичи, и Ростиславичи, и Изяславичи), и никого не заботило, что он в Киеве даже не показывается, не говоря уж о том, чтобы пытаться занять киевский стол. Всеволод стремился влиять на киевские дела, не более того. Переяславль тоже почти постоянно находился в его власти. И в Новгороде обычно правил его сын или вассал, и Рязань, и Муром от него зависели.
Русские боги короновали низовского жругрита — третьего Жругра.
Перед смертью Всеволод Большое Гнездо хотел поделить свои владения между сыновьями строго по лествице: старшему, Константину — Владимир, второму, Юрию — Ростов, и так далее.
— Мало он тебе даёт, — сказал Константину Жругр. — Низовская земля должна быть в одних руках. А нельзя взять всё, так хотя бы требуй вдобавок к Владимиру ещё и Ростов.
— Правильно, — поддержал низовский Русомир.
Константин их послушался. Не сумев его вразумить, Всеволод завещал Владимир Юрию. После смерти Всеволода Жругр сказал Константину:
— Ты старший, а княжение у тебя — будто у младшего; неужто стерпишь?
Константин потребовал у Юрия Владимир, от Ростова при этом не отказываясь. Началась усобица. Жругр подзуживал и Константина, и Юрия, в расчёте на то, что сцепятся насмерть и кто-то из них в итоге завладеет всей Низовской землёй. Навна, естественно, старалась Всеволодичей примирить. Они слушали и её, и Жругра, так что усобица не утихала, но и не слишком разгоралась. Разрешилась она она вмешательством Ростиславичей и Новгорода, которые вместе с Константином разгромили его братьев на реке Липице. С точки зрения Жругра, это означало, что смоленский жругрит вместо него решил, кто из Всеволодичей главный. Униженный и растерянный Жругр угрюмо созерцает осколки своего хитроумного замысла, уже и Жругром себя не очень ощущает.
Навна пригрозила ему:
— Наше терпение на исходе. Если помешаешь Всеволодичам хотя бы теперь мирно договориться, мы тебя низложим и коронуем смоленского жругрита.
Жругр уже прямо не прекословит, только кивает на низовского Русомира:
— Я рад тебя послушаться, но он мешает.
Навна сказала тому Русомиру:
— Ты всё ещё веришь, что сила в единовластии, а от лествицы — один беспорядок? А погляди — сейчас Ростиславичи вас побили, и немудрено — они всех сильнее на Руси, а ведь никто так не близок к Властимиру, как они. От Властимира сила у князей, не от единовластия.
Действительно, Ростиславичи уже несколько десятилетий ближе к княжескому идеалу, чем любая другая ветвь рода русских князей. По сравнению с другими жили они дружно и притом могуществом тоже превзошли всех.
— Ты или помоги Всеволодичам стать такими же дружными, как Ростиславичи, — завершила Навна, — или я назначу главным смоленского Русомира, а то замучилась уже с тобой.
Конечно, это очень плохо, когда рядом со Жругром не уступающий ему силой жругрит, а Русомир расщеплён на ипостаси, из которых ни одна не является точно главной. Но нет худа без добра — в таких условиях можно хотя бы надавить на Жругра и низовского Русомира, напоминая о том, что выбор в их пользу может быть пересмотрен. Причём теперь, после разгрома на Липице, это подействовало. Низовский Русомир признал правоту Навны, а тогда и Жругр, поскольку кивать более не на кого, окончательно ей покорился. Наконец-то Навна его оседлала.
Атмосфера в Низовской земле начала меняться на глазах, сыновья Всеволода примирились. Не нарушился мир и после того, как Константин умер и во Владимире вокняжился Юрий; он жил в согласии с младшими братьями и сыновьями Константина. Словом, лествица упрочилась и в Низовской земле.
Теперь Навна мечтала побыстрее избавиться от сборища Русомиров и Дружемиров, заполонивших её теремок и всё запутавших, затоптавших саму идею единства народа, единого народного идеала. Таковой теперь надо вырастить из низовской ипостаси Русомира.
Навна каталась на Жругре по столь памятному ей Суздальскому Ополью.
— А дальше надо объединять Русь, — мечтала она. — Имею в виду — Низовскую землю, Новгород, Псков, Смоленск, Рязань, Муром, вот так примерно… Яросвет, ты что так на меня глядишь? Я в чём-то неправа?
— Ты вообще-то совершенно права. Вообще-то. Но на самом деле, похоже, объединять Русь придётся для другого и по-другому, — ответил Яросвет, с тревогой посматривая на восток, затянувшийся то ли грозовыми тучами, то ли дымом пожаров. Великая степь становилась другой — куда более страшной.