Часть 10. БРАТЬЯ БОРИСА И ГЛЕБА

БЛИЖНИЕ И ДАЛЬНИЕ

Навна осматривается в своём Мире жизненного пути. Первый из четырёх шагов к Ближнему раю сделан: Русь более не стремится к завоеваниям, сосредоточилась на себе. На очереди второй шаг: прочно сцепить власть с народом. Русский княжеский род должен быть связан прежде всего с населением своей страны, а не с иностранными элитами. Насколько тяжело такого достичь, Навна знает из истории других стран.

    Чтобы уяснить суть проблемы, достаточно глянуть на любого из князей — как он связан с Русью?
    Связь эта многоступенчата. Взаимопонимание со своей ближайшей роднёй, потом с дружиной, потом со своим городом, и так далее — а в итоге с Русью как целым. И всегда, на любой ступени, есть соблазн потрафить более близким за счёт тех, кто (в том или ином смысле) подальше, — а чем это оборачивается?
    Те, кто ко князю поближе, могут разнообразными способами использовать его власть в своих узких интересах. Причём зачастую ни князь, ни эти более близкие даже и не замечают творимой ими кривды, искренне считают себя правыми — поскольку попросту не сознают попираемых потребностей тех, кто от князя подальше. К примеру, князь может потакать злоупотреблениям своего окружения, дружины — и восстановить против себя население. Или пристрастно разрешать разногласия жителей своего стольного города с городами более отдалёнными. И тому подобное. Очень трудно быть справедливым, всех понять и рассудить по правде. Куда легче опираться на тех, кто поближе, — тем самым делая своими врагами тех, кто подальше, — а их очень-очень много.
    Чем такое чревато — видно хотя бы по случившемуся незадолго до того в соседней Польше. Там отрыв власти от народа обернулся вовсе разгромом правящего слоя и даже временным крушением христианства — и лишь с огромным трудом удалось потом восстановить государственность.

А Русь может провалиться в подобную яму?

Казалось бы, братство князей устраняет эту угрозу. Ведь любая дружина на Руси так или иначе подчиняется тому или иному представителю русского княжеского рода (иначе окажется вроде как бандой). Да, так оно и воспринималось в народе — монополия русского княжеского рода на власть (а значит — на право иметь войска) к тому времени укоренилась в сознании людей прочно. Правда, у вятичей и некоторых других племён и городов ещё очень долго сохранялись собственные ополчения, но это силы чисто локальные, порядку во всей стране никак не угрожающие. Крупная, опасная для всей Руси смута разразится лишь при условии, что её возглавит тот или иной представитель княжеского рода — только вокруг него и объединится достаточно людей. Если князья едины, то такого смутьяна среди них не найдётся — и усобицы не будет. А на Руси сейчас эта проблема хоть и не решена, но сильно сглажена: повести за собой недовольных может кто-то из второстепенных князей — и это опасно, но куда страшнее было бы, будь к тому склонен кто-либо из сыновей Ярослава Мудрого — чего как раз нет.

    Но опасность подкрадывается с другого боку: становясь ближе друг другу, князья рискуют оторваться от народа, поскольку взаимопонимание с ним уже не является для князя вопросом жизни и смерти.
    Раньше от этого было не увернуться: хочешь преуспеть — ищи поддержку у кого только можешь; не соберёшь вокруг себя достаточной силы — и власти не получишь, и, скорее всего, самоё жизнь потеряешь. Своего рода естественный отбор, стимулировавший каждого рождённого в княжеском роду вникать в нужды людей, отстаивать их интересы, тем самым зарабатывая авторитет. Это мудрёное искусство и тяжёлая работа, отнюдь не всякий станет так утруждать себя без необходимости — а она улетучилась. Какая волость князю причитается по старшинству — той и правит; а есть ли у него взаимопонимание хотя бы с населением своей волости (тем паче — с Русью в целом) — второстепенно.
    Выходит, для отдельно взятого князя отчуждение от народа теперь куда менее страшно — но всему властвующему роду он грозит катастрофой. Не будет прочной смычки с народом у каждого князя — оторвётся от страны и княжеский род как целое — и люди сбросят его, а без него и сама Русь рухнет.

И многие полагают, что панацея тут одна: элитам разных стран надлежит выручать друг друга. На Руси восстание — польские князья или венгерский король, а то и германский император, помогут (не задарма, конечно) подавить; а коли восстание где-то у них — русские князья пособят утихомирить бунтовщиков (и тоже что-то с того поимеют). Получается интеграция русских князей в западную элиту — с перспективой полного растворения в ней.

    Не только люди, но и многие обитатели русского метафизического мира в той или иной степени ведут дело к такому варианту — сознательно или по недомыслию. Эти грешен и Жругр, и Властимир, и Дружемир, и прочие; но каждого из них можно так или иначе завернуть на верный путь (и Навна даже примерно представляет как, а Яросвет — и подавно) — только хаоссу нельзя.
    Эта вечная врагиня Навны наущает правителей безмятежно наслаждаться властью, не считаясь с подданными — особенно дальними. Она может превратить в рассадник хаоса тех самых людей, от которых больше всего и зависит порядок в стране (то есть превратить правителей в кривителей, как будет сказано через несколько веков по подобному поводу), и тем самым отлучить князей от Руси, довести дело до всеобщей смуты.
    — Ничего у тебя не выйдет, — посулила Навна хаоссе. — Я знаю, как воспитывать князей, — и они будут править по правде, и люди на Руси — хоть бы и самые дальние — будут им ближе иностранных королей и герцогов… смейся-смейся, я этот твой дурацкий смех много раз слыхала; сначала смеёшься — потом взвоешь. Хохотала, когда я говорила, что князья перестанут убивать друг друга? А ведь перестали — и над этим уже не хохочешь; и теперь ненадолго это твоё веселье.

    Навна вошла в теремок и строго посмотрела на Властимира:
    — Буду и дальше тебя, Властимир, усиленно воспитывать. Ты сейчас для меня самый главный из идеалов… цени это… и слушайся меня. Научил князей относиться друг к другу более-менее по-братски — научишь их и на любого землепашца смотреть как на родного человека. Да-да, научишь — я лучше знаю твои способности.
    И тяжко вздохнула, вспомнив про хаоссу. Та влечёт князей (и даже сам княжеский идеал) по линии наименьшего сопротивления, Навна — с помощью Бориса и Глеба — тянет ввысь, что, как ни крути, намного труднее.
    А чтобы успешно тянуть ввысь, нужен чёткий план. Что именно делать и с чего начать?

ЛИШНИЙ ВЫБОР

Яросвет подсказал:
— Сравни Ярославичей с Всеславом, соедини их достоинства, отбросив недостатки, — и увидишь, какими тебе следует воспитывать князей.

    Сравнение с полоцким князем Всеславом имеет смысл, лишь если учитывать своеобразие Полоцкой земли.
    Когда-то Владимир Святославич поручил управлять ею своему сыну Изяславу. Что само по себе не очень существенно (другим сыновьям креститель Руси тоже раздавал земли, но это же всё временно) — однако Изяслав угодил туда, где люди настроены жить в основном сами по себе, хоть и не отделяясь от Руси вовсе. А для этого им надо обзавестись собственной ветвью русского княжеского рода. Так что Изяслав там прижился, а его потомки вовсе вросли в Полоцкую землю, стали её естественной верхушкой — и полочане ценили их, не желали допускать к себе каких-то иных князей.
    Сейчас в Полоцке княжит внук Изяслава — Всеслав Брячиславич.

    Что ж, сравним.
    Ярославичи дружны между собой, мыслят и действуют в масштабе всей Руси — но вот с подданными не очень ладят. Ведь те исходят из своих чисто местных, узких соображений, не желают (да и не могут — тут же понимание дела требуется, умение охватить мыслью всю Русь) поступаться чем-то ради блага всей страны — и часто князья отвергают их просьбы, тем самым множа число своих недоброжелателей. Правда, у Святослава и Всеволода с этим не совсем худо, а вот у Изяслава отношения с Киевской землёй очень разладились — и предостаточно желающих вовсе его свергнуть.
    У Всеслава наоборот: его не смущает то, что полочане оглядываются на благо всей Руси даже ещё меньше, чем кияне, он идёт навстречу их чаяниям — и потому популярен. Но при таком подходе ему не видать согласия с Ярославичами — и тем более с Русью вообще.

— В любом случае князю приходится выбирать, на население ориентироваться или на согласие с другими князьями, — сказала Навна. — Ярославичи и Всеслав делают выбор — каждый по-своему. Они же воспитаны по-разному, в разной обстановке.
— А надо, чтобы князь вообще не делал такого выбора. Сам княжеский идеал должен отвергать необходимость выбора.

Навна разглядывает своего нынешнего главного ученика, то есть Властимира. Почему он не в силах уже сейчас убедить князей, что упомянутый выбор — лишний?
Собственно, Властимир и сейчас учит, что князю лучше всего поддерживать согласие как с остальными князьями, так и с подданными; но как-то вяло учит, не настаивает — ибо видит, что в реальности следовать такой установке всё равно никто не в состоянии. И потому, высказав сие благое пожелание, Властимир тут же снижает планку: если не можешь избежать такого выбора — значит, всегда выбирай братство князей; вот это — уже обязательно. Такому указанию и следуют братья Ярославичи, твёрдо ставя общерусские интересы над любыми местными и стремясь по любому вопросу выработать единое мнение — и зачастую получая обратный эффект в виде разлада с жителями свои владений.

Вот так оно есть сейчас. А как будет?

    Навна привычно улетела в светлое будущее, где Властимир не робко советует, а настоятельно требует от каждого князя жить в согласии и с другими князьями, и с жителями своей земли. Не умеешь — значит, ты не князь, нельзя тебе доверить никакую волость. И князья такое требование успешно выполняют… но благодаря чему? Вот в настоящем не могут, а в будущем почему могут?
    Из современности слышится подсказка демиурга:
    — К примеру, переяславские князья с детства вникают в нужды Переяславской земли, учатся о ней заботиться — и в то же время общаются с другими князьями, учатся вместе с ними защищать от бед всю Русь. Черниговские князья — точно так же, и прочие тоже. Словом, князь является в полном смысле переяславским (или каким-либо ещё) — и в полном смысле русским; одно другому не противоречит, нет необходимости выбирать одно из двух.
    Навна подправила будущее соответственно этому — и при виде получившейся картины вмиг вывалилась в современность:
    — Какие ещё переяславские князья, какие черниговские? Княжеский род распадётся на ветви, каждая из которых прирастёт к своей части Руси?
    — Да.

    Это придаёт горьковатый привкус новой мечте: Навна понимает, какие угрозы княжескому братству создаёт прирастание одних князей к одним землям, а других — к другим.
    — А иначе никак?
    — Вообще никак. Князь должен с рождения привыкать именно к своей части Руси.

Да, Русь — она очень разная; требовать от князя, чтобы он хорошо понимал крайне разнообразные (и нередко друг другу противоречащие) потребности всех её жителей, — это, пожалуй, слишком. Что ж, будем делать, как решил Яросвет. А привкус… ничего не поделаешь — у любой мечты, наверное, какой-то привкус найдётся — если в мечту вдуматься.

Но с чего начинать такое преображение княжеского идеала? Надо, чтобы кто-то из князей двинулся в том направлении — лишь потом туда пойдёт, увлекая за собой уже всех, и сам идеальный князь Властимир. Надо под таким углом зрения хорошенько приглядеться ко всем князьям — и взрослым, и детям.

    — Яросвет, а ты ведь неспроста приводил в пример именно Переяславль и Чернигов?
    — Неспроста. Союз переяславских и черниговских князей — вот что сейчас нужно более всего.

    Понятно. Однако такому плану многое мешает. Одно только предположение о неких черниговских и переяславских князьях приведёт в ярость очень многих — и в земном мире и в метафизическом. И уж кто точно взбеленится, так это Жругретта.

ЖРУГРЕТТА

Ещё в конце княжения Ярослава Мудрого, а особенно после его смерти, в Киеве и вокруг него всё отчётливее прорисовывалась то ли особая ипостась Дингры, то ли даже в каком-то смысле её дочь — некая квазикаросса, частично отделившаяся от Дингры. Можно назвать её Жругреттой — поскольку тесно связана со Жругром. В мире людей её появление означало, что княжеская русь превращалась в довольно замкнутую кровнородственную общность, весьма обособленную от основной руси.

Раньше княжеская русь объединялась в основном напрямую вокруг Жругра, то есть была сплочена не столько родством, сколько властью. Она постоянно втягивала в себя как местную полянскую и северскую верхушку, так и переселенцев с севера. Последний отмеченный в летописи случай серьёзной подпитки княжеской руси со стороны Дингры — заселение степного пограничья при Владимире. Впрочем, едва ли можно сомневаться в том, что и при Ярославе, всю жизнь тесно связанном с Новгородом, пополнение южной элиты выходцами с севера продолжалось; но это уже последние затухающие волны переселений.
В переводе на язык метафизики такие миграции на юг означали, что пытающаяся обособиться от Дингры Жругретта раз за разом отступала, поскольку в ряды княжеской руси вливалось множество людей, у которых родня — на севере. Потом люди эти обживаются на юге, для их детей родина — уже здесь, они привязываются родством к старой княжеской руси — а значит, к Жругретте… но тут новый поток «людей Дингры» (так их Жругретта воспринимала) из коренной Руси. Однако сейчас, около середины XI века, такое почти прекращается и Жругретта всё явственнее обособляется от Дингры, становится довольно самостоятельной сущностью.

Вообще-то, отделение некой квазикароссы — да ещё и элитарной, встающей между Дингрой и Жругром, имеющей перспективу со временем превратиться в особую кароссу, — явление очень опасное; русский народ должен представлять собой единую кровнородственную общность. И если Навна признала необходимость в Жругретте, то лишь на время и под сильнейшим давлением обстоятельств, связанных как раз с утверждением братства князей. Дружина, то и дело пополняемая со стороны людьми, которым надо в ней самоутверждаться, уже по сути своей склонна к войнам и переворотам. Чтобы настроиться на упорядоченное управление страной под руководством живущих в согласии князей, дружина должна стать в целом потомственной. Новые отношения внутри княжеского рода требуют установления подобных порядков и в дружине. А потомственность дружины (а с нею — княжеской руси вообще) как раз и предполагает обособление Жругретты. Вот и получается, что Жругретта необходима для превращения княжеского рода в единую сплочённую силу. Слишком уж взаимосвязаны князья и дружина. Немыслимо такое, что князья почитают Бориса и Глеба, а дружина — Святополка Окаянного. Она в таком случае непременно найдёт среди князей кого-то, желающего стать новым Святополком, в крайнем случае — выдвинет бастарда или самозванца. Новые правила княжеского рода могут работать, лишь будучи приняты также и дружиной.
Потому Навна скрепя сердце Жругретту и признала — пока.

    Всё это сильно напоминало Навне само рождение русского народа. Тогда суть состояла в том, что надо самим растить детей, а не надеяться на приток людей со стороны. Сейчас здесь, по большому счёту, то же самое. Пополнения с севера перестали играть былую роль, княжеская русь превращалась в самодостаточную силу, от Новгорода уже не особо зависящую. Вот только на сей раз это вызывало у Навны противоречивые чувства, ибо Жругретта — не Дингра, она не объединяет русский народ, а раздваивает. Чем больше крепнет Жругретта — тем сильнее раздвоение.
    Северная русь издавна привыкла, что исключительно она и есть настоящая русь, её образ жизни — истинно русский, а на юге — всего лишь её дружина, живущая не столько по-русски, сколько по приказам князя. Но княжеская русь, набравшись сил и превратившись в относительно потомственную общность, привыкает считать истинной русью именно себя, а северную русь — то ли своим тыловым придатком, то ли вообще не русью, а словенами. Две части руси рвут Навну пополам.
    — Чего я боялась, то и стряслось, — скорбит она. — Северная русь и южная уже сильно похожи на два разных народа. Словно две руси. И чем дальше, тем хуже. И временами кажется, что и меня уже две. Как собрать себя опять воедино? Да как — для начала — хотя бы помешать дальнейшему раздвоению?!

А для этого надо обуздать Жругретту. Она вкупе с Дружемиром делает русскую дружину единым целым, не желающим слышать ни о какой самостоятельности Переяславля и Чернигова.
Русская дружина достаточно монолитна. Один и тот же боярин запросто может фигурировать в летописи как черниговский или переяславский, а потом уже как киевский — и наоборот; то есть и бояре, и дружинники вообще часто перемещались из города в город. Естественно, кто-то мог быть больше связан с одним городом, кто-то с другим, но в целом это всё одна дружина. Для неё Киев, Чернигов и Переяславль — неделимое целое. Насколько остро это сознавалось, увидим, когда рассказ дойдёт до появления в следующем веке версии о том, что Русь — только здесь, вокруг этих трёх городов, и нигде более. Пока до такого ещё вроде не додумались, но и сейчас русская дружина готова была буквально любой ценой удерживать Чернигов и Переяславль в подчинении у Киева.

И что делать? А надо вспомнить, что дружина — лишь весьма небольшой верхний слой населения тогдашнего ядра Руси, то есть Среднего Поднепровья; имеются там и другие силы. Какие именно?

ПЕРЕЯСЛАВСКОЕ ГНЕЗДО

Волны переселенцев из северной Руси накладывались на гораздо более многочисленное коренное население, а оно там разное: на правобережье Днепра — полянский племенной союз, на левобережье — северский; причём отношения между ними, судя по всему, теплотой не отличались. Основная, обосновавшаяся в Киеве часть княжеской руси втянула в себя полянскую племенную верхушку, а осевшая в Чернигове — северскую. От былого полянско-северского противостояния пошло отчуждение между уже русскими Киевом и Черниговом, которое и в последующие века не было преодолено.
Это неудивительно, если учесть, что вполне русским там был лишь верхний (дружинный) слой. В какой степени сознавала себя русью основная масса населения — вопрос сложный. Во всяком случае, даже в XII веке летописи именуют основную его часть чаще всего просто христианами. Земля — Русская, князья — русские, города — русские, войско — русское, а большинство населения — почему-то просто христиане. Например, не раз в летописях говорится, как во время усобиц князья призывают друг друга примириться «ради земли Русской и ради христиан» — именно в такой форме. Или сообщается, что половцы постоянно гонят из Русской земли в плен христиан — а потом в степь идёт русское войско и этих христиан освобождает. Словом, если просто пашешь землю, то из этого ещё не следует твоя принадлежность к руси, а вот если с оружием в руках охраняешь мирный труд этого пахаря — тогда следует. Таким образом, даже тогда хотя бы частично сохранялось понимание руси именно как дружины (с её семьями). А в более раннее время — и подавно.

Иначе дело обстояло с третьей группой княжеской руси — переяславской. Она сложилась там, где многочисленного местного населения не было, — на степном пограничье. При Владимире северная русь, варяги, словене, кривичи, вятичи, чудь в большом числе перемещались на юг и заселяли крепости, возводимые близ степной границы — по Суле, Десне, Трубежу, Стугне и другим рекам. В итоге все обрусевали (во всяком случае, потом в летописях тут упоминается только одна русь). Это в основном военная колонизация, пополнение русской дружины с расселением её в тех местах, где она вероятнее всего могла потребоваться. Причём переселенцы сохраняли тесные отношения с землями, откуда пришли. Если кияне и черниговцы отличались друг от друга из-за того, что оказались связаны с разными группами коренного населения, то переяславцы — из-за сильнейшей связь с севером. Дальнейшую русскую историю (вплоть до монгольского нашествия) невозможно понимать без учёта упомянутых различий.

А Навне такого рода различия очевидны. В самом буквальном смысле: она видит мир, так сказать, в соборном спектре, а там разные части Руси светятся по-разному — поскольку души у людей в разных краях весьма несхожи. Больше всего родственных Навне душ — на севере, и где их много в одном месте — значит, там город. Естественно, ярче всех светится Новгород. Увы, с тех пор как главным учеником Навны сделался Дружемир, её связь с северным царством Русомира заметно ослабла — но и поныне самая широкая и глубокая опора русской богини именно там. А к югу соборное пространство в её глазах сильно темнеет: да, тут тоже славяне и с Русью они связаны — но нет с ними у Навны прочного взаимопонимания. И только совсем на юге ещё созвездие родственных душ — в Переяславле и вокруг него. Пусть несопоставимо меньшее, чем на севере, но очень важное — потому что пересекается с другой, совсем иным светом сияющей и иными колоколами звенящей россыпью русских душ — тех, что равняются на Дружемира.

И потому Переяславль Навна лицезреет как мост между Киевом и севером Руси. Пусть с точки зрения географии подобное несколько чудно, но в глазах Соборной Души тут самый настоящий мост, по которому ядро Руси перейдёт на север. И как именно перейдёт, тоже ясно:
— Столицу можно будет переместить на север тогда, когда люди там смогут держать государственность на своих плечах. Так будет, когда они усвоят, на чём государство стоит и как его оберегать. А чтобы усвоили, им следует побольше участвовать в общерусских делах — а общерусские дела там, где старшие князья. Северяне будут помогать возвышению переяславских князей — и учиться по ходу дела, вникать в дела власти. Когда достаточно вникнут, ядро княжеского рода переместится на север — и столица будет там.

Так что атмосфера в Переяславле особая. В других краях свет теремка Навны гораздо сильнее замутнён — из-за того, что там люди игнорируют кого-либо из самых значимых обитателей теремка; а в Переяславле хорошо ощутимо влияние и Русомира, и Дружемира, и Властимира. Конечно, до гармонии между исходящими от них потоками энергии далеко: даже сами эти идеалы (особенно Русомир) друг с другом не очень ладят, а равняющиеся на них люди — тем более. Но замечательно уже то, что Переяславль озарён светом всех этих идеалов.
Отсюда особое внимание Навны к переяславскому княжескому гнезду — семье Всеволода Ярославича. А сын у Всеволода долгое время был всего один — Владимир, по прозвищу Мономах (второй, Ростислав, на 17 лет младше). Ни о ком Навна не заботилась больше, чем о нём.

СКРЕПЫ КНЯЖЕСКОГО РОДА

Разумеется, князья смогут обеспечивать мир на Руси лишь при условии, что сами ладят между собой.
Начало положено — они больше не истребляют друг друга, а правят страной совместно. Но пока согласие в огромной мере держится тем, что сейчас главные князья — родные братья. Ярослав Мудрый так и наставлял сыновей: живите дружно, ведь вы все от одного отца и одной матери. А вот к другим представителям княжеского рода Ярославичи должны относиться тоже по-братски — или как к посторонним? Всеслав Полоцкий приходится им лишь двоюродным племянником; и ещё есть родной племянник — Ростислав Владимирович (его отец — старший из сыновей Ярослава Мудрого, умерший раньше отца). Они для Ярославичей тоже свои или как? И ведь у самих Ярославичей подрастают сыновья; они друг другу уже всего лишь двоюродные братья, так полагается ли им относиться друг к другу по заветам Бориса и Глеба? Очевидно, что если понимать братство князей лишь как единство родных братьев, то на нём согласие простоит недолго.

    Родство вообще не может служить главной основой для братства князей.
    Конечно, если глянуть вскользь, то вроде очевидно: раз князья все сродни друг другу, так на родстве единство и должно держаться. Но загвоздка в том, что они — родственники исключительно по мужской линии (позже, с разветвлением княжеского рода, часть браков будет заключаться внутри него, но это мало изменит общую картину) — а такое уточнение меняет дело в корне. Присмотримся внимательней.
    К примеру, вышеупомянутые Всеслав и Ростислав приходятся друг другу троюродными братьями — зато у каждого из них своя более близкая родня вне княжеского рода; так с чего бы им больше считаться друг с другом, чем с этой роднёй? И то же самое скоро будет у внуков Ярослава, а у правнуков — тем паче. Родственные чувства больше растаскивают русский княжеский род в разные стороны, чем сплачивают.

Поэтому Яросвет с Навной и не делают основную ставку на родство. Они настаивают на ином понимании братства князей: те братья в том смысле, что обязаны все вместе беречь Русь — их общую отчину. Тут слияние идей побратимства и кровного родства: князья объединены общим делом — и притом происходят от одного предка. А чтобы они были едины, каждому князю положено считаться с другими князьями больше, нежели со своей даже ближайшей некняжеской роднёй.
А первейшая заповедь, которой князья обязаны придерживаться неукоснительно, — ни при каких обстоятельствах не убивать друг друга. Такое считалось братоубийством. Для князя любой другой русский князь (будь он ему в реальности хоть семиюродный племянник) — брат (или, в зависимости от возраста и положения в княжеской иерархии, — отец или сын), тогда как, допустим, родной брат жены — не более чем шурин. Если князь убьёт того шурина — это просто убийство, а если кого-то из русских князей, то тут, независимо от реальной степени родства, — братоубийство.

Однако согласие между князьями возможно лишь при наличии чётких правил распределения волостей — иначе возникнет такая путаница, что на каждую волость станут с равным основанием претендовать семеро князей. И тогда все, даже и не желая того, передерутся. Самые чувствительные в ужасе постригутся в монахи, чтобы в этом не участвовать, а остальные точно начнут резать друг друга, даже Борис и Глеб их остановить не смогут. Разве что Жругр в итоге наведёт уже иной порядок с помощью нового Святополка.

Самое строго соблюдаемое из таких правил — законнорожденность. Бастарды никаких прав на власть не имеют. Заодно этим исключалась возможность появления самозванцев. Уместно сравнить с Норвегией той эпохи — там хорошо видно, к чему ведёт отсутствие подобного правила. На Руси хотя бы из-за этого не было больших проблем.

    А вот с понятием отчины сложнее.
    Первоначально Навна предпочитала толковать этот вопрос просто и справедливо: вся Русь — отчина всего княжеского рода и она делится между князьями по старшинству, которое понимается буквально — как исключительно разница в возрасте.
    При таком раскладе и Всеслав Полоцкий имеет право на киевский золотой стол, если когда-нибудь окажется самым старшим. А Ростислав тогда в княжеской иерархии сразу после сыновей Ярослава — как старший из его внуков. Во-первых, так справедливо, а во-вторых, так страна не распадётся на устойчивые уделы, потому что не получится прирастания разных ветвей княжеского рода к тем или иным частям Руси.

    Однако насчёт неизбежности такого прирастания уже говорилось, да и буквальное понимание старшинства Яросвет считает неуместным:
    — Запутается всё — и тогда тебе не удержать Жругра в узде. Нет, тут нужна поправка: у каждого князя право лишь на ту волость, где княжил его отец.
    — Так что же, теперь Ростислав теряет право на Киев — только потому, что его отец рано умер?
    — Да, Киев Ростиславу не отчина.
    — Это же несправедливо!
    — А я и не говорю, что справедливо. Я говорю, что без такого уточнения правил они скоро перестанут работать и всё развалится. Тут здравый смысл, а не справедливость.
    Навна привыкла, что если уж Яросвет настаивает на столь неприятных вещах, то он всё уже продумал и иного выхода точно нет. Но она глядит на Ростислава и отмечает:
    — Ростислав вовсе не согласен, что ранняя смерть отца уменьшила его права. Он старший из внуков Ярослава — и потому считает себя главным из них.
    — И зря. На чём его претензии основаны? Сначала ему очень повезло: родился в княжеской семье и потому получил огромные права. Но этого он особо не замечал, это для него как бы само собой разумелось. Потом не повезло: отец умер, не достигнув старшинства, и права у Ростислава несколько уменьшились. А вот такое для него уже несправедливость, для устранения которой он готов на кровопролитие. А надо рассуждать иначе: сначала Бог дал мне много, потом какую-то небольшую часть забрал назад; как можно первого не замечать, а на второе обижаться, да ещё и в драку лезть? Нет уж, если ты князь и пользуешься правами, которые есть у князей, то изволь соблюдать правила, на которых княжеский род держится.
    — Ты прав… — согласилась Навна печально. — Настолько прав, что немногие тебя поймут…
    Яросвет развёл руками: что попишешь, демиурги то и дело оказываются в такой ситуации — как вроде слишком умные, запредельно и неуместно правильные. И сказал:
    — Борис и Глеб помогут понять. Они самой жизнью пожертвовали ради мира на Руси; да, лишь земной жизнью, но разве просто от неё отказаться, особенно если иной жизни ещё не видал? А от Ростислава жертва требуется заметно меньшая.
    — Но он считает, что всего лишь добивается того, что ему положено, а на чужое не покушается. И ведь очень многие люди мыслят с ним в унисон.
    — Да, очень многие. Так что будет немало потрясений, пока до всех дойдёт, что иначе нельзя.

ЯРОСЛАВИЧИ

Первая усобица возникла через десятилетие после смерти Ярослава Мудрого.
Ростислав с двумя влиятельными боярами — Вышатой и Пореем — собрал большую дружину и захватил отдалённую от основной Руси (и притом богатую) Тмутаракань, прогнав оттуда своего двоюродного брата Глеба, сына Святослава Ярославича. Глеб ушёл в Чернигов и скоро вернулся — с отцом и войском. Ростислав оставил город без боя, причём в летописи подчёркивается, что не из страха, а из нежелания поднять оружие против своего дяди. И это правда. Ростислав со своими сторонниками отстаивал понимание старшинства в буквальном смысле: кому из князей больше лет — тот и выше. На таком основании Ростислав отнял Тмутаракань у Глеба — как у младшего; а когда пришёл сам Святослав, Ростислав уступил ему город — как старшему. Ростислав рассуждал так: если Святослав хочет сам княжить здесь, то пожалуйста — он мой дядя, его старшинство я признаю, ему уступлю — но не Глебу. И ведь не в Тмутаракани дело, по большому счёту, тут дальний прицел — на верховную власть. Выставляя Глеба из дальнего причерноморского города, Ростислав тем самым прозрачно намекал: когда возьмёт Бог всех сыновей Ярослава — тогда именно старший из его внуков вокняжится в Киеве, а старший — я.

    На самом деле Святослав, естественно, не собирался тут на окраине княжить; он оставил в Тмутаракани Глеба и вернулся в Чернигов. Но вскоре Глебу пришлось последовать за отцом — Ростислав выгнал его повторно.
    Летопись отзывается о Ростиславе благожелательно, а когда он умер, несколько князей назвали своих сыновей в его честь. Похоже, что логика, которой руководствовался мятежный князь, многим импонировала — как простая и человечная; а её очевидные демиургу внутренние противоречия доходили до людей тяжело и медленно.
    Сложно сказать, как развивались бы события далее, но через два года Ростислава отравили греки, стремившиеся прибрать Тмутаракань к рукам. Сыновья его были ещё малолетними, так что многие сторонники Ростислава волей-неволей перешли на службу к Ярославичам, которые (насколько можно судить по дальнейшей карьере Порея и сыновей Вышаты) приняли их хорошо — лишний довод в пользу того, что они не особо и считались за мятежников; лествичный порядок отнюдь не настолько укрепился в умах людей, чтобы видеть в выступивших против него каких-то закоренелых злодеев.

Впрочем, самые непримиримые подались к Всеславу Полоцкому. Он тоже начал войну против Ярославичей, но потерпел поражение. Потом они пригласили его на переговоры, обещав безопасность и целовав на том крест, — но схватили и заточили в Киеве.
Это один из множества примеров того, насколько выше христианской клятвы князья ставили главный завет Бориса и Глеба. Крёстное целование попрали — это было отнюдь не в диковинку, хотя формально всячески порицалось — однако жизнь пленному князю сохранили: ладно, пусть мы клятвопреступники — но не братоубийцы же.

Теперь не оставалось вообще ни одного князя, который мог возглавить оппозицию Ярославичам. Но это означало лишь то, что язва загоняется вглубь. Ведь недовольные-то никуда не делись, и ежели жизнь покатится такой колеёй, то они могут пойти даже на крайность, на которую по доброй воле ни за что не решатся, — вовсе отринуть род русских князей как безнадёжно оторвавшийся от страны, выдвинуть претендентом на власть какого-нибудь иноземного князя или кого-то из местных предводителей. А это обернётся полным хаосом: править Русью не может никто, кроме тех, кто с рождения к тому готовится.

    Однако плен Всеслава продолжался немногим более года.
    В 1068 году русское войско во главе с Ярославичами потерпело поражение от половцев. И тут недовольство киян вырвалось наружу. Они решили прогнать Изяслава и возвести на стол Всеслава. Приближённые советовали Изяславу убить узника, пока не поздно, но киевский князь даже и в такой ситуации не захотел оказаться на одной доске со Святополком Окаянным. А раз так, остаётся лишь бежать — но куда?
    — Поезжай за Днепр, к братьям, — внушает Навна. — А дальше обсудишь с киянами, что к чему, уступишь в том, в чём виноват (а ты во многом виноват); и кияне тогда тоже уступят, не сомневайся, — ты же законный князь; и вернёшься в Киев.
    А хаосса гнёт своё:
    — Разве пристало князю договариваться с подданными, в чём-то перед ними каяться?! Этих крамольников надо проучить так, чтобы впредь и не помышляли бунтовать! И братья тут тебе не помощники — они же договариваться с бунтовщиками будут, а не карать. Нужно иноземное войско — оно подавит мятеж со всей лютостью. Польский князь Болеслав — твой родственник, он поможет!
    Изяслав послушал хаоссу, бежал в Польшу.
    Хаосса косится на Навну издевательски:
    — Ну, кто из нас сильнее?
    — Мы сильнее, — ответствует хмурая Навна. — Последней посмеяться у тебя никогда не выйдет.

    Вручив власть Всеславу, Киев тем самым выступил против Ярославичей вообще. Но восстание не перекинулось на Чернигов и Переяславль — там отношения князей с народом значительно лучше. Возник раскол самого ядра Руси — и он не мог тянуться долго: или Всеслав возьмёт в свои руки также левобережье Днепра — или ему и в Киеве не удержаться; тут должна быть какая-то одна власть.
    А Изяслав уже вёл к Киеву польское войско. Всеслав, трезво оценив расклад сил, бежал в родной Полоцк. Кияне в тупике. Как выкручиваться?
    Они обратились к Святославу и Всеволоду Ярославичам с мольбой: в том, что прогнали Изяслава, винимся, пощады от него не ждём, так что просим вас в Киев княжить, а откажетесь — тогда нам остаётся разве что зажечь свой город и податься в Греческую землю. Словом, страсти накалились до того, что грозили спалить Киев в буквальном смысле.

    Едва младшие Ярославичи выслушали киевских послов, как разразился давно назревавший конфликт между Жругром и Властимиром. По мнению Жругра, обратившийся за помощью к польскому уицраору Изяслав — изменник, так что Святослав и Всеволод должны от него отречься и взять власть над Русью в свои руки. Властимир же призывает их поддержать старшего брата, потребовать от киян, чтобы сдались на милость Изяслава.
    А Навна указывает иное: к брату следует относиться по-братски — но железно указать ему, что никто не имеет права разрешать внутрирусские распри с помощью иноземных войск. Младшие Ярославичи послушали Соборную Душу, отправили к Изяславу послов сказать: возвращайся в Киев, но не разоряй его, а поляков отправь восвояси; если же поведёшь их к Киеву, то знай, что мы свою столицу защитим.
    Сражаться против родных братьев Изяслав не захотел, польское войско отослал домой, а в Киев пришёл лишь с Болеславом и небольшой дружиной. Вот только уговор выполнил не полностью. Хотя город избежал разгрома, но сын Изяслава Мстислав, шедший в авангарде, казнил многих киян. Возможно, он зверствовал самочинно, однако по тогдашним представлениям отец нёс полную ответственность за действия сына, так что виноватым в глазах народа остался сам Изяслав.

И это ему припомнили, когда через несколько лет ситуация обострилась вновь. На сей раз Святослав и Всеволод вняли Жругру и выгнали Изяслава из Киева. Изяслав долго скитался по Европе, заручился поддержкой и римского папы, и императора, но только после внезапной смерти Святослава смог в 1077 году организовать поход на Киев. И повторилось отчасти то же: русское войско во главе с Всеволодом вышло навстречу, начались переговоры — и в итоге Изяслав снова, отправив союзников домой, вернулся на киевский стол без боя (и на сей раз без репрессий).

ЧЕРНИГОВСКИЙ УЗЕЛ

Главным узлом тогдашних противоречий стал черниговский вопрос. Огромная Черниговская земля (в неё тогда входили даже Муром и Рязань) явно стремилась к самостоятельности. Чему всеми силами противились Жругр, Властимир, Дружемир и Жругретта — а значит, и вся русская дружина. Дело в том, что без черниговских ресурсов — людских и прочих — станет слишком трудно оборонять степную границу. Хуже того — поскольку Чернигов всегда имел гораздо более тесные связи со степняками, чем Киев или Переяславль, то он мог, будучи предоставлен сам себе, и вовсе сделаться союзником половцев против своего старого соперника Киева — что чревато настоящей катастрофой для Руси. Поэтому для Ярославичей само предположение о развитии событий в Чернигове по полоцкому сценарию виделось кошмаром: если там обоснуются князья, которые запанибрата с местным населением, то Русь погибнет.

Смерть Святослава Ярославича затянула черниговский узел ещё туже. Хотя Святослав умер на киевском княжении, но оно же незаконное, в обход старшего брата; а раз до старшинства в роду он не дожил, то по лествичному праву его сыновья утратили возможность когда-либо занять киевский стол. Вот так подарок для тех, кто так или иначе недоволен сложившейся ситуацией и желает всё перетряхнуть, — сразу четверо (пятый пока малолетний) князей, которые только что считались такими же полноправными, как и сыновья Изяслава или Всеволода, вдруг в одночасье оказались изгоями. Готовые вожди для мятежа — причём с малых лет связанные с Черниговом, не желавшим смириться со своей подчинённой ролью и стремившимся отделиться, обзавестись собственной ветвью княжеского рода.
Но поскольку вплоть до неожиданной смерти Святослава его сыновья мыслили подобно другим полноправным князьям, в силу чего были далеки от сторонников самостоятельности Чернигова, то требовалось время, чтобы побороть это отчуждение. Так что первым возглавить сепаратистов попробовал другой внук Ярослава Мудрого — Борис Вячеславич. Но продержался он в Чернигове лишь 8 дней, был вынужден бежать в Тмутаракань, опять ставшую убежищем обездоленных и базой мятежа. Там уже находился Роман Святославич. А его брат Олег довольно долго оставался в Чернигове, вёл с Ярославичами переговоры, надеясь мирно получить для себя и братьев Черниговскую землю. Наконец уяснил, что ничего не выйдет, — и тоже отправился в Тмутаракань.

    Вскоре Олег и Борис с половцами двинулись на Чернигов. Разгромленный ими Всеволод Ярославич бежал в Киев. Старший брат его поддержал, и оба Ярославича выступили против племянников. Сражение произошло в октябре 1078 году на Нежатиной Ниве вблизи Чернигова. Войско Ярославичей победило, Борис погиб, Олег спасся в Тмутаракань. Но во время боя кто-то подъехал к Изяславу сзади и нанёс смертельную рану копьём.
    Конечно, насильственная смерть человека, стоящего на самой вершине власти, — не редкость в русской истории. Некоторых убивали и на войне. Но чтобы глава государства погиб в выигранном сражении — такого не случалось ни до того, ни после. Кто именно сразил Изяслава и почему того так плохо оберегали — неведомо, но на память сразу приходят прежние нелады этого князя с Киевом, а в особенности резня, учинённая его сыном десятилетием ранее. Похоже, ещё раз припомнили.
    Летописец особо подчёркивает, что Изяслав пал, не добиваясь большей власти или богатства, а выручая брата. Это правда: с точки зрения заветов Бориса и Глеба смерть Изяслава Ярославича — несомненно героическая. Но правда и то, что его смерти желали многие из сражавшихся бок о бок с ним — и он сам в том повинен. А Навна ясно видит обе эти правды и соединяет их в одну: такая гибель Изяслава — искупление грехов.

Роман Святославич вскоре тоже погиб, Олег был схвачен греками и увезён в Византию, а Тмутаракань Всеволод Ярославич взял в свои руки — и пока стало спокойно. Черниговский вопрос на время был придавлен — как пружина.

УСОБИЦЫ

    Теперь из сыновей Ярослава Мудрого остался один Всеволод. Он и занял киевский стол. Глава переяславского гнезда встал во главе Руси. Естественно, с ним в Киев пришло и множество переяславцев. Это открывало новые возможности перед Яросветом и Навной — но и перед Жругром тоже. Ведь и сами переяславцы, и (в гораздо большей степени) связанные с ними жители северной Руси меньше ценят братство князей, более склонны к единовластию — а значит, и Жругру поддаются легче.
    — Чернигов отдай своему сыну, — указал Жругр Всеволоду.
    — Нет, Ярополку Изяславичу, — возразил Властимир. — Он второй по старшинству князь, а Чернигов — второй по старшинству город.

    Безусловно, передачу Чернигова Владимиру легко было истолковать как назначение его наследником киевского великого стола, что и вовсе грозило обвалить единство рода Ярослава Мудрого. Но даже Яросвет и Навна не были готовы отстаивать это единство любой ценой.
    Дело в том, что род Изяслава очень прикипел не только к южной Руси, но и к элите Западной Европы, а с севером, с коренной изначальной Русью разлучился. Иначе говоря, он олицетворял склонность Жругретты к полному разрыву с Дингрой, становился центром притяжения тех сил, которых устраивало окончательное обособление княжеской руси от её северных корней. Так что эта ветвь княжеского рода воспринимается Навной как полузасохшая. Зато род Всеволода — ветвь вполне живая, способная превратиться в новый ствол родового древа русских князей.
    Навна разрывалась между противоречивыми побуждениями. С одной стороны, следует укреплять единство рода Ярослава Мудрого, а значит — строго соблюдать лествичный порядок. С другой — надо помогать своим, то есть переяславцам. Навна старается придерживаться золотой середины. А Жругру такие сомнения и терзания чужды. Он однозначно делает ставку на переяславцев, стремится к сосредоточению в их руках всей власти над Русью.

    А Всеволод прислушивается прежде всего к Жругру. Поэтому он отдал Чернигов своему сыну Владимиру — и тем самым сильно испортил отношения с сыновьями Изяслава. Затем в это противостояние вклинились ещё князья-изгои, стремившиеся отобрать у Ярополка его владения на юго-западе Руси. Жругр встроил изгоев в свою стратегию: чем больше земель они оттяпают у Изяславичей, тем слабее те станут и тем проще будет навсегда оттереть их от верховной власти.
    В конечном счёте Ярополка убили, предположительно по приказу одного из таких князей, Рюрика (сына Ростислава Тмутараканского). Это единственный за два столетия после преступлений Святополка Окаянного случай, когда кого-то из русских князей с достаточным основанием (Рюрик предоставил убийце убежище) подозревали в причастности к смерти другого князя. Конечно, для Навны это траур: в опекаемом ею княжеском роду — братоубийство; какой же пример князья подают народу?
    Князья-изгои поделили основную часть владений Ярополка, а последний уцелевший сын Изяслава Святополк очутился на княжении в Турове, что для него — по закону отныне второго в русском княжеском роду человека — та же ссылка. Переяславское гнездо поднялось очень высоко. Но — ценой бесцеремонного и крайне опасного нарушения лествичных порядков. Взаимопонимание Навны со Всеволодом заметно разладилось: сколь бы она ни сочувствовала переяславцам, но опасалась, что они забыли меру и доведут Русь до взрыва. Хорошо хоть, что Владимир понимал Навну лучше, чем его отец.

    В 1093 году Всеволод Ярославич умер. Владимир Мономах, владея (вместе с братом) Черниговом и Переяславлем и находясь на момент смерти отца в Киеве, мог захватить верховную власть. К чему его Жругр и побуждает.
    Казалось бы, чего бояться Святополка, который сидит среди болот Полесья с небольшой дружиной. Но тот, подобно отцу, наведёт на Русь поляков (и не только), а на Руси за него множество принципиальных сторонников лествичного права.
    Владимир послушал Навну и Властимира, а не Жругра, не стал пускаться в заманчивую авантюру, ушёл в Чернигов, уступив Киев Святополку. Это сдвиг в верном направлении — но только первый.

Вскоре началась война с половцами. В битве на реке Стугне старшие русские князья были разгромлены, Ростислав Всеволодич там погиб. Потом Святополк с киевским войском попробовал взять реванш — и вновь понёс полное поражение. Ослабленные главные князья оказались не в состоянии и далее удерживать под спудом черниговскую пружину — и та распрямилась. Олег Святославич (ещё задолго до того вернувшийся из Византии и захвативший Тмутаракань) с половцами осадил Владимира в Чернигове. Видя, что город не удержать, Владимир согласился уйти в Переяславль, а Олег обещал ему безопасный проход. О дальнейшем Мономах живописно повествует в своём «Поучении детям»:

И вышли мы в Борисов день из Чернигова и ехали сквозь полки половецкие, 100 человек, с детьми и женщинами. И (половцы) облизывались на нас словно волки, стоя у перевоза и на горах. Бог и святой Борис не выдали меня им в добычу, невредимы дошли мы до Переяславля.

Олег легко мог покончить с Владимиром — хотя бы половецкими руками, сам вроде как оставшись в стороне. Но даже такое замаскированное братоубийство он не счёл допустимым. С небес на него смотрели Борис и Глеб — и сама Навна. А для неё такой поворот дела выглядел кошмаром не только потому, что братоубийство. Выполнение плана Яросвета сильно осложнилось бы в случае смерти Владимира: если он погибнет, не достигнув старшинства, то род Всеволода Ярославича станет изгойским и законное право на киевский стол окажется монополией Святополка Изяславича, а затем только его потомков. И тогда перед русскими богами встанет тяжкая дилемма: как-то искать общий язык с родом Святополка или добиваться верховной власти для Мономаховичей вопреки закону. Так что Навна перевела дыхание лишь после того, как за Владимиром закрылись ворота Переяславля.

    А вскоре произошла смена власти также в Новгороде. Там какое-то время княжил Давид Святославич — брат Олега, в отличие от него живший в мире с главными князьями. И вот новгородцы поставили на его место старшего сына Владимира — Мстислава.
    С точки зрения соперничества ветвей княжеского рода эти два события противоположны по своему значению: в первом случае один Святославич выгнал Владимира из Чернигова, а во втором, наоборот, сын Владимира занял место другого Святославича в Новгороде. Но Навна же совсем под иным углом зрения смотрит — и видит, что в действительности оба сдвига в одном направлении, правильном. Чернигов — отчина Святославичей, а Новгород издавна связан с Всеволодичами; вот оба города и достались кому следует. Словом, наметилось — хоть и стихийно — естественное размежевание между потомками Святослава и Всеволода Ярославичей: тем и другим — их отчина.
    Однако мало кто был способен видеть ситуацию в таком свете, так что настоящий устойчивый мир пока заключить невозможно.

ДАВИД СВЯТОСЛАВИЧ

Навна в теремке колдует над Властимиром. Готовит его к новому преображению — нимало не сомневаясь, что оно наступит: не впервой Властимиру преображаться. Ведь считал же он ещё не так давно, что князьям пристало добывать власть над Русью силой, — а теперь отвергает такое как ересь. А почему? Навна научила — с помощью Бориса и Глеба. Вот и сейчас научит, что князь обязательно должен ладить не только с братьями, но и с жителями своих владений. Однако снова нужно, чтобы кто-то из князей в земном мире подал пример, делом доказал, что такое вообще возможно. И Навна давно знает, кто именно ей поможет.

    Это Давид Святославич. Он имеет такое же право на Чернигов, как и его брата Олег, — но мыслят они по-разному. Олег: да, права наши не бесспорны — но бесспорных ни у кого нет, так что буду добиваться своего — добром или лихом. Давид: да, наши права на Чернигов весьма основательны — но отнюдь не бесспорны; если будем их отстаивать — прольются реки крови; нет, лучше уступлю.
    Насколько удивительно смотрелась в то время логика Давида, видно хотя бы из следующего. Почти столетие спустя неизвестный автор написал «Слово о князьях», ключевая идея которого в том, что заветам Бориса и Глеба и в самом деле можно в полной мере следовать; и кого из князей он упомянул как доказавшего это собственной жизнью? Именно Давида Святославича. Видимо, крепко тот запомнился современникам своим необычайным миролюбием.
    Другие князья равнялись на Бориса и Глеба (иначе говоря, на утверждённый ими образ идеального князя), что называется, в меру: не убиваем друг друга, уступаем, если это для нас не слишком обременительно, — так вроде и достаточно, вроде не такие уж мы и плохие; а если зачастую толкуем спорные вопросы каждый как ему удобнее… так жизнь такая, иначе не получается, все так делают. Ведь тот же Олег не ощущал себя каким-то большим отступником от заповедей Бориса и Глеба, когда воевал из-за Чернигова, — нет, он считал, что пытается получить своё, а не зарится на чужое. И его противник Владимир рассуждал подобным же образом. Оба равнялись на святых братьев в меру — и толковали спорные моменты каждый в свою пользу. Результат — война. А Давид равнялся на братьев-страстотерпцев куда последовательнее: уступал даже в таких случаях, в которых другие считали совершенно естественным упереться насмерть.
    И к уменьшению своих прав из-за ранней смерти отца Давид отнёсся в согласии с указанием Яросвета: от рождения Бог наделил меня (как и любого князя) щедро, а если потом забрал немного назад — на то Божья воля, обижаться ни к чему. Так что Давид, строго следуя лествичным правилам, признавал Святополка и Владимира выше себя — и удовлетворялся тем, что они ему дадут. А потому он — единственный из всех Святославичей — никогда даже не пытался бороться за Чернигов.
    Он вообще ни в каких усобицах не участвовал. И не потому, что такой пацифист (как раз это было бы отходом от княжеского идеала, ибо князь обязан браться за оружие, когда действительно необходимо). Впоследствии Давид станет одним из предводителей общерусского наступления на половцев, лично участвуя во всех походах. Так что воевать за Русь он всегда был готов, избегал лишь усобиц.

Если у других князей княжеский идеал — где-то вверху, и они подтягиваются к нему насколько получается, то Давид видит его рядом с собой — раз уж действует в полном соответствии с его требованиями. А дальше то, что обычно и бывает в подобных случаях: если человек достиг своего идеала, то кого видит над собой? Самого Яросвета.

    А Яросвет говорит:
    — Это замечательно, что у тебя с другими князьями такие отношения; а надо научиться такому же согласию и с народом — прежде всего в твоей отчине. Ты и есть самый подходящий князь для Чернигова.
    — Но я же сам отказался от него.
    — Отказался домогаться его силой. Но Владимир сам его тебе отдаст.
    — А Олегу?
    — Вам всем — Святославичам. Но отдаст именно потому, что есть ты. Одному Олегу не отдал бы. Потому что только ты можешь сделать так, чтобы Чернигов, отделившись от Киева, не отделился от Руси.

    Да, суть в этом. Пусть Черниговская земля живёт сама по себе, имея собственных князей и собственную дружину — лишь бы те князья с той дружиной не отлынивали от борьбы с врагами Руси. Вопреки устоявшемуся мнению, такое возможно. Конечно, черниговские сторонники независимости привыкли смотреть на половцев как на своих естественных союзников — но к тому жизнь приучила, а если точнее, приучили главные русские князья, эту независимость категорически отвергающие. А если Святославичи получат Черниговскую землю навеки и притом сами будут признаны тоже главными князьями, наравне со Святополком и Владимиром? Тогда у черниговцев не будет никаких причин держаться за союз с половцами. Но это при условии, что их князья смогут сохранять единство как с Черниговом, так и с Русью в целом. А это очень сложно: всяких противоречий между общерусскими и местными интересами хоть отбавляй — и надо постоянно их улаживать.

— Ты сможешь, — заверил Давида демиург. — С князьями научился миром договариваться — и с Черниговом сможешь.

Это новый, почти никому в земном мире ещё не понятный взгляд на значимость братства князей: учась править в согласии друг с другом, князья тем самым незаметно учатся править в согласии с другими людьми вообще. В самом деле, что с другим князем искать общий подход к какому-то делу, что с черниговцами — разве одно от другого принципиально отличается, разве тут не одни и те же умения требуются? Кто привык решать касающиеся всей Руси вопросы, советуясь с другими князьями, учитывая их интересы и мнения, — тот уже в общем-то готов и к тому, чтобы вот так же находить общий язык и с остальными людьми. С теми же черниговцами, в частности. Давид готов к такому лучше всех. И притом Чернигов — его отчина. Так что там ему и место.

ПУТЬ К СОГЛАСИЮ

Однако затруднение в том, чтобы право Святославичей на их отчину признали главные князья. Святополк по доброй воле всё равно не признает. Надежда на Владимира — но и он пока пребывает в уверенности, что отдать Чернигов Святославичам — значит заведомо развалить Русь. Старый опыт заставляет так думать.

    Не в том загвоздка, что сам по себе Владимир так уж вцепился в Чернигов. Он ради сохранения мира отдал Святополку Киев, так мог отдать и Чернигов Святославичам. Но попробуй отдай, если тому препятствуют не только Дружемир со Жругреттой, но и Жругр, и Властимир — а их влияние пронизывает души как самого Владимира, так и окружающих его людей. Для Жругра Олег — чужак, поскольку находится вне властной вертикали, действует сам по себе. А для Властимира князь-изгой, занявший второй по значимости княжеский стол, — ходячая насмешка над лествичным правом.
    И потому настоящих переговоров насчёт решения черниговского вопроса не ведётся, каждая сторона выдвигает невыполнимые требования.
    Святополк и Владимир настаивают, чтобы Олег присоединился к их борьбе с половцами и тем доказал своё право на черниговское княжение. Олег, однако, подозревает, что стоит ему только остаться без поддержки половцев, как Чернигов у него отнимут. Следовательно, ему сначала нужны твёрдые гарантии сохранения за ним Чернигова, а уж потом он готов идти против степняков. А за этим конфликтом князей — другой, гораздо более широкий. Кияне и переяславцы возмущены тем, что с вокняжением Олега черниговцы вышли из борьбы с половецкой угрозой, а черниговцы рассматривают согласие с половцами как гарантию независимости от Киева. Выход из такого порочного круга видят очень немногие — и повлиять на ход событий не могут.

Так что в 1096 году усобица возобновилась. Святополк и Владимир отобрали у Олега Чернигов. Олег отступил к Мурому, но тот уже занят сыном Владимира Изяславом, стянувшим туда войска со всей Низовской земли. Олег их разгромил, а сам Изяслав погиб в сражении. Затем Олег вторгся в Низовскую землю, захватил Суздаль и Ростов. Вообще-то Олегу ни к чему эти чужие для него земли; он забрал их, дабы потом так или иначе обменять на Чернигов.
Но вторжение в Низовскую землю — это уже нападение на Дингру. Та раздражённо зашевелилась. Новгородцы решили защитить низовцев. Таким образом, они вступили в войну на стороне Святополка и Владимира. Однако воспринимали её по-своему.

    С точки зрения Святополка и Владимира, о возвращении Олега в Чернигов не может быть и речи. А поскольку Олегу нужен непременно Чернигов, то дело шло к тому, что в случае поражения ему остаётся разве что бежать к половцам и попробовать с их помощью отвоевать свою отчину. Вариант очень нежелательный, но по логике Святополка и Владимира выходило, что иначе никак.
    А новгородцы, рассерженные вторжением Олега в Низовскую землю, в то же время клянут Святополка и Владимира: не выгони те Олега из Чернигова — не объявился бы он в Ростове и Суздале. В глубинные причины, вызвавшие нынешнюю усобицу, новгородцы вникать не желали: распутывать черниговский узел — не их забота.
    По большому счёту, для новгородцев княжеская русь по-прежнему не более чем дружина, высланная Новгородом на юг для обеспечения его интересов. А с такой точки зрения, сейчас налицо полное разложение этой дружины, раз уж из-за её внутреннего раскола страдают зависимые от Новгорода земли. Из орудия Новгорода дружина превратилась в угрозу для него. Значит, надо опять приводить её в чувство. Но теперь этого уже не проделать так прямолинейно, как 80 лет назад. И всё же надавить на князей Новгород и сейчас может — сначала, естественно, на того из них, кто оказался под рукой.
    Вот новгородцы и наставляют Мстислава: ты поговори с отцом и Олегом — пусть помирятся, пусть Олег вернётся в свою отчину, в Чернигов, а вашу отчину — Низовскую землю — оставит в покое. А что Мстислав ответит? Он и сам считает, что отдавать Олегу Чернигов нельзя, а главное, не может пойти против воли отца. Вот и пытается объяснить это новгородцам. Те только ещё пуще серчают: знают, что дружина у Олега сильная и загонять её в угол очень опасно. Говорят: ты хотя бы от себя скажи Олегу, что тебе нужна лишь твоя отчина, а всю его отчину (включая Чернигов, разумеется) признаёшь за ним, — вот тогда пойдём с тобой на Олега. Но как Мстислав может от себя говорить Олегу о том, что на самом деле зависит от Владимира?

Мстислав в раздумье. Над ним — княжеский идеал, который требует следовать воле отца, то есть в данном случае содействовать полному разгрому Олега. Однако новгородцы не желают класть головы ради такой чуждой им цели, им нужно всего лишь удалить войско Олега из Низовской земли — по возможности бескровно. Если Мстислав вздумает требовать от них лишнего, то его запросто могут выгнать из Новгорода.
Сначала Мстислав воспринимал это как конфликт между своим княжеским долгом и давлением со стороны пренебрегающих благом всей Руси новгородцев. Но он же в переяславском гнезде вырос и затем долго княжил в Новгороде и Ростове, а потому не мог относиться к мнению Новгорода просто как к чему-то низшему и тёмному. За ним Мстислав привык видеть некую иную — не княжескую, но тоже русскую — правду. Ему — как князю — не пристало ей следовать, но он должен её учитывать. Сам он следует княжескому идеалу, но понимает, что новгородцы ориентированы на народный идеал — на что имеют полное право. А видя оба идеала, пытаясь как-то согласовать их противоречивые требования, смутно различает их общий дом — теремок Навны, а там и саму Навну.

    — Отца надо слушаться — и с Новгородом жить в ладу, — сказала Мстиславу Навна. — А знаешь, как совместить одно с другим? Убеди отца, что нужно вернуть Олегу Чернигов. Тогда отец даст тебе уже другой приказ.
    Для 20-летнего Мстислава советовать отцу, да ещё и заранее рассчитывать, что тот согласится (а такое скорее на указание похоже, чем на совет), — нечто удивительное и даже неприличное:
    — Отцу в любом случае виднее.
    — В Новгороде княжишь именно ты, так что как раз тебе виднее, чего новгородцы желают, а чего делать всё равно не станут. Объясни отцу, что он вообще ничего не получит, если станет требовать от Новгорода лишнего.
    — Да он и сам знает, что тут всё сложно и что меня могут выставить из Новгорода, но он же мне говорил, что всё равно деваться некуда, нельзя отдавать Олегу Чернигов.
    — Можно — если с Олегом будет Давид.
    — Но отец говорит, что если князь свой для черниговцев, то он чужой для Руси. Любой князь — будь он хоть ангел во плоти.
    — А я точно знаю, что Давид будет своим и для Руси, и для Чернигова, поверь мне. А отец твой, хоть и рассуждает насчёт Чернигова по-старому, в действительности сам уже сомневается… да, сильно сомневается, я знаю! Напиши ему, объясни — он поймёт!

    Мстислав уже колеблется; однако есть ведь и другое препятствие для примирения:
    — Но Олег брата моего убил!
    — Ты что, к Святополку Окаянному Олега приравниваешь?
    — Нет, не приравниваю. Понятно, что война есть война и что Олегу был нужен Муром, а не голова моего брата, но брат же…
    — Муром кому отчина — вам или Олегу?
    — Олегу, — удручённо признал Мстислав.
    — И по какому праву Изяслав туда полез?
    Что тут Мстислав может возразить? При беспристрастном рассмотрении очевидно, что за гибелью Изяслава правильнее видеть Божий суд, нежели чью-то злую волю; и надо это признать — а князю положено обо всём судить беспристрастно; но как же это тяжело, когда речь о родном брате!

— Да, так и напишу отцу, — согласился наконец Мстислав. — А Олегу сам от себя скажу, что каждому своя отчина, а потому пусть уходит из Низовской земли в свой Муром, а дальше — в Чернигов… то есть это я сам так считаю — а решать не мне.
— Не тебе. Но и просто от себя такое сказать — не так уж мало.

Мстислав отправил отцу письмо: брату моему Божий суд пришёл, не надо за него мстить, лучше помиримся с Олегом ради Русской земли.

    Перед Владимиром — письмо сына, за которым — увесистая воля Новгорода, над Владимиром — Соборная Душа, по-своему внушающая ему то же, о чём пишет Мстислав.
    Мономах вроде и готов уже вернуть Святославичам Чернигов — но не сделается ли от того только хуже?
    Тут всего не рассчитаешь. Допустим, отдали Святославичам Чернигов навеки — и что дальше? Сможет ли Давид настроить черниговцев на участие в обороне Руси — вопрос; а насчёт Олега вопрос ещё и в том, захочет ли он вообще действовать в таком направлении. Одного разума для принятия решения мало; нужно ещё доверие к братьям-князьям — а оно есть или нет?
    — Поверь! — настаивает Навна. — Они и захотят, и смогут; я за них ручаюсь. Не веришь им — поверь мне.

Владимир поверил этому с детства знакомому голосу — и написал письмо к Олегу (оно сохранилось в составе Лаврентьевской летописи).

    Однако дальше дело застопорилось уже из-за Олега. Памятуя прошлое, он заподозрил, что Владимир хитрит, а в действительности Чернигова не отдаст. Усобица продолжалась. Наконец, в битве на Колокше под Суздалем Олег был разгромлен новгородским войском Мстислава. А дальше победитель делом подтвердил искренность своих намерений: имея возможность захватить Муром и Рязань, не стал этого делать, а повторил Олегу, что ему предлагается мир именно на основе того, что каждому своя отчина.
    И Давид, который уже обсудил всё с Владимиром, уговаривает брата примириться. Олег в сомнениях. Снова искать подмоги у половцев — или поверить братьям?
    Олег поверил.

Так возник союз Мономаха и Святославичей, ставший основой для установления длительного мира на всей Руси.
Это нечто необычное. Раньше верховная власть опиралась на русскую дружину, безусловный центр которой — в Киеве. А теперь что? Опора Святославичей — Черниговская земля, опора Владимира — тоже больше Переяславль и север, чем русская дружина. Это внешне смахивало на союз сепаратистов, однако главная цель его состоит как раз в решении самой острой тогдашней общерусской проблемы — организации надёжной обороны от кочевников. Чтобы за неё по-настоящему взяться, необходимо было развязать, наконец, черниговский узел, превратившийся за последние десятилетия уже в какое-то проклятие.

ЛЮБЕЧ И ХАОССА

Жругра соглашение Владимира со Святославичами поначалу вогнало в бешенство: ни о какой прямой власти уицраора над Черниговской землёй не может быть и речи, коли там будет править некая отдельная ветвь княжеского рода. Однако выслушав объяснения Навны и пораскинув мозгами, метафизический медведь глянул на дело шире и сменил гнев на милость. Во-первых, теперь Святославичи и Владимир, пожалуй, смогут совместными усилиями отогнать половцев от Руси, а Изяславичей — от верховной власти; а это для Жругра ещё важнее Чернигова. А во-вторых, до уицраора дошло, что ему и выбора не оставили: ссориться с Владимиром нельзя (именно через него сейчас у Жругра основная связь с миром людей — и заменить переяславского князя некем), а тот решение принял и от дружбы со Святославичами всё равно не отступится. Так что уицраор, хоть и с ворчанием, впрягся куда велено, начал выполнять свою часть стратегии Яросвета.

Зато роду Изяслава Ярославича такой кульбит судьбы точно не сулил ничего хорошего. Даже сейчас у Святополка гораздо меньше владений, чем у Владимира и Святославичей, а потому и дружина меньше. Причём Киев после смерти Святополка по лествичному праву должен перейти к Владимиру — и у потомков Изяслава Ярославича останутся всего лишь Туровская земля и часть Волынской. Уже тогда легко было предвидеть то, что впоследствии и впрямь случится: при таком раскладе переяславские князья заберут себя Киев (и верховную власть) насовсем, не глядя и на лествицу.
Так что Святополка соглашение Владимира со Святославичами отнюдь не порадовало. Однако он в изоляции: остальных князей такой вариант заключения мира устраивал. И Святополк предпочёл затаить недовольство. Открыто против замысла всеобщего примирения не посмел выступить никто. Вскоре в Любече состоялся съезд всех потомков Ярослава Мудрого, закрепивший то, о чём договорились Владимир со Святославичами, и решивший более мелкие подобные вопросы. «Каждый да держит отчину свою» — вот ключевое постановление Любечского съезда, сохранявшее свою значимость в течение аж нескольких столетий после того.

Как выразился летописец, все были рады — один дьявол невесел. Сказано слишком категорично — но по сути верно. Сколько бы ни было недовольных заключением мира на таких условиях, но кто именно стал инициатором последующей усобицы — выяснить сложно, все причастные к её развязыванию валили грех друг на друга; на деле главная виновница — хаосса, которая и являлась тогда на Руси главным орудием дьявола. Ещё бы: добившись согласия между князьями, русские боги поистине наступили хаоссе на горло.
Так что реакция её оказалась самой дикой: под хаоссическим влиянием Святополк и другой внук Ярослава Мудрого, Давид Игоревич, захватили возвращавшегося со съезда князя Василька Теребовльского (сына Ростислава Тмутараканского), и ослепили его.

Такого злодейства Русь от веку не видала. Причём впечатление от него было многократно усилено тем, в какой момент это произошло. Ведь Любечский съезд — даже сам по себе, независимо от достигнутых на нём договорённостей, — стал демонстрацией доверия между князьями; мало ли какое коварство можно было там подстроить друг против друга — но не подстроил же никто. И предполагалось, что князья и в дальнейшем будут разрешать разногласия так же — на съездах. А тут такой чудовищный удар по самой идее доверия, по самой возможности собираться вместе и по-братски всё спокойно обсуждать, не опасаясь, что у брата нож за пазухой.

    Владимир и Святославичи собрали войска, встали напротив Киева за Днепром и призвали Святополка к ответу. Киевский князь попытался вбить между ними клин, утверждая, что в убийстве его брата Ярополка наравне с Рюриком (к тому времени умершим) виновен Василько и что сейчас тот собирался убить также самого Святополка, а вдобавок сговорился с Владимиром, дабы помочь ему захватить Киев, а себе забрать Владимир-Волынский.
    — Не верьте! — внушает Навна Святославичам. — Владимир на Киев не покушается, он стоит на том, что решено в Любече! А убивал ли Василько Ярополка — сейчас всё равно не разобраться; Святополк про это говорит, чтобы поссорить вас с Владимиром — в этом суть. Сам дьявол сейчас вещает устами Святополка, хочет возобновить усобицу; не верьте!
    И Святославичи не поверили. Переяславские и черниговские войска изготовились перейти Днепр. Противостоять такой силе Святополк не мог. Видя, сколь скверно поворачивается дело, он собрался, по примеру отца и брата, бежать в Польшу за помощью.
    — И скатертью дорога, — сказал Владимиру Жругр. — Назад уже не пустим — и Киев навсегда останется за тобой и твоими потомками.
    — Поосторожнее, Владимир Всеволодич, — просит Навна. — Как ни виноват Святополк, но всё-таки выслушай его оправдания и взвесь всё.

А взвешивать есть что. Как-никак, Святополк — старший в роду, изгонять его — дело очень сомнительное; и сейчас надо объединяться против половцев, а не воевать со Святополком, который непременно наведёт на Русь поляков и венгров. И притом Святополк указывает на Давида Игоревича как главного виноватого — и попробуй их разбери. Да и тёмная история с убийством Ярополка мешает смотреть на Василька как на безвинно пострадавшего. Задача со многими неизвестными, а от её решения зависит мир в стране.
После переговоров Владимир и Святославичи всё-таки признали зачинщиком преступления Давида Игоревича, поручили Святополку самому отобрать его владения — и на том помирились.

Навна видит, как уползает в свои норы её главная врагиня, озлобленная и удручённая. Хаосса проиграла эту схватку за души и мысли князей. Поссорить Владимира со Святославичами не вышло, натравить их всех на Святополка — тоже; словом, не вышло войны, в которой сильнейшие из русских князей (а значит — и основные русские войска) сражались бы друг против друга. Иначе говоря, не удалось хаоссе ни в каком виде возобновить общерусскую усобицу. Вместо неё получилась лишь локальная усобица на юго-западе.
Святополк, Давид Игоревич, Володарь и Василько Ростиславичи 3 года с помощью оружия, с привлечением венгров, поляков и половцев, выясняли, кто из них в чём виноват. В итоге Владимир и Святославичи собрали новый съезд в Витичеве, на котором был заключён окончательный мир. С тех пор 35 лет Русь не знала крупных внутренних войн.

ПАДЕНИЕ ИЗЯСЛАВИЧЕЙ

Святополка сильно беспокоило то, что его влияние ограничено юго-западом, а в остальной Руси он уже вроде как чужой. Из-за чего киевский князь задумал добиться для своего сына Ярослава новгородского княжения, а Мстиславу дать взамен Владимир-Волынский. Таким образом, род Всеволода намного сильнее привязывался к югу, в то же время заметно отрываясь от севера, а род Изяслава — наоборот. Тогда рознь между ними существенно уменьшалась, и род Ярослава Мудрого обретал гораздо большее единство.

    Такой проект решительно не устраивал Жругра. Он же всегда стремится отсекать от верховной власти «лишние» ветви княжеского рода, а в идеале предпочитает оставить один только ствол — это когда власть просто переходит от отца к сыну. А ветвь Изяславичей прямо-таки напрашивается на то, чтобы её срубить.
    — Не соглашайся! — сказал Жругр Владимиру. — Нам эта затея Святополка во вред.
    — Во вред, — подтвердила Навна. — Но ты, Владимир Всеволодич, согласись. Видишь, Святополку это позарез надо, так зачем с ним лишний раз ссориться, вставая ему поперёк дороги? Не волнуйся, всё равно у него ничего не выйдет: Новгород его сына не примет, я это уже сейчас вижу.
    Владимир поверил ей, с предложением Святополка вроде как согласился, а в сущности, отошёл в сторону — пускай Святополк о Новгород лоб расшибает.

    Соборная Душа не обманулась насчёт новгородцев. В их глазах основой русского княжеского рода уже определённо являлось переяславское гнездо, а не принадлежащих к нему князей новгородцы считали чужими. И заявили Святополку, что готовы принять его сына, только если у того две головы.
    — Чем грозиться, лучше бы в самом деле приняли его на княжение и убили, — изрёк Жругр. — Это по Изяславичам хорошо бы треснуло — у Святополка ведь сейчас всего один сын.
    Навна осуждающе глянула на него. Хотя чего тут осуждать — пусть и приручённый уицраор, а всё равно по-уицраорски мыслит.
    — Так я же не к братоубийству призываю, — уточнил Жругр. — Ярослав новгородцам не брат.
    И ведь логично рассуждает: устранение Ярослава в самом деле резко облегчило бы окончательный переход верховной власти к переяславским князьям. Но Жругр, как всегда, упускает из виду психологию. Навна не стала вдаваться в такие тонкости, а объяснила кратко:
    — Не станут они князя убивать; времена уже не те. Просто не пустят к себе — и всё; а про запасную голову — это они так, для пущей убедительности. Слишком прямолинейно понимаешь новгородцев.

За отсутствием запасной головы Ярослав остался на юге, тем дело и кончилось.

Вскоре объединённые войска русских князей развернули наступление на половцев и в несколько походов разгромили их так, что с той поры степняки более не пытались мериться силами со всей Русью, могли лишь в усобицы влезать (а серьёзных усобиц пока и не было). В связи с чем воинственность половцев вообще начала уменьшаться — что потом, при появлении монголов, оказалось очень существенным.

    После смерти Святополка в 1113 году Владимир взошёл на киевский стол. По лествичному порядку, следующим в Киеве должен княжить Ярослав Святополчич, а после него — Мстислав Владимирович.
    — Ярослав в этой цепочке лишний, — сказал Яросвет. — Изяславичи так и не научились ладить с Русью, ищут помощи на западе по всякому поводу.
    Навна заглянула в душу каждому из упомянутых князей, ещё раз оценила, сколь прочно каждый связан с Русью, сопоставила с этим вред от нарушения лествичного порядка — и подтвердила:
    — Лишний.
    — А я сколько лет уже о том твержу! — самодовольно заявил Жругр. — Хоть сейчас меня услышали.
    Навна и на сей раз не стала объяснять — смысла нет. Куда уж уицраору понять, чего стоило ей, уже столетие всеми силами утверждающей братство князей и почтение к старшинству, объявить лишним законного наследника киевского золотого стола.

Имея такую поддержку из иного мира, Владимир Мономах решился навсегда закрепить верховную власть за своим потомством. Для чего в 1117 году перевёл Мстислава из Новгорода в Белгород (город близ Киева) — пусть будет рядом, когда отца Бог возьмёт.
Новгородцы и на сей раз недовольны: с их точки зрения Мстиславу лучше править Русью из Новгорода. Но одно дело идти против Святополка, и совсем другое — перечить Владимиру, за которым и русские боги, и Жругр. Так что новгородцы уступили. А вместо Мстислава своим князем сделали его старшего сына Всеволода, взяв с него клятвенное обещание княжить в Новгороде до гроба. Получается, когда по лествичному порядку Всеволод окажется старшим в роду русских князей, то он тогда должен управлять Русью из Новгорода.

Перевод старшего сына Владимира под Киев невозможно было расценить иначе как назначение его непосредственным преемником отца — в обход Ярослава. Налицо очевидное нарушение лествичного права. И тем не менее серьёзного противодействия это не вызвало. У Владимира и Святославичей — большая часть Руси, у Ярослава — только Волынская и Туровская земли, да и там его поддержка таяла, так что через несколько лет пришлось ему бежать в католическую Европу.
И метафизических помощников у Ярослава почти не осталось. Властимир не желает поддерживать князя, столь слабо связанного с народом. Дружемир беглому князю (вернее, всему роду Изяслава Ярославича) в общем симпатизирует, но видит, что против того ополчились сразу Яросвет с Навной, Жругр, Русомир и Властимир, — и не хочет идти против столь грозной коалиции, так что тоже списал Ярослава со счёта. И получается, что того из эфирного мира подпирает разве что хаосса. И немудрено: положение Ярослава столь безнадёжно, что его борьба за власть фактически превращается в смуту ради смуты — а кому это любо, кроме хаоссы и её человекоорудий?

    В 1123 году Ярослав с поляками, венграми, даже чехами, а также войсками из Перемышля и Теребовля осадил свою бывшую столицу Владимир-Волынский. Владимир Мономах собрал войско, намереваясь двинуться туда же. Намечалась война между Русью и целой коалицией западных государств — чего не бывало никогда. Но тут некие два поляка напали на Ярослава из засады и закололи.
    Причина убийства вполне могла крыться в нежелании тех же поляков (и не только их) сражаться невесть за что. Устранили главного виновника войны — и вопрос снят. Но к делу мог быть причастен и Жругр, издавна не переносивший Изяслава Ярославича и его потомство.
    Трижды случалось, что главу этой ветви княжеского рода настигала насильственная смерть, за которой можно усмотреть лапу Жругра. Сам Изяслав Ярославич, Ярополк Изяславич, Ярослав Святополчич — все возглавлявшие эту ветвь (кроме Святополка) были убиты при обстоятельствах, кидающих тень подозрения на Жругра. Правда, всё не так однозначно: по поводу каждой из этих смертей ликовал отнюдь не только Жругр и его последователи — очень уж много врагов имел каждый из упомянутых князей. Так что метод «ищи кому выгодно» тут не выводит к ясному ответу: Жругр во всех случаях оказывается одним из главных подозреваемых — не менее того, но и не более.

Как бы то ни было, а один удар копьём предотвратил большую войну. Значит, не столь уж глубоки были её причины — когда обе стороны по-настоящему злы друг на друга, их таким простым способом не разнимешь. А тут все собравшиеся для поддержки притязаний Ярослава войска разошлись восвояси, был заключён мир.
А Навна видит, как убитая горем хаосса с рыданиями забивается в свою нору. Совсем худо шли дела у хаоссы в последнее время, её планы большой смуты держались уже на одном Ярославе — и вот ниточка оборвалась, всё посыпалось окончательно.

КНЯЗЬЯ И РУСЬ

С тех пор потомки Изяслава Ярославича не пытались претендовать на Киев — Русь их уже явно отторгла. После смерти Мономаха Киев перешёл к его старшему сыну Мстиславу, и никто не возражал против того, что верховная власть над Русью принадлежит исключительно Мономашичам. Свыше половины русских земель тоже в их руках. А большей частью остальной территории страны владеют их союзники Святославичи.
Таким образом, решительную победу одержали те ветви княжеского рода, которые опирались на силы внутри Руси, а не искали помощи в Западной Европе. Отчего изменилось само лицо всего княжеского рода: теперь оно определённо повёрнуто к Руси, а не косится куда-то вслед заходящему солнцу.

Дистанцировавшись от западной элиты, род русских князей тем самым стал гораздо более единым. Несмотря на его всё большее разветвление, он (в его идеальном понимании, внушаемом Навной) воспринимается как одна семья, в которой вечные старшие братья — святые Борис и Глеб. От отца к сыну передаётся связь со всей Русью как общей отчиной русских князей. Даже если отдельно взятый князь имеет право на власть лишь в какой-то небольшой части Руси, то всё равно право это значимо только как часть права всего княжеского рода на всю Русь. Тут нет ничего подобного тогдашним порядкам в Западной Европе, где король или герцог может иметь владения в разных странах или один брат правит в одной стране, другой — в другой (да и вообще деление католического мира на страны весьма условно). На Руси же буквально везде княжат только потомки Владимира Крестителя — а вот за пределами Руси у них владений быть не может.

И чем сильнее ветвится род русских князей, тем очевиднее, что отношения внутри него определяются в первую очередь вовсе не родством. А чем?
Это наглядно покажет борьба за верховную власть, которая развернётся после кончины Мстислава. О ней — в следующей части книги, но те силы, которые будут тогда направлять ход событий, ясно обозначились уже сейчас, так что присмотримся к ним.

    Первая сила — сыновья Мстислава. У них есть опора и в Киеве, и вообще на юге, но главное — они унаследуют у отца Новгород, Псков, Смоленск, даже недавно захваченный Полоцк — так что им есть откуда черпать силы. Вторая сила — хоть и поменьше — Юрий (его потом прозовут Долгоруким), сын Владимира Мономаха. Он давно княжит в Низовской земле, укоренился там, благодаря чему имеет вес также и в Переяславле. Третья сила — Святославичи с их Черниговской землёй.
    Но почему именно эти князья будут потом бороться за первенство? Да и где законные основания для их притязаний? Святославичам Киев — вовсе не отчина; Мстиславичи, будучи лишь внуками Мономаха, при жизни его сыновей по идее не должны покушаться на высшую власть; Юрий же младше (причём намного) своих братьев Ярополка и Вячеслава — и ему не положено лезть поперёд их.
    В самом деле, почему эти два сына Мономаха оказались в тени? Ведь по лествичному праву (а его вроде на словах все признают) всё яснее ясного: после Мстислава его власть наследует Ярополк, а после того — Вячеслав; места для кривотолков просто нет. В действительности же Ярополк, хоть и получит киевское княжение, будет не столько руководить, сколько лавировать между тремя вышеупомянутыми силами (то есть унаследует от Мстислава Киев — но не реальную власть), а по его смерти Вячеслав и вовсе самоустранится от борьбы за верховенство. В чём загвоздка? Ведь оба брата, судя по их биографиям, сами по себе вполне дееспособные правители; что же им мешает осуществлять свои законные полномочия?
    Мешает отсутствие настоящей опоры.
    Основная опора как Юрия, так и Мстиславичей — на севере, чужом для Ярополка и Вячеслава. А на юге что? Черниговская земля — в руках Святославичей, на юго-западе Руси обосновались другие князья, Переяславль настолько связан с севером, что не пойдёт против князей, которых считают своими в Новгороде, Смоленске или Суздале. Да и в киевской дружине сильны позиции переяславцев, пришедших в Киев с Мономахом. Так что права Ярополка и Вячеслава, при всей их формальной бесспорности, не подкреплены реальной силой.
    Вот оно, веяние времени. Когда-то сыновья Ярослава Мудрого правили, не особо оглядываясь на подобное: если они в ладу между собой и с дружиной, то этого достаточно. А нынче — мало: князю нужна ещё прочная связь с какой-то значимой частью Руси.
    У кого-то такой связи нет просто в силу обстоятельств, кто-то не умеет ладить с другими князьями, кто-то — с народом, кто-то — вообще ни с кем; но результат один: не на кого опереться, нечем весомо подтвердить свои вытекающие из лествичного закона права. И такие князья (вместе со своим потомством) вытесняются на обочину истории. Наоборот, преуспевшие в налаживании подобных связей князья могут порой взять даже то, на что вроде и претендовать не должны.

Это отчасти смахивает на возврат к древним временам, когда власть над Русью получал сильнейший. Но разве что отчасти. Ведь сейчас никто и помыслить не может захватить всё. Раз все князья — братья, то у каждого должна быть своя доля власти. Конфликты возникают при разногласиях из-за того, кому какая доля причитается, — а это далеко не равнозначно тому, как в былые времена каждый хотел попросту спровадить других в мир иной и господствовать в гордом одиночестве. Сейчас доверия между князьями не в пример больше. Часто многие князья собираются вместе — то по одному делу, то по другому, и ничего — жуткая история с Васильком Теребовльским не повторяется, никто не использует такие встречи для коварной расправы с сородичами.

А поскольку род русских князей достаточно един — как внутренне, так и с народом, — то невозможно повторение 1068 года, когда Русь повисла над пропастью. Княжеский род не оторвётся от страны настолько, что люди захотят его свергнуть. Оторваться может какой-то отдельно взятый князь, пусть даже несколько; но не более того, потому что подобный отрыв — также отрыв и от самого княжеского идеала, то есть такой князь даже и в своих собственных глазах оказывается уже вроде как не вполне князем. И если кого-то из них это мало волнует, то другие при виде такого, наоборот, стараются ещё более соответствовать своему с пелёнок усвоенному идеалу, тем самым доказывая всем (и — это отнюдь не мелочь — самим себе), что уж они-то в самом деле князья душой и делом.
Вот в чём коренное различие с предшествующей эпохой. Когда-то сыновья Ярослава Мудрого, отрываясь от народа, не отрывались от княжеского идеала; а сейчас едва князя понесло по той кривой дорожке, как его сам Властимир обратно тянет: почему у тебя с народом нелады, так нельзя, ты ведь князь, исправляйся! Вот так Навна через неустанно воспитываемого ею Властимира удерживает князей на пути истинном.

Отдельные ветви княжеского рода срастаются со своими отчинами — и тем самым весь он целиком срастается со всей Русью (чему очень способствуют многочисленные браки между князьями и представителями других слоёв), становится естественным ядром русского народа — а не просто некой обособленной от него правящей верхушкой. Он воспринимается не как нечто отдельное, чисто жругровское, а как ядро русского народа, народа Навны. Поскольку князья в основном не приходятся друг другу близкой роднёй, то отношения между ними — уже не внутрисемейные, а общественные — и тут князья могут служить примером для народа.
Пример он подают не всегда положительный, да и вообще сложностей хватает, но идеально всё равно не получится. Главное — род русских князей теперь связан с Русью прочно. А значит, второй шаг к Ближнему раю сделан.