Часть 1. МЕЧТА

ТЕРЕМОК

       Да, впервые Навна летала на Жругре ещё в своей земной, обычной человеческой жизни, в двенадцать лет. Правда, тоже не наяву. Но если хотя бы во сне летала — значит, уже тогда Жругр был ей нужен. Понадобился он для спасения её теремка.

       Теремок появился двумя годами раньше. А зачем?
       Сколько Навна себя помнила, всегда жаждала воспитывать детей. Пусть своих пока нет, но она старшая из четверых, так что воспринимала брата и сестёр как вроде бы собственных чад. И на всех, кто её младше, была склонна смотреть подобным образом. С ними она возилась постоянно, как по приказанию старших, которые ценили её как заботливую — и даже талантливую — няньку, так и по собственному почину. Да дети уже и сами за ней оравой бегали. Но ей мало быть просто нянькой. Она желает ещё объяснять младшим, как устроена жизнь и какими хорошими они вырастут. Для чего надо самой всё знать.

   А она знала, что главное для каждого — помогать всем своим. Для неё свои — родители, брат и сёстры, потом — остальные родственники, потом — прочие словене. Все словене живут поблизости, в укреплённых посёлках — градах. Это и есть свой мир, вдоль и поперёк скреплённый взаимовыручкой.
       Конечно, в действительности отнюдь не всё ладно. Дети ссорятся — и Навне приходится их утихомиривать самыми разными способами. И о распрях (доходящих порой до убийств) между взрослыми она знала немало, в особенности потому, что улаживать их часто приходилось её отцу. Он — один из вождей словен, известный именно своим умением приводить всяческие раздоры к мирному разрешению. Никто не догадывался, сколь внимательно Навна прислушивается к разговорам на подобные темы. А она уже считает себя обязанной помочь своему брату Радиму (тремя годами её младше) вырасти таким же, каков отец, научиться тому, что в её глазах является самым высшим искусством на свете, — умению всех понять и примирить. Навна давно усвоила от взрослых: чем меньше между собой ссоримся, тем мы сильнее и тем скорее сможем покинуть наше нынешнее лесное прибежище и вернуться в Поле.
       Поля она никогда не видала. Старшие говорят, что оно на юг и восток отсюда, прекрасное и огромное, в сотню дней пути, там степи, леса и реки, и там хорошо растут все дары земные. Поле — наше. Словене жили в нём испокон веков, но теперь оно захвачено обрами (так словене называли своих злейших врагов — кочевников-авар). Навна не сомневалась, что мы их скоро победим; а подробности надо выяснить у отца.

       Отец положил на стол свой щит:
       — Вот Земля. Смотри: Поле посредине её, там обры, а мы сейчас — где-то тут, с краю, а это неправильно…
       Он рассказывает о Поле, затем о том, как мы победим обров. Навна слушает сначала очень внимательно, иногда задавая вопросы, — а потом всё более растерянно. Оказывается, для возвращения Поля нам мало быть дружными. Мы ещё должны сознавать победу над обрами как свою общую цель, достижение которой важнее всего. И лучшие люди — не те, кто больше всех помогает своим, а те, кто больше всех делает для достижения цели.
       Но мир Навны — мир, построенный на взаимопомощи, она не в силах вообразить иное. Ей чужд и страшен человек, заботящийся не о помощи ближнему, а о чём-то другом, хоть бы и о самой великой цели. Взаимопомощь превыше всего — это непреложная истина, очевидная Навне, как ей кажется, прямо с рождения… ладно, может, не с рождения, но всё равно без той истины небо немедля рухнет на землю. А сейчас оно, похоже, действительно собралось падать — очень уж весь мир перекосился. Отчаявшаяся Навна ищет спасения в этой высшей истине:
       — Надо же просто помогать своим — и всё будет хорошо…
       — Да, этого достаточно, если никто со стороны не мешает. А нам обры мешают. Покончим с ними — тогда и заживём как хочется.

       Вот оно как. До сих пор Навна была убеждена, что уже живёт в мире, где главное — поддерживать друг друга. А оказалось, что это лишь будущее, к которому ещё предстоит пробиться. Навна словно перед огненной рекой. Наш берег — наша нынешняя жизнь, другой — будущий рай в Поле, а между ними огонь. Лезть в него — и помыслить страшно… что же делать? Как относиться к тому, что сейчас узнала? С одной стороны, она по-прежнему считает, что мир может держаться только на взаимопомощи, а с другой — отец всегда прав. В том и другом она уверена непоколебимо, но одно другому противоречит. Сознание Навны раздвоилось.
       — Я не могу учить младших тому, чего сама не понимаю… — произнесла она подавленно. — Я могу лишь учить их всегда помогать своим…
       — И правильно, для начала пусть этому учатся, — ответил отец. — А потом понемногу поймут, как помогать нам всем сразу.
       И в ответ на недоумённый взгляд дочери добавил:
       — Сражаться за то, чтобы мы смогли свободно жить в Поле, — значит помогать сразу всем словенам.

       Тут нечто невообразимое, никак не стыкующееся с личным опытом Навны. В чём бы ни требовалось подсобить — еду приготовить, воды принести, за младшими присмотреть, что бы то ни было ещё, — всегда предполагалось, что это на пользу одному человеку или немногим. Причём помощь всегда очевидна и осязаема: делаешь — и видишь, что кому-то стало лучше. А то, о чём говорит отец, — помощь какая-то отвлечённая и потому вроде невзаправдашняя: сложно помогать вслепую, не видя плода трудов своих, — вдохновение теряется. Словом, запуталась Навна основательно. Но она привыкла доводить любое дело до конца, а тут дело столь важное, что отступить её ничто не заставит. Она спросила:
    — А Радим как это поймёт?
   — Сначала он помогает, к примеру, сёстрам в каких-то мелочах, — отец сложил ладони почти впритык, затем начал их разводить, — потом помогает и другим людям, уже в чём-то более важном, потом многим, и постепенно поймёт, что значит помогать сразу всем, — тут отец широко расставил руки, словно охватывая весь мир словен целиком.
       Не то чтобы Навна уяснила суть дела, но поскольку объясняет не кто-нибудь, а человек, который не может ошибаться, то хотя бы поверила в возможность чего-то подобного. Небо перестало качаться, передумало падать, Навна почувствовала себя более уверенно.
       Отец поглядел на неё задумчиво — и вдруг вынес решение:
       — Ты объяснишь Радиму, что значит помогать всем словенам сразу. У тебя это получится лучше, чем у меня.

Навна давно привыкла, что перед ней порой ставят педагогические задачи, вроде бы её возрасту никак не сообразные, однако новое поручение поначалу повергло её в шок. Объяснить брату то, чего сама не понимает? Но отец знает, что говорит, а значит, нечего сомневаться. Она представила, что уже учит брата — да и всех младших заодно — помогать всем одновременно; это воодушевляет — и сильно возвышает Навну в её собственных глазах. И тут где-то высоко в надсознании сверкнуло подобие мысли: а ведь я тогда, пусть косвенно, и сама стану помогать всем сразу! Конечно, такое не могло обернуться настоящей мыслью, снизойти в сознание — уже потому что выглядело запредельно нескромным, а посему неправильным. Но даже из надсознания это нечто озарило открывшийся сейчас перед Навной мир будущего, превратило его из чужого в свой, из отталкивающего в манящий. Огненная река перестала страшить — и через неё перекинулся мост, и Навна ступила на него, начиная путь из настоящего в будущее. Что-то в таком роде, если попробовать передать словами; вот только нет у неё сейчас никаких слов — она просто разглядывает с того моста будущее.

Отец ещё что-то объясняет, однако Навна уже почти не слышит, вперилась взглядом в щит — и видит чудесный теремок, выросший посредине Поля, посредине Земли, а в нём она сама со множеством детей, внуков и правнуков. Они взрослеют — и из теремка выходят богатырь за богатырём. Вот как Навна по-своему помогает сразу всем. Вот её будущее, её судьба. И вокруг такие же словенские теремки. Они у всего мира на виду — но в полной безопасности, под защитой выросших в них богатырей.

Теремок Навны такой же, как прочие, но и совсем особенный — просто потому, что свой. Она жаждет попасть в него немедленно, дабы прямо сейчас помогать сразу всем своим. И теремок перелетел из будущего в настоящее, из Поля — сюда. Свежесрубленный, просторный и красивый. Ну, допустим, пока не совсем настоящий, вроде как лишь воображаемый, но зато в нём Навна уже в роли матери, а брат и сёстры — как бы её дети; да и не только они.

Лишь вволю налюбовавшись своим новым домом, заметила, что отец уже молчит и удивлённо смотрит на неё.

НА СВОЁМ МЕСТЕ

Только в теремке Навна с тех пор и жила по-настоящему, смотрела на всё из его окон. Он делался то почти осязаемым, то призрачным — смотря чем она занята. Когда объясняла детям, как мы вернёмся в Поле и будем там жить, то ощущала теремок воистину как явь. Впрочем, так порой получалось и тогда, когда наставляла подопечных насчёт чего-то иного, но тоже важного. Настолько увлекало её просвещение младших, что, рассказывая и отвечая на вопросы, сама оказывалась как бы в будущем, где теремок этот всамделишный, а в нём и впрямь её дети, иногда даже внуки и правнуки. Чем больше ребят вокруг неё собралось, чем внимательнее слушают, тем меньше Навна отличает их от собственных детей и тем больше теремок похож на настоящий. Разумеется, большей частью её заботы о младших заключались не в просвещении, а в делах куда более приземлённых — и тут воспарить в будущее намного сложнее; но в той или иной мере она ощущала себя в теремке всегда. Где она — там и теремок.
У неё настоящее дело — воспитывать богатырей, которые уничтожат обров и вернут словенам Поле. Это к мальчикам относится, естественно. А девочки пусть учатся у Навны, строят себе такие же теремки. Она не задавалась вопросом, насколько помогут возвращению Поля богатыри, именно ею воспитанные. Вполне возможно, они ещё и вырасти не успеют, как Поле уже будет наше; но что гадать, надо делать своё дело.

В её теремке переплелись прошлое, настоящее и будущее.

Навна помнит, пожалуй, все повести о старине, какие только есть у словен, и замечательно умеет рассказывать их детям. Так что её теремок наполнен сказаниями о тех временах, когда словене жили в Поле, воюя то с кочевниками, то с ромеями, то ещё с кем-то, а то и между собой. Вообще, всякого кровопролития там, по мнению Навны, явный избыток. Но такова жизнь. Главные герои сказаний — богатыри. Особенно много преданий о самом знаменитом из них, Святогоре. Он жил очень давно; от родителей Навна знала, что даже для их дедов Святогор был героем из седой старины. Как он при этом умудрялся в сказаниях воевать с обрами, которые появились в Поле уже при жизни отца Навны, — вопрос. Впрочем, таких противоречий много. В сколь-нибудь целостную картину рассказы о прошлом не складывались. Зачастую даже не поймёшь, что происходило раньше, а что позже (обычно — просто «когда-то давно»). Но это Навну мало заботило, а её слушателей — тем более; лишь бы увлекательно было. Однако если младшие о чём-то спрашивали, то Навна по возможности отвечала… даже если сама не знала; словом, прибавляла от себя — или, можно сказать, раскрашивала повествование, коли оно казалось недостаточно ярким.

То славное прошлое естественно перетекало в настоящее. Ведь где сейчас Святогор и другие старинные герои? Знамо где: в небесном мире — и они помогут нам победить злых обров и вернуть наше Поле.
Вообще же настоящее рядом с прошлым выглядит блёкло, и в нём свои непонятки, каких нет в преданиях о старине. Например, большая загадка для Навны — дунайские словене. Раньше она вообще думала, что словене — это только живущие тут, недалеко. Потом уже узнала, что дело обстоит сложнее: мы свободные словене, поскольку никому не подчиняемся, а те, кого здесь обычно называют просто дунайцами, — тоже словене, обитающие далеко на юге, на Дунае — есть такая огромная река на западном краю Поля. Они зависят от кагана обров. Словене под обрской властью — парадокс, заставлявший мысли Навны бегать по кругу. Каган повелевает обрами, потому что те без голов, — тут всё ясно, но как с дунайскими словенами? Если они тоже безголовые, то какие же это словене, а если с головами, то почему вместо них думает каган? Навна спрашивала об этом отца, но что-то мешало ей понять его объяснения. Одно утешение: скоро этой странности всё равно придёт конец, потому что не будет обров и все словене станут свободными.

И, конечно, чертог Навны полон также будущим — ведь в нём сам смысл теремка. И тут всё проще, поскольку грядущее мыслилось как возрождённое счастливое прошлое. Так говорили взрослые, так вслед за ними считала и Навна.

Она в жизни на своём месте.

На своём — да не вполне. Ведь, если уж совсем честно, Навна не хотела стать женой богатыря и матерью богатырей. Она всего лишь согласилась, что жизнь нынче принуждает признавать самыми достойными тех, кто наиболее полезен для победы над обрами, — то есть, условно говоря, богатырей. Навна вовсе не отреклась от того, что в действительности самый лучший человек — не богатырь, а тот, кто всегда готов помочь ближнему и умеет всех понять и примирить. Её прежняя вера в такой идеал отнюдь не исчезла, всего лишь укрылась в глубине души. И сквозь богатырский теремок просвечивал другой, ещё более прекрасный, в котором Навна учит своих потомков просто жить дружно. Ни в какую дружину они не объединяются, поскольку нет опасного врага, а потому избавлены от необходимости приказывать и подчиняться, живут вольно, каждый занят тем, что ему больше нравится и что у него лучше получается, и всегда во всём друг другу помогают. Вот какие люди в идеале должны бы выходить из чудесного дома Навны… но таким сейчас не выжить, а потому не вписывается в суровую действительность этот идеальный теремок. Даже сама Навна видит его редко и неясно, он способен существовать только в малодоступных для её же сознания тайниках души. Выбираться оттуда тот райский теремок начнёт лишь тогда, когда Навна станет уже Соборной Душой. А в её земной жизни он всегда был заслонён богатырским, разве что во сне иногда являлся — как напоминание… о чём? О судьбе Навны — чего та, конечно, знать не могла.

Так прошло два года.

ИНОМИРЬЕ

   Из большого мира стали приходить обнадёживающие вести. Ромеи сильно теснили обров. Свободные словене вдохновились, готовились тоже вступить в войну и покончить с обрами. И Навна вдохновилась: скоро Поле будет наше.
   Уже видя себя в Поле — разумеется, со всеми своими и с теремком — и желая нагляднее всё вообразить, Навна просила отца объяснить подробнее, что к чему. Но тот отмалчивался. Удивлённая и даже обиженная Навна спросила:
   — Скажи хотя бы, скоро ли мы вернёмся в Поле?
   — Думаю, очень нескоро.
   — Но мы самые сильные… и с нами Святогор…
   — Вот у Святогора и спроси.

   Он так сказал, чтобы отвязалась. Но она восприняла его совет как руководство к действию.
   И впрямь, почему не спросить? Святогора она видела часто (во сне, разумеется) — правда, на расстоянии; доселе даже не помышляла подойти и заговорить — но только потому, что подобное выглядело нахальством, а никак не потому, что представлялось вовсе невозможным. Однако если прямо-таки страшно нужно, то хотя бы один вопрос позволительно задать? Или всё-таки нет?
   Можно — потому что очень нужно. Но нельзя — потому что нахальство. Но можно… Вот так Навна много раз перебегала от одного мнения к противоположному — весь день и даже ночью, — пока не уснула.

   А когда уснула, увидела Святогора, восседающего на высокой крутой горе и обдумывающего, как поскорее уничтожить обров (конечно, в его мысли не заглянешь, но о чём ещё он может столь сосредоточенно размышлять?). Навна долго взбирается на гору, цепляясь за кое-где растущие по склону кусты, даже за траву и вообще за всё, за что возможно ухватиться; порой, не удержавшись, скатывается вниз — и снова упрямо лезет дальше. А потом… мир словно исчез, Навна какое-то время совсем ничего не ощущала — и вдруг обнаружила себя на вершине горы, рядом со Святогором. Отсюда виден весь мир — и Поле посреди него, только разглядывать некогда. Святогор глянул на неё несколько сердито (ему явно не до болтовни с кем ни попадя):
   — Ты как тут оказалась?
   — Не знаю… мне очень нужно узнать… прости, что отвлекаю… ты очень занят… но мне очень-очень нужно… и ведь не мне одной! Скажи, пожалуйста: мы скоро победим обров и вернёмся в Поле?

   Святогор указал куда-то на юг. А там чернеют полчища обров. Но перст богатыря нацелен на что-то позади них. Навна различила там вдали нечто немыслимо чёрное — настолько, что и сажа рядом с ним бела как снег. Некое непонятное страшилище, разливающее вокруг себя волны ужаса. Видать, это и есть сам Кощей из сказок; во всяком случае, Навна сразу для себя нарекла его Кощеем. Он маячил за полчищами обров и управлял ими.
   — Когда его убью, обры разбегутся без оглядки — и Поле наше, — пояснил Святогор.
   — И скоро мы будем в Поле?
   — Словенская дружина должна идти впереди всех, так что может и погибнете. Но это не беда: словенских племён много, так что соберу великое войско — и точно победим.
   «Как не беда? Зачем такая победа, если мы погибнем?» — хотела было спросить подавленная Навна — но мыслимо ли возражать самому Святогору? Спросить нельзя — и не спросить нельзя. Ударившись о такую безнадёжную дилемму, она оступилась, покатилась под гору — и проснулась.

И принялась осмыслять увиденное.
Это будто какой-то не такой Святогор. Не столько потому, что внешне отличался от того, который появлялся в её снах раньше, сколько потому, что тот не мог такого сказать. Так что же — два разных Святогора?

   Истина откроется ей много позже (окончательно — лишь в небесной жизни). Однако уместно будет объяснить суть дела прямо сейчас.
   Тот Святогор, что знаком Навне с раннего детства, — просто живущий в сознании людей образ, идеал свободных словен, в основе которого — память о земной жизни Святогора. Причём сама же Навна неосознанно дорабатывала для себя этот образ, подстраивала под свои понятия. А она не может вообразить, что самый почитаемый ею герой хотя бы в мыслях допускает гибель её самой и всех, кого она любит; она считает само собой разумеющимся, что небесный Святогор более всего заботится как раз о том, чтобы свободные словене пришли в Поле живыми и невредимыми. Образ непременно доброго Святогора столь значим для Навны, что при его искажении весь её мир посыплется.
   А сейчас она впервые встретилась с настоящим Святогором — тем самым, который когда-то жил в земном мире, а теперь с небес руководит словенами, насколько может. И он действительно жаждет поскорее отобрать у обров Поле — а словенскую дружину расценивает как таран, которым, возможно, придётся пожертвовать. О чём прямо и сказал.

   А узреть настоящего Святогора она сумела потому, что сейчас впервые пересекла границу земного мира, узрела нечто вовсе иное.
   До сих пор она жила в двух переплетающихся мирах. Один — обычный, всем видимый. Другой — её личный, подпитываемый снами, видениями и просто фантазиями; его высшая ценность и средоточие — теремок, всё прочее вокруг него строится. Этот мир не существует вне сознания, надсознания и подсознания Навны; можно сказать, она носит его с собой.
   А сейчас столкнулась совсем с другим. Эти Святогор и Кощей (на самом деле — уицраор обров Аваор, как ей стало известно, опять же, лишь в небесной жизни) нисколечко не зависят от того, что о них думает Навна и знает ли вообще про них; они существуют вполне реально — только в мире ином, который не доступен обычному человеческому восприятию.
   И Навне он доселе не был доступен. Но она была уже, в сущности, готова к прорыву туда. Потому что хорошо освоилась в собственном, на теремок завязанном невидимом мире. Привыкла видеть невидимое. В том числе Святогора — того, который свой и добрый. И когда отец посоветовал ей спросить у Святогора, она совершенно не заметила мрачной иронии, выглядывавшей из-за того совета. Иронию проглядела, потому что совет выглядел выполнимым, а мрачность — потому что понятия не имела, сколь далеки в действительности свободные словене от возвращения Поля. И отправилась к Святогору, а поскольку дать ответ на мучивший её вопрос мог только тот Святогор, который настоящий, то к нему и угодила, пробив стену между мирами.

Но не поняла, что посетила мир иной. Ну по каким признакам можно было об этом догадаться? Ведь главнейшее отличие иномирья от того, что создано чьей-либо фантазией, состоит в том, что иномирье реально; а как Навна разглядит такое отличие, если и свой личный мир мнит явью? Она не в состоянии воспринимать своё волшебное жилище как вымысел. Теремок для неё не менее реален, чем дом из самых настоящих брёвен. Пусть никто, кроме её самой, не замечает теремка — и что? Воздуха тоже никто не видит — но он же есть.
А потому выход в иномирье Навна восприняла просто как очередной — хоть и чрезвычайно значимый — сон. И поверила ему, как верила другим снам и видениям. В одно только поверить не могла: ну не мог Святогор сказать, что, мол, погибнете — и не беда!

«Нет, я не так его поняла… он имел в виду, что война с обрами — дело опасное, кто-то и погибнет… и можно сказать, что это не беда, это славная смерть — и такой воин будет в почёте на том свете… да, Святогор про некоторых сказал, а вовсе не про всех, все мы придём в Поле живые и невредимые… ну конечно, это я сама его неверно поняла, потому что ума мало… я и родителей порой не так понимаю, а тут сам Святогор, да ещё и во сне… сама виновата, запуталась — а на Святогора валю, будто он глупость такую сказал… не мог он такого сказать — а значит, и не говорил… и сколько ещё можно про это думать, и так всё ясно».
Тем раздвоение Святогора и закончилось — настоящий Святогор был успешно подогнан под образ того доброго Святогора, который жил в воображении Навны. Иначе говоря, будущая Соборная Душа в очередной раз защитила свой личный невидимый мир от вторжения разрушительной для него истины.

ПОВЕЛИТЕЛЬ ОБРОВ

   А вот с Кощеем таких сложностей нет: ясно, кто он и чего хочет.
   Чудище это выглядывало из всех повестей о войнах между словенами и обрами… если рассказывал отец. Другие изображали обров существами столь мерзкими, что и смотреть-то противно; причина их могущества оставалась неведомой. А отец ненавидел их как-то иначе. Он считал, что для уничтожения обров следует видеть источник их силы. От него дочь и узнала истинную причину слепой покорности обров их кагану. Казалось бы, тут всё и так ясно, все знают, что это от тупости обров: своих голов нет, вот каган за них и думает… хотя сам без головы. А отец объяснил, что такая послушность позволяет обрам действовать как один — вот в чём их главная сила.
   И теперь, слыша, как отец говорит про обров, и воображая их, Навна видела за ордой Кощея — он оказался подходящим объяснением послушности обров кагану.

Странно, что отец про него не упоминает, хотя знает всё на свете. А ведь вплотную к Кощею подходил, когда объяснял различие между аварским каганом и словенским воеводой. Последний должен делом доказать свою способность руководить — только тогда будут слушаться. И всё время оставаться понятным. Если тебя не понимают, не бывать тебе воеводой, будь ты хоть во всём прав. А каган получает власть по наследству, и ему беспрекословно подчиняются, независимо от того, понятны его указания или нет. Каждый делает не что хочет, а что указано каганом. Получается, человека как такового, как существа со своей головой, нет, есть орудие… в руках кагана? Но он ведь тоже безголовый обрин. У словен власть от людей, а у обров от кого? Наверное, отец просто считает, что ей всё равно не понять, кто такой Кощей; но на самом деле ведь уже и так понимает.

   — А кто над каганом? — спросила она отца.
   Тот посмотрел озадаченно — ничего себе вопросы у ребёнка.
   — Там же Кощей, — сказала Навна. — Я его видела.
   И рассказала про сон.
   Отец помолчал какое-то время, размышляя. Он же знал, какая странная у него дочь. Вполне послушная и страшно упрямая одновременно. Скажи он, что никакого Кощея там нет, — и она раздвоится: Кощей есть, поскольку она его видит, но его нет, поскольку отец так сказал. Он спросил:
   — Ты его сильно боишься?
   — Нисколько. Ведь мы всех сильнее.
   Ну не боится — и ладно. Нечего тогда спорить. Он подтвердил:
   — Да, там Кощей.
   — А смерть его где спрятана?
   Отец от неожиданности не сразу нашёлся что ответить, а потом решил, что и не надо выдумывать. На такой серьёзный вопрос следует ответить серьёзно. Он сказал:
   — Она в нас спрятана. Хорошо в себе пороемся — найдём.
   И ушёл по своим делам, оставив дочку в полном недоумении. Такого ей было ещё не понять. Как, впрочем, и почти всем — даже дожившим до седины.

    С тех пор Кощей часто являлся Навне во сне. Сначала — в разных обличьях, потом окончательно принял вид чёрного тысячепучеглазого чудища с огромным числом щупалец, на кончиках которых — обры, на людей лишь отдалённо похожие (тем более что вживую ни одного обрина Навне видеть не случалось) — причём безголовые, естественно. Они сами ничего не соображают, поэтому в их души влезает Кощей и указывает: вот ты — каган, а вы — подданные, и вы обязаны ему во всём подчиняться. А словене сами знают, как жить и что делать, поэтому никого вроде Кощея в свои души не впустят — за ненадобностью. Всё просто, ясно и красиво — а потому правильно.
   Так знакомый с пелёнок Кощей перебрался из сказок через сны в её рассказы младшим про обров. В сущности, слился в них с каганом.
   Она действительно не боялась Кощея. Потому что знала: мы его сильнее — и вообще всех сильнее. Её маленькое я надёжно укрывалось во всемогущем мы, как ласточка в своём выбитом в скале гнезде, и из него без страха глядело на мир. То, что ей самой и меча не поднять, — неважно. Богатырские подвиги Навну не манили. Её дело иное — воспитывать богатырей, которые сильнее Кощея.

СОМНЕНИЯ

А отец о счастливом будущем распространяться упорно не желал. Наконец, надеясь его расшевелить, Навна решилась и поведала ему про свой теремок. И вдруг почувствовала: повторяется то, что было, когда она сама увидела тот теремок впервые — только на сей раз они с отцом поменялись местами: он сначала её внимательно слушает, а потом уже не слышит — и тоже потому (это от неё не утаится), что слышит (или даже видит) нечто совсем иное — но что?
— Да, будет у тебя там теремок, — рассеянно проговорил отец и сразу ушёл, хотя перед тем вроде никуда не спешил. Навна озадаченно смотрела ему вслед. Ей ещё не было страшно — однако всё это слишком удивительно. Что же такое он сейчас увидел или услышал? Спросить нельзя — с какой стати он должен делиться с ней тем, что наверняка не для её ума? Сочтёт нужным — сам скажет. Навна была приучена не выпытывать у старших их тайны.

С Дуная явилось посольство — от тамошних словен, а вернее, от тех из них, кто настроился скинуть власть кагана. Они надеялись на свободных словен: ведь те — самые смертельные враги обров, так что должны идти впереди. Дунайцы звали свободных словен возглавить восстание, но с условием, чтобы те избрали своего нынешнего воеводу князем. Князю дунайцы согласны подчиняться, воеводе — нет. А разница в чём? Если свободные словене недовольны воеводой, то соберутся на вече и передадут власть другому. А князь получает власть пожизненно.
Требование это свободным словенам пришлось сильно не по душе. Навне, естественно, тоже. У неё ведь твёрдое мнение на этот счёт, основанное не на чём попало, а на серьёзном источнике — сказании о Святогоре и князе.

   Когда-то в давние времена словене выбрали князя. Зачем — понять сложно, ведь ни до того, ни после у словен князей не бывало. Князь прославился всяческими несправедливостями по отношению к богатырям, особенно же к Святогору. Тот долго терпел, а потом сам ушёл от князя и других богатырей увёл. Князь остался без богатырей — и обры его убили. Так ему и надо. Навна твёрдо усвоила: князь — это вроде кагана, от него один вред.
   Она страшно удивилась, узнав, что отец за избрание воеводы князем.
   — Но все говорят, что мы и без князя с кем угодно справимся, — осмелилась напомнить она.
   — Не справимся.
   Что-то в её голове тогда сверкнуло, словно молния. Что-то, не смеющее стать мыслью. Потом уже, в небесной жизни, вспоминая об этом, Навна догадалась, что так Жругр себя проявил — несуществующий ещё, лишь в виде мечты Яросвета витающий, постучался в её сознание. Но оно было наглухо заперто для него.

   Больше ни о чём не спрашивала: чтобы толком задать вопрос, тоже надо что-то понимать, а тут полная путаница. Если отец сказал, что не справимся, — значит, не справимся, это ясно. Но мы же всех сильнее — значит, кого угодно победим, это тоже ясно. Одно другому противоречит. «Ничто там ничему не противоречит, — привычно рассудила Навна, — просто у меня ума мало, вот и не понимаю». И старалась более об этом не думать. Но не получалось — тут вопрос, слишком важный для теремка. Нужно, чтобы были старшие, которые могут всё ей объяснить, и младшие, которым она всё может объяснить, — только тогда её теремок прочен. А теперь она впервые испытывала неуверенность. То ли справимся и без князя, то ли не справимся — это сбивало с толку. Стены теремка стали как бы дырявыми, Навна чувствовала необычный сквозняк, пронизывающий саму душу. Что говорить младшим, коли мудрость старших раздваивается?
   Так что поневоле задумывалась над этим. И не могла вообразить, к чему словенам князь. Думать за всех? Но зачем?
   Все настоящие, служащие примером для подражания герои сказаний всегда думали каждый своей головой. Да, бывало, что один подчинялся другому — но лишь когда признаёт другого более знающим или принуждён обстоятельствами; словом, для отказа действовать по собственному разумению непременно должны быть какие-то очевидные причины. И сам отказ — только временный: выпутался герой из передряги — и опять живёт своим умом. Такая линия поведения настойчиво противопоставлялась обрской покорности кагану, считалась неотъемлемой чертой словен.
   Словене ведь очень гордились тем, что они не какие-то там обры, а люди вольные, повинующиеся лишь выборной власти, да и то в меру. И Навна этой гордостью давно уже насквозь пропиталась. Лично она, понятно, никакой власти выбирать не могла. И ей, разумеется, часто приказывали то одно, то другое, и она эти указания выполняла, независимо от понятности. Но очень хорошо чувствовала, что значит мы. И не по себе судила, а по отцу. Ведь не она, а он должен быть таким, как богатыри в сказаниях, — да такой и есть. А богатырь не может слепо подчиняться чьему бы то ни было приказу. Так зачем князь?

   Отец ушёл на вече. Навне тоже страшно хотелось с кем-то об этом поговорить — поиграть в вече, так сказать. Но с кем? С детьми — не хочется, поскольку сама запуталась. Разве что с мамой. А мама огорошила:
   — Не надо вообще воевать — ни под началом князя, ни без него. А ещё лучше уйти куда-нибудь подальше в леса, чтобы с обрами не встречаться вовек.
   — А как же Поле? — у Навны от маминой несознательности глаза на лоб.
   — Лучше бы мы о нём забыли. Но нет, я наших знаю, непременно нападут на обров — и те придут сюда, всё и всех истребят… сходи за вениками для коровы… словом, ступай куда-нибудь, нет сил про такое говорить!
   И пошла Навна за вениками, ни жива ни мертва. Ничего себе поиграли в вече. Прямо-таки весь мир перевернулся, чуть ли не деревья вверх корнями. Вече — стержень всего мира свободных словен. Оно внушало Навне величайшее почтение как средоточие мудрости и защита от всех бед. Вече никогда не ошибается. А тут получается, что оно может само накликать несчастье. Так не бывает… но мама же так сказала… но так не бывает…

   Вече постановило, что ничего менять не надо, пусть воевода остаётся воеводой. Дунайцы повторили, что подчиняться готовы лишь князю, и ушли. И вече решило начать войну с обрами независимо от того, что будут делать дунайские словене.
   Навна уже в полной растерянности. Отец говорит одно, мама другое, вече решает что-то третье. Ничего не понять. Всё расшаталось в одночасье, потому что на поверку оказалось отнюдь не таким прочным, как считалось.
   Пока мечта о Поле оставалась просто мечтой, её никто особо не ставил под сомнение: святыню лучше не задевать, если она прямо сейчас не требует больших жертв. Вот в такой атмосфере мнимого единодушия Навна и росла; единодушие видела, а его мнимость выяснилась, лишь когда дело дошло до воплощения мечты в жизнь. А в день веча нервы взвинтились уже до предела. Вот тогда мать в сердцах обрушила на лезущую с неуместным вопросом дочку другую, теневую словенскую правду. Это была правда глубоко несчастной кароссы свободных словен, приносимой в жертву несбыточной мечте.

   Той же ночью Навна увидела эту кароссу — Дингру. Во сне или нет — сама толком не знала: попробуй усни по-настоящему после таких потрясений. Каросса была совсем как та, с которой Навна потом встретится у Ильменя, тоже белоснежная и синеглазая. Причём хоть и покрепче той, но тоже весьма хилая. Дингра каким-то непостижимым образом связана с каждым из свободных словен: погибнет она — исчезнут и они. Откуда Навна это знала — неведомо; знала — и всё тут. Естественно, она вмиг прониклась сильнейшим беспокойством за судьбу этого удивительного существа.
   — Он толкает меня в пасть Кощея, и недолго мне осталось жить, — плакалась Дингра.
   — Кто?
   Дингра с опаской покосилась куда-то в сторону. Навна увидела там Святогора, который с той же горы озирал мир, в их сторону ни разу не глянул — похоже, не заслуживают они его внимания. Кощей слонялся поодаль, порой хищно зыркая на Дингру, но пока не приближаясь. И Навна впервые ощутила страх перед ним. Почувствовала, что мы не всемогущи и Кощей на самом деле может нагрянуть сюда. Вряд ли, но всё-таки может. Жуткое открытие. Теремок зашатался. Никогда раньше Навна не опасалась, что он может быть кем-то разрушен, ведь мы его надёжно защищаем. Теперь боялась.

ЖАРОГОР

   Вскоре свободные словене совершили набег на обров, но потерпели поражение. Теперь следовало ожидать ответного удара. Навна спросила об этом у отца. Тот не стал скрывать:
   — Да, обры вполне могут напасть.
   — Мы отобьёмся?
   — Не знаю. Нечего было трогать обров, не подготовившись. Не надо брать пример со Святогора.
   Тут теремок затрясся и затрещал, как от страшного вихря. Это немыслимо. Навна глядела на отца, не в силах что-либо произнести. А тот помедлил, сомневаясь, следует ли вообще говорить дочке о подобном, но рассудил, что лучше он скажет, чем сама жизнь ей то же самым грубым образом станет вколачивать. И задал вопрос:
   — Разве для Святогора защита своей страны когда-либо была важнее всего?
   — Нет…
   — А вот придут обры, перебьют будущих святогоров ещё в колыбелях — и будет он в небесах один витать, никому не нужный, некому станет на него равняться. Не думал он об этом. А должен. Надо страну надёжно защитить, а всё прочее потом.
   «Не думал — а должен», — но разве можно так говорить об идеале? Идеал всегда прав — потому что идеал. Навна умела вдохновенно рассказывать детям о героях прошлого потому, что те были для неё идеальны, и Святогор — прежде всего. Признание его несовершенства подрубало вдохновение под корень. Ужас.
   Навна вдруг поняла, что в теремке главное, на чём он держится. Раньше не задумывалась, а сейчас стало ясно: он держится на Святогоре. И на других идеалах, конечно, но прежде всего — на Святогоре. Без него детям не с кого будет брать пример, а какое уж тогда воспитание? Рухнет тогда чудный дом Навны, оказавшись ненужным.
   После этого разговора Навна никогда не ощущала теремок по-прежнему прочным и надёжным. Каким-то зыбким он стал, того и гляди упадёт.

Через месяц обры действительно напали, и отбить их не удалось. Навну вторжение застигло на пастбище. В град бежать не было возможности, спряталась в лесу.
Выискивая разбежавшихся словен, там и сям бродили небольшие отряды обров. Навне они представлялись щупальцами Кощея, которые шарили вокруг неё, и она еле уворачивалась, забиваясь всё глубже в чащобу. Лес она знала хорошо и нашла относительно безопасное убежище в буреломе, а тем временем наступили сумерки и обры угомонились. Опасность на время миновала.

Но для юной словенки это означало начало ещё худшего кошмара. До того голова была занята тем, как понадёжнее укрыться, что защищало от всех иных мыслей. А теперь они набросились отовсюду. И во главе их ломилась, как таран, самая страшная: может, уже и родителей в живых нет, и брата, и сестёр, и вообще она одна из всех словен осталась. От такого предположения Навна вовсе куда-то в землю впечаталась, расплющилась по ней подобно тени, однако скоро ожила: нет, это слишком страшно, чтобы быть правдой, и думать об этом нельзя. Правда, ветер и сюда доносит дым пожаров, но это наверняка не наш град горит, он не в той стороне, а будь даже и в той — всё равно не он. «Наши все живы» — убедила себя Навна.

   Но едва она загнала поглубже страх за своих, как в неё вонзила когти другая забота: а детей я как буду воспитывать? Навна же всегда на все лады им внушала, что мы самые сильные. И вот теперь мудрая наставница прячется голодная, продрогшая и перепуганная в буреломе, как волчица какая-нибудь. И что после этого она скажет детям? Сильные разве прячутся?
   Под напором таких размышлений теремок шатался и разваливался, оставляя Навну в зловещей чёрной пустоте без опоры под ногами и без воздуха. И тот иномирный сквозняк становился уже невыносимым — душа промерзала аж до её сердца.
   Не будь тех недавних разговоров с родителями, Навна не знала бы, что вообще думать; получалось просто превращение мира в полный хаос, недоступный разуму. Но сейчас их слова вспомнились и обрели несравненно больший вес, разве что на них и можно опереться, чтобы хоть что-то осмыслить.

   Вот теперь она поняла маму. Чудесная мечта о Поле действительно вовлекала словен в войну с, как оказалось, очень опасным врагом и грозила им гибелью. Но, под давлением очевидности признав это, Навна не могла сделать вслед за мамой второй шаг — отречься от мечты. Она была слишком словенкой, чтобы помыслить о бегстве подальше от Поля. Но что же тогда делать?
   Тогда отца не поняла, так, может, теперь поймёт? «Без князя не справимся» — слова эти не доходили до сознания Навны, пока она была уверена, что мы и так всех сильнее, без всяких оговорок и условий, — и не боялась Кощея по-настоящему. А теперь как его не бояться, если его щупальцы к ней тянутся… что там во тьме шевельнулось, не обры ли, случаем? Навна впервые ощущала необходимость в защите. Не для себя — ей самой защита и раньше всегда требовалась, а для всех словен — убедилась, что мы не так уж всемогущи. Непобедимые словенские богатыри не смогли нас защитить. Значит, они в самом деле нуждаются в том, чтобы кто-то ими руководил? Неужели победить Кощея может лишь кто-то, тоже умеющий превращать людей в единую силу, — только добрый? Но его же нет… однако если без него не обойтись… тогда он, пожалуй, есть… даже непременно есть. Для кого-то такая логика выглядит странной — но только не для Навны, которая от рождения оптимистка.
   — Послушай, Святогор, я же всех учу быть такими, как ты, без тебя мой теремок — ничто; так где твои богатыри, почему меня не защитили, почему я тут прячусь?
   А Святогор молчит. Тьма в голове Навны сгущается в чёрную тучу. И вдруг опять та же молния, только гораздо ярче. Она ударила в теремок, и тот вспыхнул, а Навна провалилась в забытьё.

   И сразу вновь увидела Дингру, на сей раз в когтях Кощея. Навну сковал непередаваемый ужас: с Дингрой погибнут все её родные и она сама, со всеми своими нерождёнными детьми, внуками и правнуками. А здесь, в этом то ли сне, то ли видении, они отнюдь не предполагаемые, а вполне живые, и теремок тоже цел и не горит. Собрала их в охапку в теремке, трясётся вместе с ними от страха и озирается в поисках спасения.
   А с небес спускается белоснежный крылатый конь, свирепый и грозный, но — это она поняла сразу — явившийся её выручить.
   Таким она впервые увидела Жругра. Вернее, не совсем его (но об этих тонкостях потом), и имя его (которое она почему-то уже знала — что, впрочем, для сна неудивительно) несколько иное — Жарогор.

   — Кто в теремочке живёт? — спросил он.
   — Богатыри, — ответила она.
   — Богатыри мне и нужны.

Дети начали расти на глазах и действительно превратились в богатырей, и даже оружие у них откуда-то появилось. Однако толпятся вокруг теремка, спорят и не могут решить, что делать. И тогда кто-то с небес поднял Навну и посадил на Жарогора — и тот взлетел над теремком. Она вцепилась в гриву коня, но скоро обнаружила, что зря боится: с обоих боков чьи-то огромные невидимые ладони, они не дадут упасть. А через какое-то время освоилась и держалась на Жарогоре уже без такой помощи. И, кстати, без упряжи — её просто не было.

Жарогор между тем внимательно оглядывал Кощея и окружающие его обрские полчища, примеряясь, как лучше наступать. Потом повернул голову к богатырям и указал на одного из них — он будет князем. Богатыри вмиг перестали препираться, и князь повёл их на Кощея. Тот щупальцами неуклюже таскал бестолковых обров туда-сюда, пытаясь отразить нападение. А богатыри напирали дружно, рубили обров и щупальцы Кощея, тот выпустил Дингру и отбивался всё слабее. Наконец Жарогор подошёл к Кощею вплотную и разорвал его на куски. И с победным кличем взлетел под облака вместе с Навной. Она огляделась — как непривычно велик окоём, нигде не обрубленный лесом! Наяву такого простора ей видеть не случалось. И поняла, что это Поле. И долго кружилась над ним на страшном послушном Жарогоре.

ТАЙНЫЙ ГЛАЗ

    Очнувшись от видения и обнаружив себя по-прежнему в непролазной чаще, отнюдь не верхом на Жарогоре, а в опасной близости от когтей Кощея, Навна пыталась понять, что же ей привиделось.
    «И кто летал на Жарогоре — я или не я? Вроде я, но кто я такая, чтобы победить Кощея?»
   А впрочем, подобные нестыковки в голове были Навне привычны, так что она вскоре задвинула и эту в дальний угол сознания. Да и не до того прямо сейчас. Скоро начнёт светать, надо поразмыслить, как отсюда побыстрее добраться до града, не наткнувшись на обров. Да и замёрзла до крайности, надо шевелиться.
    Ещё затемно покинула своё укрытие и начала осторожно, не тропами, а прямо лесом, от приметы к примете пробираться в сторону града. Попала туда к полудню. Лишь увидев град целым и невредимым, призналась себе, что до сих пор боялась увидеть на его месте гарь и трупы.
    Оказывается, обры вчера подходили, но атаковать приготовившийся к обороне град не решились и ушли. Свои приключения Навна изложила родным кратко, оставив при себе всё, что творилось ночью: сложно, да и страшно, рассказывать о том, чего сама толком не понимала.
    Набег был относительно небольшим и недолгим. Видимо, занятые войной с ромеями обры сочли достаточным просто припугнуть свободных словен, чтобы те их не тревожили.

    Но если родной град Навны уцелел, то теремка уже нет. Это в видении (или сне, не разберёшь) он был цел, а на самом деле сгорел, в её душе на его месте — пепелище.
    Его спалил ворвавшийся в жизнь Навны страх перед Кощеем. Сама перестав понимать, как устроен мир и как в нём следует жить, разъяснять это младшим она отныне не могла и подавно. Она уже попросту боялась детей, их вопросов, которые сейчас, понятно, как раз вокруг обров и вертелись. Для неё это катастрофа. Всё, нет больше наставницы, способной помочь любому из младших разобраться в чём угодно, — осталась разве что просто нянька. А значит, нет и теремка. Навна горестно перебирала головешки на пожарище, пыталась осознать жизнь заново.
    Потеряв своё место в жизни, она, насколько возможно, переселилась в тот чудесный сон, всё старалась его осмыслить. Какой теремок она там прозрела? Конечно, свой будущий. Нимало не сомневалась, что отстроит теремок заново, — просто потому что без него жизнь не в жизнь. Но теперь налицо сложность, которой прежде не было и в помине: оказывается, свой дом надо охранять. Раньше, выходя из теремка, она просто на него любовалась, а теперь получается, что должна наблюдать, не появились ли угрозы ему, — и устранять их. А как? Тут мыслей никаких. В теремке она дома, знает, что там к чему, а вне его — неизвестность, и откуда ей знать, какие именно опасности оттуда могут выскочить и что с ними делать?

    Зато Жарогор знает — он же существо из того большого мира. На нём Навна и будет ездить вокруг будущего теремка, охраняя его от бед. А в мечтах уже ездит. Но что-то тут не сходится. Коню положено делать то, что велит всадник, — а что Навна может велеть Жарогору там, где ничего не понимает? Вот в тот раз зачем она на нём летала, если он сам всё делал по своему разумению, ни о чём её не спрашивая? Просто каталась, что ли? Так не до развлечений было.
    Впрочем, один вопрос он всё-таки задал, ещё до полёта, — ему богатыри были нужны. Вот где, похоже, кроется разгадка: у него богатырей нет, а у Навны есть. Припомнилось, что и потом богатыри порой вверх поглядывали, — удостовериться, что Жарогор летает не сам по себе — на нём Навна, она главнее его… а значит — князь, им назначенный, в конечном счёте — от неё. Ну конечно, для богатырей своя — Навна, а не Жарогор, и с чего они будут его слушаться, если он без неё?
    Это ей вдруг стало совершенно ясно, однако стыковать видение с явью всё равно не получалось. Главная странность в том, что князь управляет словенами, у которых и так есть свои головы. Во сне это выглядело естественно, но у сна своя логика, а вот понять то же наяву не удавалось. Почему её богатыри бестолково ошивались вокруг теремка, пока Жарогор не назначил князя? Они и в действительности будут так себя вести? Она их неверно воспитывает, получается? Страшная мысль, подрубающая под корень сам смысл жизни. И ведь Навна их воспитывает не как-то по-своему, а так, как вообще у словен принято. Выходит, они вообще все неправильно воспитываются и получаются не богатыри вовсе, а нечто негодное? «Не может быть, — решительно отметает такую ересь Навна, — наши богатыри настоящие». Но тут же откуда-то в голову змеёй вползает злая мысль: «А чего ж ты только что от обров по лесам бегала, не потому ли, что эти богатыри тебя не защитили, так точно ли они настоящие?»

    И тогда пришёл ещё сон. Опять отец положил щит на стол и объясняет устройство мира — но щит вдруг действительно превращается в весь мир, а они озирают его целиком, поскольку смотрят чуть не от самого солнца. Впрочем, Навне хорошо виден лишь её будущий теремок, а вокруг него — хаос, кишащий всяческими страшилищами. Зато отец отлично видит всё, а потому предугадывает любые угрозы — и способы защиты от них ему тоже ведомы. Он простёр ладонь над теремком — и вокруг того выросла прозрачная стена, непреодолимая для врагов.
    — Как ты всё видишь? — спросила Навна.
    — У меня третий глаз, тайный. Он в голове, так что невидим — зато от него ничто не укроется.
    И ей кажется, что это уже и не отец, но глянуть в его сторону не смеет. И тут проснулась.

    Если так, то бояться нечего — а на самом деле? Навна повисла между волшебным сном и жуткой явью, а долго так болтаться невыносимо. Надо как-то привести в порядок свои мысли, чувства и видения. Сама точно не сможет, а помочь способен только один человек.

ПОИСК

    Промучившись несколько дней, набралась решимости, наедине попросила отца объяснить, зачем нужен князь.
    Тот ответил:
    — Чтобы нам стать сильнее обров.
    — А сейчас разве не сильнее?
    — Ну да, считается, что мы самые сильные. Побили обры нас один раз, другой, третий — в этом винят воеводу, ещё кого-то, объясняют поражение волей богов, изменой, случайностями и чем угодно, но только не тем, что мы попросту слабее обров. А ведь так оно и есть. Но говорить об этом, даже думать об этом считается неприличным.
     И с грустной улыбкой добавил:
    — Глянула бы ты сейчас на себя со стороны.
    Да уж лучше не глядеть. Наверное, вся злющая, красная и надувшаяся — ни дать ни взять начинающая баба-яга. Ещё бы. Мы всех сильнее — это же для Навны чуть не с пелёнок очевидность. Потому что жить в Поле, посреди Земли, ни от кого не прячась, могут только самые сильные. Ну да, сейчас мы там не живём… но это просто так пока ненароком вышло, на какое-то время, а вообще мы всё равно всех сильнее. А тут отец утверждает прямо противоположное — словно самую любимую игрушку ломает.
Но нет, самая-самая любимая её игрушка — теремок. А он сгорел — и кто, кроме отца, поможет его восстановить? Испугавшись, что разговор оборвётся, толком не начавшись, Навна из бабы-яги превратилась обратно в саму себя и выдавила:
    — Разве то, что мы самые сильные… выдумка?
    — Нет. Раньше, даже ещё тогда, когда я родился, это было довольно близко к правде. Самые сильные или нет — судить не берусь, но действительно могли никого не бояться. Потом пришли в Поле обры — и жизнь стала другой, а мы остались прежними. Но так нельзя. Жизнь надо видеть такой, какова она на самом деле сейчас. Не какой её привыкли считать, а какова на самом деле — разница ясна?
    Нет, разницы Навна не видит совершенно, ей непонятна сама постановка вопроса. Отец попробовал объяснить:
    — Многие ли желают знать, к примеру, каковы на самом деле те же ромеи, немцы или обры, или как жили, скажем, наши деды?
    — Но о таких вещах часто говорят…
    — Говорят то, что привычно и приятно. А не пытаются понять, что там на самом деле. Не желают знать ни других народов, ни своего прошлого, ни даже себя самих, а ничего не зная, действуют наобум. И чем это кончается? Да вот только что убедились. И это нам ещё мало попало, просто обрам не до нас сейчас.

    Навна ошарашенно молчала. То, что картина мира, складывавшаяся в её голове по рассказам старших, хоть в чём-то неверна, — такого она не допускала. Даже встречавшиеся в тех рассказах явные неувязки игнорировала, воспринимая их как кажущиеся: это у меня в голове что-то не сходится, потому что жизни не знаю и ума нет, а взрослые всё говорят правильно. Для неё мнение старших и истина — одно. Иначе теремок рухнет. Она может всё растолковать младшим, лишь если сначала ей самой старшие всё объяснят. Без этого она словно в пропасть проваливалась, держаться не за кого. А ей непременно надо за кого-то держаться. И как быть теперь, когда авторитет старших ставит под сомнение как раз тот человек, который для неё самый-самый большой авторитет и есть?
    — И что нам теперь делать? — спросила она наконец.
    Отец поглядел на неё как-то странно. Ей казалось, он хочет сказать: «Спрашивать об этом должен тот, кто может что-то делать, а ты что можешь, ты вообще кто?» На деле он подумал несколько иначе: «Почему об этом спрашиваешь ты, а не Радим?»
    — Мне обязательно надо знать, что нам делать, — заговорила Навна горячо, пытаясь найти какой-то весомый для отца довод, — потому что… потому что иначе я не знаю, что говорить Радиму!
    Отец глянул ещё более странно. Да, с дочкой у него определённо какое-то удивительное взаимопонимание — а почему с сыном такого нет? Он сказал:
    — Мы должны выбрать князя, он объединит много племён, у нас будет большое войско, и тогда мы надёжно защитимся от обров, они не смогут больше на нас нападать. И только после этого начнём с ними большую войну и их уничтожим. Понимаешь? Сначала защитим свою страну, остальное потом.

    Вот это доходчиво. Теремок должен быть в безопасности. Трепещущая в ожидании скорой гибели каросса Дингра сейчас чуть ли не вживую стояла перед глазами Навны. Теперь мамины слова в день веча стали куда яснее. Мама была заранее уверена в самоубийственном решении веча. Навна спросила отца, и тот подтвердил:
    — Она уверена, что мы катимся к гибели, и спасение видит только в бегстве… а ты?
    — Мы никуда не побежим, мы вернём себе Поле, — ответила Навна без тени сомнения.
    — Вернём. По крайней мере, мы знаем, как это сделать.
    — Что мы знаем?
    — Знаем, каковы силы у нас и у обров, как можно объединить словенские племена, где ещё найти союзников…
Видя обескураженное лицо дочери, добавил:
    — В таком мало кто смыслит, это же очень сложно.
    — Ещё бы, — понуро согласилась Навна, покраснела даже, почувствовав, сколь смешно прозвучало её «мы знаем»: ведь обо всём перечисленном она имела самое смутное представление, ну кто же будет девочек такому учить. Впрочем, и взрослые бородатые мужчины большей частью ничего этого не знают и знать не хотят.
    Отец догадался, в какую ловушку она попала с этим растяжимым мы, и поспешил его расширить:
    — А самое главное — мы знаем, что Поле наше и мы его себе вернём.
   На сей раз «мы» звучит уже куда приветливее, принимает Навну в свои объятья, а не отталкивает пренебрежительно. Всё-таки она там тоже не совсем пустое место, раз уж хотя бы самое главное усвоила и младшим внушает.

    Но всё равно она чувствовала себя блуждающей ночью в незнакомом дремучем лесу. Действительно ли князь будет править как надо — да кто его знает! Пытаться самостоятельно судить о таких вещах, с её познаниями и жизненным опытом, было бы смешно. В сущности, она просто металась между авторитетом взрослых вообще и авторитетом отца. Перевесит первый — значит, князь приведёт словен к гибели, перевесит второй — значит, во главе с князем вернёмся в Поле. И по прочим подобным вопросам то же. Вот и вся логика, а своей головой тут и подумать не о чем, не видно же ни зги. Пытаясь отыскать какой-то просвет в дебрях, вывести разговор на что-то относительно понятное, спросила:
    — Но детей нам чему надо учить?
    Вроде опять не то ляпнула. «Детей» — а сама кто? Совсем уж голова кругом. Но отец эту несуразность как бы и не заметил. Подумал и ответил:
    — Когда рассказываешь детям про богатырей, старайся побольше говорить о том, как они защищают свою страну, а не о подвигах где-то на стороне. Поразмысли над этим хорошенько.

    В этот миг Навне вспомнилось, как днём после полёта на Жарогоре добралась до поляны, на которой стоит их град, осмотрелась с опушки, убедилась, что обров тут нет, и сиганула к воротам. Впрочем, сейчас ощущение даже острее. Потому что тогда хотя бы шла лесом уверенно, заблудиться не могла, лишь бы на обров не напороться. А сейчас такое чувство, словно вышла к родному граду внезапно из неких непролазных потусторонних чащоб, где и солнца нет, так что не ведаешь, в какую сторону тебя несёт. Из разговора о малопонятных материях выбралась к привычному, более того — любимому.
    Однако, вдумавшись в отцовский совет, усомнилась:
    — Но богатыри большей частью совершают подвиги где-то на стороне, а свой дом почти не защищают. Непонятно, о чём именно детям рассказывать.

    Отец и сам видит, что следовать его указанию, мягко говоря, непросто; но что ещё тут можно предложить? Вся эта беседа для него неожиданна и вьётся непредсказуемо. Он признался:
    — Да, это нелегко объяснить, особенно когда слушать не хотят. Ты спросила, чему надо учить детей, — я ответил. Но, пожалуй, в самом деле: чтобы они этому стали учиться, сначала надо взрослых в том же убедить… а это очень трудно.
    Навна почувствовала, как вываливается в чернющую ледяную пустоту из принявшего было её мы. Ведь для неё-то, получается, никакого посильного дела там нет, ничем она там помогать не может, а раз так, то для неё это не мы, а какие-то чужие они.
    — Ты будешь взрослым это объяснять, а мне что делать? — спросила она, чуть не плача. — Не могу я в сторонке без дела сидеть.
    Отец поглядел на неё пристально и спросил:
    — Что тогда ещё случилось?

УГОВОР

Пришлось рассказывать о своих лесных блужданиях повторно, на сей раз со всеми переживаниями и размышлениями. И чем внимательнее слушал отец, тем охотнее Навна выкладывала и прочее, вплоть до полёта на Жарогоре. А чем дольше рассказывала, тем яснее сама понимала, что там к чему. Наконец, ободрённая той серьёзностью, с которой отец внимает её довольно разрозненным вначале мыслям, сумела обозначить самую их суть:
— Словене с головами, обры — без голов! Это потому, что Кощей умеет управлять только безголовыми, а Жарогор — умными… ты же знаешь?

Разумеется, он знал. Знал, что вся эта картина безнадёжно противоречит действительности. Нет, он вовсе не считал видение дочери заведомым бредом. Вполне допускал, что она в самом деле по-своему разглядела нечто реально существующее. И суть Жарогора и Кощея ему ясна: оба олицетворяли власть. Потому отец условно признавал их реальность — и уж подавно не собирался это опровергать. Смущало его совсем иное. Не могут подобные существа быть различными по своей природе, потому что словенская власть не может в корне отличаться от обрской. Это он знал точно — тут уже не что-то потустороннее, а дела, хорошо ему знакомые. Головы у обров есть, и вовсе не пустые. Просто, стремясь к единству ради выживания, обры давно уже решили, что делами, касающимися их всех, должен единолично руководить каган, — и не мыслят иного. Будет у словен свой князь — откроются те же возможности и возникнут те же опасности. Да, власть бывает очень разной, она способна как спасти народ, так и погубить; но это же от самих людей зависит — тех, кто правит, и тех, кем правят. Люди могут сделать власть как благотворной, так и разрушительной, а природа её остаётся той же: власть сама по себе не добра и не зла, она просто власть, будь она хоть у словен, хоть у обров, хоть у ромеев, хоть в каком-нибудь тридесятом царстве. Так что, слушая о Кощее и чудесном Жарогоре, отец видел вместо них двух одинаковых по природе своей существ. Для него Жарогор отличался от Кощея тем же, чем меч в своей руке отличается от такого же меча в руке врага.
В каком-то смысле, именно отец сейчас и разглядел, хоть и смутно, уицраоров как таковых. Тогда как для Навны сходство Жарогора с Кощеем ограничивалось громадной силой обоих, способностью объединять людей, а в остальном они противоположны. Причём Кощей — единственное в своём роде существо, Жарогор — тоже.

    И вот отец размышляет, как бы попробовать ей разъяснить действительное положение дел, а она глядит на него явно с уверенностью, что он подтвердит её фантазии.
    — Чтобы в этом разобраться, — сказал он наконец, — надо понимать, что творится во всём мире.
    — Так расскажи мне всё обо всём мире.

    Трудно сказать, кто был более изумлён такой её просьбой — отец или она сама.
    — Там всё очень сложно, ты едва ли поймёшь, — ответил он после недолгого молчания.
    — Пойму… а иначе куда мне деваться? Я же сейчас вообще не знаю, как жить. Я должна говорить детям, что всё хорошо, что мы сильные… и чувствую себя обманщицей и просто дурой… и они меня, видимо, такой же считают… ну, мне так всё время кажется.
    — Что ты мелешь, не считают они тебя ни дурой, ни обманщицей, по-прежнему к тебе льнут.
    — Зато я сама себя такой считаю… так же нельзя. Надо сделать, как было раньше. Ведь всё хорошо было.

    Да, для неё раньше всё было хорошо. А вот отец и до того знал, что свободные словене на краю пропасти, и аварский набег ничего особенно не изменил в его мыслях, поскольку и в реальности мало повлиял на расклад сил. Конечно, свободные словене понесли заметный урон, но не разгромлены, ну а то, что вполне могут быть в ближайшем будущем вовсе уничтожены, — так эта угроза висела над ними и раньше. То есть обстановка, в целом, осталась прежней. Но раньше Навна её не знала — а теперь знает; и из счастливой стала несчастной. Сделать как раньше? Однако назад, к безмятежному неведению, уже не вернуться, можно лишь идти вперёд — до конца, до нахождения настоящего выхода из положения. Но как идти, когда пути не видно?
    Видя сомнения отца, Навна рассказала и последний сон. И добавила:
    — Когда-то я боялась леса, а ты научил меня ходить по солнцу, по звёздам, по приметам… я и от обров спаслась только благодаря этому. А теперь расскажи мне обо всём мире, чтобы я знала, что говорить младшим… Радиму, хотя бы. Научи меня видеть весь мир, как тогда лес. Вот этот тайный глаз… он ведь и мне страшно нужен!

    Отец и не подтверждает её сон, и не опровергает, ему сейчас явно не до рассуждений о том, насколько можно доверять снам, он обдумывает нечто более важное. Наконец говорит:
    — А ты понимаешь, что даёт тот глаз? Он собирает воедино всё, что видишь обычными глазами, слышишь ушами и тому подобное. Этим глазом видишь весь мир целиком, каков есть, без огрехов и прикрас.
    — Так мне то и нужно!
    — Да ты с ума сойдёшь, если попробуешь увидеть всё как есть. Появись у тебя каким-то образом тайный глаз, ты его в тот же миг в ужасе зажмуришь намертво и вовек более не откроешь. Мне самому, если начистоту, от него бывает очень больно — он иной раз такое покажет, чего и знать не хочется. Вот прикинь, что значит видеть мир таким, каков он есть? Тут надо всё решать своим умом. Видишь нечто неправильное — исправляй, даже если все кругом уверяют, что всё и так в порядке. Мало ли что все говорят — если прав, делаешь по-своему, из года в год идёшь своим путём, хоть бы и никого в своей правоте убедить не в состоянии. Ты так не сможешь. Тайный глаз — вообще не для женщин.
    Навна сникла — конечно, не сможет. Никогда. Её мнение слишком переплетено, даже слито, с мнениями других, с общим мнением. Мыслить в одиночку, да ещё вопреки всем, не нуждаясь в их поддержке, — для неё нечто невозможное, хуже того — неправильное. Она не только так не может, но и не хочет, скорее будет ошибаться со всеми своими, чем оторвётся от них. Будущей Соборной Душе тайный глаз ни к чему. Разумеется, последняя мысль Навну в земной жизни посетить никак не могла, но в надсознании вновь что-то такое блеснуло, подсказало: тайный глаз — не твой. Но ведь так было на него понадеялась — а теперь что?

Отец вернул её к жизни:
— Я дам тайный глаз Радиму — но сначала он должен того пожелать. Тут ведь невозможно приказать; если сам не желает — всё впустую. Я очень хочу, чтобы он спросил меня, как ты сейчас спросила: «Что нам делать?» Чтобы спросил — и тоже жаждал получить самый полный ответ. И тогда я постепенно передам ему всё, что знаю, главное — научу обо всём судить своим умом; так у него вырастет тайный глаз. Но Радим не спрашивает. Может, ему ещё рано об этом думать — но опасаюсь, что он никогда не спросит. Ведь и почти все взрослые таким вопросом не задаются, полагают, что и так всё знают. С детства привыкли думать как все — и иного не мыслят. А почему? Не знаю. Я не понимаю детей, не знаю, почему одни растут такими, другие другими. А ты их уже сейчас видишь насквозь — иной многодетной матери до тебя очень далеко. Сделаем так. Я расскажу тебе обо всём мире — а ты придумаешь, как расшевелить Радима, чтобы он задался тем вопросом.

У Навны глаза расширились, она глядит на отца, а видит, как на пепелище уже растёт её новый теремок. Каким тот будет — не очень ясно, но — будет.
— Радим спросит тебя, что нам делать, — поспешно заверила она. — Спросит, я обещаю! Расскажи мне обо всём мире, а уж я не подведу!

ТЬМА БОЛЬШОГО МИРА

С тех пор она принялась возводить новый теремок. Иначе говоря, отныне старалась просвещать младших уже не просто как принято, а с учётом указаний отца. Это ужасающе трудно. Раньше было просто: рассказываешь младшим то, что сама усвоила от старших — на которых и можешь всегда сослаться в случае чего, — и дети тебе почтительно внимают, верят; и вокруг надёжные стены теремка, тепло и уютно. Вот как было, когда Навна всего лишь передавала младшим мудрость старших — единую и неделимую, а потому сомнений не вызывающую. А сейчас та мудрость раскололась — и что делать? Если Навна слишком прямолинейно следует отцовским советам — младшие перестают ей верить. А если начинает вести себя, как в первом теремке, то сама себе не верит. Чтобы не скатываться ни в первое, ни во второе, надо как-то найти золотую середину — а не получается. Отчего Навна ощущает себя не наставницей, а невесть кем. Само собой, никакого теремка она нынче не чувствует. Глянет порой с тайной надеждой вверх — вдруг там увидит столь привычную крышу своей чудесной обители — но нет там крыши, глянет по сторонам — так и стен нет. А куда без теремка? Холодно; а порой — когда взаимопонимание с детьми совсем теряется — ещё и дождь начинается, душа от него мокнет. Нет, не жизнь без теремка Учительнице, хоть бы и начинающей.
Но она жила верой в будущий теремок. Его отличие от прежнего представляла смутно, но понимала, что он будет стоять на гораздо более прочной основе: «Раньше я ничего не знала, теперь буду знать всё — и построю теремок, которому ничто не страшно».

    Однако познавать мир нелегко.
    Раньше он был простым. Центр Вселенной — Поле, за которое борются две главные силы в мире — словене и обры, и словене скоро победят. Причём под словенами подразумевались именно свободные словене, а дунайские и прочие — как бы их не очень значимые придатки.
    Теперь мир стал куда сложнее. Правда, Поле так и осталось его сердцем и высшей ценностью, а освобождение его от авар — главной задачей. Но выяснилось, что свободные словене гораздо слабее обров, да и могущество тех держится на умении благодаря единовластию собирать всю свою (и даже чужую) силу в кулак, а не на том, что силы у них так уж много. Вот у кого её немерено, так это у ромеев и у словен. Но ни ромеи, ни словене не могут по-настоящему использовать свою мощь. Ромеи вроде как едины, поскольку послушны императору, но заботятся большей частью о загробной жизни, подзабросив земные дела, так что не могут защитить свои огромные владения. А вот словенам единства определённо не хватает. Сплотить их стремятся лишь свободные словене — а они, оказывается, составляют очень небольшую часть всех словен, тогда как подавляющее большинство — дунайские словене и те, которые вообще словенами не зовутся, но говорят по-словенски. Обрам нечего бояться, пока не преодолён раскол между свободными словенами и дунайскими. А как он возник — Навна уже знала.

    За 9 лет до её рождения авары нанесли словенам тяжелейшее поражение. После чего некоторые из тех намеревались, выбрав общего воеводу, объединить всех словен и в союзе с империей разгромить обров. Но большинство — по разным причинам — такого не желало. Противостояние было столь острым, что самые непримиримые враги авар не смогли оставаться на Дунае и ушли на север. Они и называли себя свободными словенами. Из них сложилась словенская дружина. Можно сказать, дружина Святогора — этот подзабытый герой прошлого для неё стал главным, потеснив прочих. Когда именно он жил и насколько достоверны рассказы о нём — никто уже не знает. Но он на первом плане именно в тех преданиях, где словене совместно выступают против каких-то своих общих врагов. Тогда как в реальной жизни ко времени аварского нашествия словене — просто общее название для множества племён, никаким общим делом не связанных. Соответственно, в их сказаниях богатыри совершали подвиги для себя, для родных, для племени, а вот чтобы что-то делать для всех словен — как бы не очень надо, поскольку общность словен сознавалась слабо. Аварское нашествие напомнило о единстве; как воплощение единства, возродилась словенская дружина (говорят, встарь такая была), а Святогор стал её знаменем.
    Дружина намеревалась выждать, когда обстановка станет более благоприятной и удастся поднять всех словен против обров. Однако ожидание растянулось на много лет, а за это время большие изменения произошли у самих свободных словен.
    Многие из них, естественно, имели семьи. Сначала те только через дружину и были между собой связаны. Но постепенно переплелись родством и знакомством — и стали превращаться в нечто вроде племени. И чем сплочённее оно становится, тем настойчивее пытается спасти себя, предотвратить большую войну с обрами. Иначе говоря, мешает словенской дружине делать то, для чего она и создана. По логике Святогора, это разногласие разрешается просто: лучше всего, если у воина семьи нет вовсе, а если есть, то он обязан в случае чего её бросить — застигнутая превосходящими силами противника дружина должна уйти, чтобы продолжать свою миссию, а не погибнуть, защищая своих жён и детей. По крайней мере, верхушка дружины непременно должна состоять из людей, рассуждающих именно так. А так оно, в общем, и есть. Хотя отец не рассказывал Навне об отношениях между вождями, а она привыкла не спрашивать его о том, о чём он явно не желает говорить, но и так догадывалась, что из всех вождей он единственный, кто определённо не хочет прямо сейчас ввязываться в большую войну с аварами.

Навна просвещается — и новый теремок понемногу начинает строиться. Хотя бы ясно, каким он получится. Теперь, оглядываясь вокруг, Навна видит полупрозрачные будущие стены будущего дома. Впрочем, нижние венцы уже не просвечивают, они — настоящие. А откуда они взялись, ей отлично известно. Когда ей удаётся растолковать Радиму или другим младшим что-то важное, то она, охваченная восторгом от такого успеха, воочию видит, как стены теремка становятся выше; да что там видит — буквально чувствует, как собственноручно, при помощи младших, укладывает на своё сооружение ещё одно бревно, а то и целый венец сразу. После чего — усталая, но счастливая — разглядывает стройку со стороны. Правда, кончается такое созерцание всегда одинаково: радость от того, что дело продвинулось, сменяется недовольством, что до завершения ещё далеко. А значит, надо учиться дальше.

После полёта на Жарогоре прошло больше полугода. Более-менее просветившись, Навна решилась прояснить-таки давно мучивший её вопрос: а в чём заключалась цель посольства дунайцев? Если бы им не нравился наш воевода и они вместо него предлагали кого-то из своих — тогда понятно. Но нет, они готовы подчиняться нашему воеводе, которого почти не знают, и даже требуют, чтобы он получил гораздо большую власть, чем имеет сейчас. В чём смысл?

    Отец пояснил:
    — Должно было получиться вот что. Наша дружина возвращается на Дунай и там объединяет вокруг себя всех: и тех, кто этого хочет (от них и приходили те послы), и тех, кто колеблется; ну а кто против — пусть убегают куда-нибудь, если успеют. Мы там будем тогда главными, ведь у нас готовая дружина, именно против обров и созданная. И дунайцы сильно боятся, что мы, получив такую власть, будем слишком безобразить: грабить, старые счёты сводить и тому подобное. Чтобы такого не было, над нами должен стоять такой вождь, который будет твёрдо держать нас в руках, а такое возможно, лишь если мы не сможем в случае чего его свергнуть. То есть князь. Он будет и к нам, и к дунайцам относиться одинаково, по правде.
    — Воевода не будет справедлив, а если его же выбрать князем — будет?
    — Да. Воевода не может одинаково относиться к нам и к дунайцам. Потому, что мы, свободные словене, всегда вольны его заменить, если он нам не угодит. И потому он вынужден будет всегда принимать нашу сторону при любой нашей распре с кем бы то ни было.
    — Значит, мы не должны требовать от воеводы, чтобы он во всём вставал на нашу сторону. Он должен разрешать все споры по правде.
    Отец не смог сдержать улыбки:
    — Какими же умными, добрыми и справедливыми мы все должны стать, чтобы нас устроил такой строгий и справедливый воевода! Да любой человек заботится, прежде всего, о себе и своих близких… подрастёшь, по-настоящему поймёшь, сколь трудно ставить правду выше этого. На словах все за правду, но толкуют её всяк по-своему. Каждая семья думает прежде всего о себе, и каждый род, и каждое племя. И свободные словене тоже. Пока власть у воеводы, которого мы имеем право сменить, мы будем на него всячески давить, чтобы делал то, что нам угодно. Если мы собрались, к примеру, под каким-то предлогом ограбить какое-то союзное племя, то воеводе придётся возглавить это ограбление, чтобы не лишиться власти.

    Навна сильно обиделась за свободных словен: её впервые заставили глянуть на под таким углом на тех людей, которых она и подразумевала под святым для неё словом «мы». Вроде очевидно, что смысл нашего существования — объединить всех словен для возвращения Поля, а тут выходит, что мы можем променять эту высшую цель на грабёж и прочее бесчинство!
От кого другого такое и слушать бы не стала. Правда, будь это кто-то из старших, не возразила бы: хорошие девочки со старшими не спорят. Но, вежливо впустив такие слова в одно ухо, тотчас выпустила бы в другое. Однако слова самого умного в мире человека в другое ухо вытолкать нельзя. Можно лишь надуться и молчать. Тяжело всё-таки просвещаться. Раньше Навна была довольна собой и своими, а теперь чем больше узнаёт, тем темнее мир. Все кругом какие-то не такие, и сама она вся неправильная.
    Наконец она обозначает то, что страшит её более всего:
    — Так что же, князь ни перед кем не отвечает?
    — Отвечает перед Русью.

РУСЬ

    Что такое Русь, Навна представляла весьма смутно. Это слово, мелькавшее изредка в разговорах старших, означало, пожалуй, нечто райское — столь же прекрасное, сколь и несбыточное. Какой-либо связи между Русью и явью не просматривалось. Но едва такое слово произнёс отец, как оно сразу обрело вес в глазах Навны. Она вся ушла во слух.
    Отец сказал:
    — Русь — это мы, свободные словене, какими мы будем, и наша страна, которая будет.
    Звучит притягательно, но очень уж загадочно; завораживает, манит — только неизвестно куда. Однако затем Навна услышала нечто такое, отчего та потусторонняя райская страна сразу сделалась очень близкой и осязаемой:
    — Русь — прежде всего твой теремок.

    Теремок Навны, доселе терявшийся среди других таких же, вдруг стал самым большим и красивым из них, а прочие выстроились вокруг него. Ясно, почему именно его Жарогор оберегает более всего и почему на Жарогоре летает именно Навна.
    На самом деле отец выразился так лишь для пущей наглядности — едва ли он мог предугадать, что её теремок в будущем действительно станет сердцем Руси. И сразу уточнил:
    — Твой теремок и прочие здешние теремки.
    Навна почувствовала сильное разочарование, но тут же напомнила себе, что мнить свой личный теремок каким-то особенным, да ещё и средоточием всей Руси — нескромно, а потому неправильно. И вроде признала только что мелькнувшее перед нею видение ложным. Однако оно исчезать и не думало, лишь отступило в глубину её души и загадочно оттуда улыбалось: мол, я не ошибка, я — будущее, я тебя жду. Впрочем, какое бы место среди других теремков ни занимал её собственный, а главное то, что они признаются самым ценным на Руси. Конечно, Навну вдохновляет такое чудесное будущее. Она слушает дальше:
    — Сейчас у нас вече может решать что угодно. Но разве оно вправе принимать решения, которые приведут теремки к гибели?

    Навна приготовилась к очередному потрясению в душе и голове. Да, теремки должны быть в безопасности — и вече имеет право на любые решения. Эти две аксиомы до сих пор благополучно обитали в разных углах её сознания, при случайной встрече злобно таращились друг на друга — и опять по углам. Теперь отец их оттуда вытащил и столкнул лбами, явно намереваясь уничтожить лишнюю:
    — Мы обязаны сохранить наше потомство — это самое главное. Если вече неразумием своим губит теремки — значит, вече ни к чему.
    Возразить Навна не в силах: очень уж жалко детей. Но куда без веча? Пустота на его месте страшна, словно бездонный омут. Отец пояснил:
    — Все должны понять наконец, что теремки важнее всего, важнее даже права действовать всегда по своему разумению. Не знаешь, как победить обров, сохранив теремки, — так слушайся тех, кто знает. А почти никто не знает. Зато мы знаем.

Опять это другое мы — таинственное, грозное… и чужое. Но отец там, внутри него. Держась за отца, Навна в какой-то мере оказывается связана с тем миром, который строится вокруг этого мы. В том мире знают, что надо делать, поскольку охватывают весь свет тайным зрением. Знают что-то страшно важное для Навны и в то же время страшно недоступное её пониманию. Тот мир чужой, потому что непонятный, — но свой, потому что отец там. И она уверена: Жарогор тоже где-то там; правда, отец о нём не говорит — но он вообще много о чём умалчивает. Про Яросвета в том числе. А Навна ведь догадывается, что там есть некто самый главный. Ведь посадил же её кто-то на Жарогора… и кто всё-таки ей во сне поведал о тайном глазе — она не знает, отец так и не сказал, он сам это был или нет… и когда она отцу впервые сообщила про теремок, он же точно кого-то другого слышал… словом, есть там кто-то. Но кто именно в числе тех, о ком отец говорит «мы», и как они между собой связаны — Навна не очень задумывается. У неё другая забота: надо ей самой как-то на цыпочках в то мы пробраться и хотя бы с краешку где-то в нём пристроиться, взять на себя какую-то частичку общего дела.
И вот тот загадочный мир понемногу делается яснее.

    — Потому и нужен князь, который сможет править без оглядки на вече, — заключил отец.
    А вот это расхолаживает. У Навны, как у всех словен, буквально в крови недоверие к любой власти:
    — А если князь будет править неправильно?
    Отца такая перспектива и самого сильно тревожила. Опасно давать одному человеку неограниченную власть, всякое может получиться. Но если оставить всё как есть — точно пропадём. А лучше уж на опасный путь свернуть, чем дальше катиться по заведомо гибельному. Он не стал делиться с дочерью грузом таких сомнений — зачем? Просто сказал:
    — Князь будет править как надо. Он ведь будет мыслить, как и мы. Ты судишь по сказанию о Святогоре и князе. Но это же старое предание — кто знает, что там происходило на деле? К примеру, обров к этому приплели потом, их тогда и быть не могло, были какие-то другие степняки — скорее всего, гунны. И прочему нельзя бездумно верить.
    — Так что там на самом деле было?
    — Думаю, что тоже Русь — как и у нас сейчас, недозрелая. Представь, посередине Руси — ты в теремке с детьми. Князь указывает богатырям, кому что делать, как вас получше защитить. И тут Святогор начинает мутить воду: то не так да другое не эдак…
    — Но князь его совсем не ценил, унижал!
    — Но мы знаем это со слов людей, для которых Святогор всегда прав.
    Навна лишь руками развела. Опять она между двух огромных авторитетов. А отец продолжает:
    — Святогор просто хотел большего, чем заслуживал, но не понимал этого. У него же нет тайного глаза, он не мог поглядеть на себя так же, как на других, и понять, что ему причитается по справедливости. И решил сам себя вознаградить, напасть на другую страну, грабежа ради, и прочих богатырей за собой увлёк. Враги узнали, что Русь без защиты, и кинулись сюда — как свой теремок спасать будешь?
    Навна обмерла. Под таким углом зрения она то сказание никогда не рассматривала: оно же вроде не о том вовсе. В нём упор всегда делался на несправедливость князя и свободолюбие Святогора. Убили самого князя — туда и дорога, и кто там с ним оставался — так тоже сами виноваты, нечего было за него цепляться.. Навна особо не задумывалась над этим — много кого в сказаниях убивают. Обнаружив там рядом с князем себя саму, с теремком и всей Русью вместе, она поневоле прочувствовала ту историю совсем иначе.
    — И что же должен был делать Святогор? — спросила она после долгого молчания.
    — Защищать Русь.
    «Но князь же его совсем не ценил», — опять хотела сказать Навна. И не смогла. На неё в упор жалобно смотрела Дингра — ведь, получается, Святогор и её отдал Кощею (или кто там вместо него) на съедение, покинув князя.

    — Но почему же тогда люди идут за Святогором?
    — Он указывает путь к победе просто и доходчиво. Но неправильно — и потому с ним мы вовек не победим. Он внушил нам затею, которая не продумана и потому не может быть выполнена. Он не умеет работать.
    Последние слова прозвучали для Навны особенно весомо. Была она от природы трудолюбива и давно усвоила, что всякое дело следует продумать загодя — хотя бы насколько сумеешь. И не понимала тех, кто хватается за дело наобум. Правда, не привыкла критически оценивать старших — а тут в качестве обвиняемого аж сам Святогор. Ну и ладно, она же не сама его разоблачает, а всего лишь из-за отцовской спины выглядывает, слушает и соглашается.
    — Святогор взялся за дело, для которого нужно войско, — продолжал отец, — а вот где брать воинов — не знает, в сущности. Полагает, что всегда получит пополнение со стороны, из племён. Но там же дети совсем иначе воспитываются — приучаются думать только о местных делах, а вовсе не о том, как всем словенским племенам объединиться и отвоевать Поле. Ну да, приходят в нашу дружину люди из племён, но обычно потому, что идти оказалось некуда, а мы всех принимаем. В душе они ведь по большей части не наши. Действительно наши — те, кого мы сами растим, они из наших теремков выходят — больше неоткуда. Так что гибель теремков страшнее даже гибели дружины. А Святогору это невдомёк.
Навна испытывала противоречивые чувства. Замечательно, что её теремок — такая ценность отнюдь не для неё одной; и в то же время — она ведь в огромной мере Святогором воспитана, а теперь тот предстаёт в таком неприглядном виде. Впрочем, отец за него заступился:
    — Святогор во многом прав. Конечно, словене должны помогать друг другу. Но мало быть просто словенами. Нам ещё нужна своя страна с теремками, которые под надёжной защитой. Не надеяться, что сила придёт к нам со стороны, из племён, а самим растить свою силу — в теремках.

    И вскоре Навна уже летала в мечтах по светлому будущему, главнейшее отличие которого от настоящего стало ясным. Нынешний мир свободных словен строится вокруг дружины, способной пожертвовать теремками, Русь — вокруг теремков, а дружина их не бросит ни при каких обстоятельствах, поскольку состоит из богатырей, с детства знающих, что не имеют права жить, если не уберегут теремки. И притом дружина прочно держит Поле в своих руках. А почему не возникает выбора между Полем и теремками? Да потому, что выбор этот — удел слабых, а в том будущем мы действительно самые сильные. Силу даёт нам сама Земля — мы едины с ней, ибо знаем, чего она хочет, и живём в ладу с ней. Вот для чего князю тайное око: для поддержания единства с Землёй, а уж из этого вытекает способность видеть любые угрозы и устранять их. Правда, насчёт отношений князя с народом Навну по-прежнему грызут сомнения, но не очень сильно. Душой уже переселилась на Русь, признала тот будущий мир своим.
    — А вот Радиму о Руси толковать бесполезно, — посетовал отец. — Зачем она ему, коли он уверен, что мы и так живём правильно? Не знаю, за что зацепиться. Но ты найдёшь за что.
    — Найду, — подтвердила Навна. Дело представлялось ей не слишком трудным, более того — сама Русь казалась близким будущим.

ЗЕМНОЕ ОБЛАКО

Война между свободными словенами и аварами продолжалась, но довольно вяло: первые ещё не оправились от поражения, у вторых других забот хватало. Так что Навна возвела новый теремок в относительно спокойной обстановке.
А вот что с ним делать дальше? Ведь отличие от прежнего разительно. В первом теремке не было вопроса, как именно воспитывать детей, — ответ очевиден. Второй теремок от этого вопроса буквально распирало, аж стены и крыша трещали.

Но теперь хотя бы ясно, в чём главнейшая загвоздка.
Объединить словенские племена способна только справедливая власть — а она таковой может стать, лишь избавившись от необходимости во всём перед нами отчитываться — ведь сами мы несправедливы. Но мы не позволим власти быть столь свободной в своих действиях, потому что не привыкли. Отец говорит: надо позволить. Да, он может так говорить, поскольку привык обо всём судить своим умом, не особо оглядываясь на общее мнение. А вот Навна с головой погружена в то самое общее мнение, в наше мы, и чувствует со всей очевидностью: ну не дадим мы власти стать столь самостоятельной — вопреки всем доводам рассудка, просто в силу привычки. А надо, чтобы власть была нам понятна — и в то же время справедлива. Как одно с другим совместить? Вроде никак. Но необходимо. Но никак. Но всё равно же необходимо.

Однажды снедаемая такой заботой Навна увидела во сне облако, стоящее прямо на земле. Скорее, сгусток тумана — столь плотный, что не видно решительно ничего. Она точно знала: это и есть тот самый мир, в котором её отец и Жарогор — и в котором она так хочет стать своей. Она заходит в облако то с одной стороны, то с другой — но там же ровным счётом ничего не видно; она сразу переставала ориентироваться и после блужданий в итоге возвращалась на свет — и опять упрямо лезла в туман, с тем же успехом. А потом из облака вышел отец, взял её за руку и провёл-таки внутрь. А там нечто сияющее — справедливость власти и нечто чернющее — непонятность власти; во всяком случае, так можно выразиться; во сне это были два вполне осязаемых — и притом неописуемых — предмета. И Навна поняла, что надо сделать: унести с собой первое, а второе оставить тут. Наяву такой мысли не было: отец же объяснил, что первое от второго не отделить, справедливая власть вполне понятной быть не может. Но сон есть сон; Навна схватила справедливость и вынесла на белый свет, а непонятность оставила в облаке. И восторженно разглядывала вызволенную из неволи справедливость, пока не проснулась.

С пробуждением логика незамедлительно включилась и возопила против такого произвола: так не бывает, отец же объяснял — а он всегда прав! Однако Навна привыкла доверять своим снам и видениям, особенно если те дают радующий сердце ответ на какой-либо мучительный вопрос. И возразила логике: «Ну объяснял — и что? Спрошу ещё — может, теперь объяснит иначе».

    Днём поведала сон отцу. Он по своему обыкновению невозмутимо всё выслушал, словно не впервые про то облако слышит, а каждый день в нём бывает — и развеял иллюзии:
    — Ты в следующий раз повнимательнее там осмотрись. Что-то перепутала. Ну никак нельзя справедливость власти забрать, а непонятность отбросить: они — одно целое. Раз мы сами несправедливы, то справедливая власть может быть лишь непонятной; разве не ясно?
    — Конечно ясно… — уныло подтвердила Навна. Такой чудесный сон — и оказался пустым.
    — Сама же просила рассказать тебе всё обо всём мире, — добавил отец, видя её траурное настроение. — Вот я и рассказываю честно, как есть — или ты хочешь, чтобы я тебя обманывал?
    — Нет, я должна знать всё как есть, — ответила Навна, прямо-таки физически чувствуя, как это бремя познания чуть ли не вдавливает её в землю, столь оно тягостно. Вот как же в подобных случаях хочется, чтобы отец её уж лучше бы обманул, подтвердил иллюзии… но это как-то подсознательно хочется, а прямо она себе в том не признается, она же вполне искренне просила показать ей мир именно таким, каков тот есть.
    — А раз так, то усвой раз и навсегда, что справедливая власть понятной быть не может, — поставил точку отец.

Сколь бы это ни противоречило тому, что Навна сызмальства усвоила, но раз отец настаивает, что иного пути нет, то согласилась бы… будь она одна. Но она же никогда не одна, она днём и ночью ощущает себя в теремке в окружении своих подопечных. Ей мало самой уразуметь то, чему учит отец, — по-настоящему поверит и поймёт тогда лишь, когда сможет передать это детям. Если поняли — значит, точно правда. Вот такое мы её сковывает: мы — это я с детьми, и если они не понимают, то и мы не понимаем, а значит — и я тоже. А они не поймут — какой ещё князь там, где идеал — Святогор? Во всяком случае, Радим точно далёк от этого.

Отец видит жизнь такой, какова она есть, и потому опирается на саму Землю, Радим мыслит как все и потому опирается на общее мнение. Оба прочно стоят на ногах. А Навна висит в пустоте, сама не знает, кто она такая. Её я выпало из мы, что для неё кошмар. В соборном мире мы — это всё. Мы, мы и ещё раз мы. Вот я нечто вижу, но мы не видим… ну, раз уж так, то и я, пожалуй, тоже не вижу, буду считать, что почудилось; потому что я могу ошибиться, а мы не можем. В относительно мелких вопросах это правило не особо соблюдается, там достаточно простора для самостоятельности. Но уж никак не там, где затрагиваются основы мировоззрения: если всякий начнёт перестраивать их по-своему, то рухнет же всё. А сейчас что получается? Навна знает от отца, что словене живут неправильно, но другие-то этого не замечают. А раз мы не видим, то и я не вижу? Навна не могла ни пойти против общего мнения, ни согласиться с ним. Непробиваемая стена до самого неба, и она Навну расколола пополам. Одна Навна вместе с отцом и Русью по одну сторону стены, другая — по другую, вместе с народом. Как бы две Навны. Вот так она и была то одной, то другой, в зависимости от того, с кем в данный момент общается. И ведь как ни раздваивайся, как ни приспосабливайся, а настоящего взаимопонимания нет ни с народом, ни с отцом. А наедине с собой прикидываться незачем, тут она была уже откровенно раздвоенной, разрываемой между двумя мирами. И всё старалась собрать себя воедино.

ТАЙНЫ ВЗРОСЛЫХ

    Детям мысль о княжеской власти чужда в конечном счёте просто потому, что она чужда и взрослым. Но есть зацепка: некоторые из взрослых ведь за князя. Навна догадывается, что такие объединяются вокруг её отца — он их признанный вождь. Но ничего определённого она не знает.
    О том, что творилось где-то в далёких краях, отец рассказывал много, охотно просвещал дочку — но едва речь заходила о словенской дружине, как делался скрытным. И немудрено: говорить о здешних делах — значит говорить о здешних людях, что по-всякому может обернуться: будет Навна про это много знать — непременно сболтнёт где-нибудь лишнего по недомыслию; так пусть лучше не знает. Про частные дела — ещё ладно, но про то, о чём вожди по большей части беседуют лишь между собой или с теми, кому вполне доверяют, — нет, нельзя.
    Вот и слоняется Навна перед запертыми воротами взрослого мира: надо подглядеть в нём нечто крайне важное для её теремка, но не впускают. А она вроде немногого и хочет. Ни к чему ей все тамошние тайны; только бы понять, почему некоторые люди — не такие мудрые, как отец, а обычные — тоже вопреки общему мнению стали сторонниками княжеской власти. Поймёт — рассудит, как применить это к детям.

    Какое-то время в разговорах с отцом ходила вокруг да около запретной темы — и однажды, когда по какому-то поводу заговорили об одном знакомом, проронила будто невзначай:
    — А дядя Ждан вроде тоже за князя…
    Это как бы и не вопрос, а так… ну вроде просто само сказалось. Но отец понял правильно — и, похоже, ожидал чего-то подобного. Глянул доверительно, но строго:
    — Я объясню — только для тебя, никому ни слова.
    Навна торопливо закивала; ещё бы, её допускают до тайны взрослых, причём не до какой-то там частной, а связанной с внушающими ей величайшее благоговение общими делами; а уж кому-то разболтать доверенное ей сокровенное знание — такого она и помыслить не может.
    — Он за князя потому, что беспокоится о сыне, — сказал отец. — Если придут сюда большой силой обры, то всех поубивают — и его сына, получается, тоже. Сама знаешь, при твёрдой власти нам такого намного легче избежать.
    Сын Ждана Домаш (помладше Радима) Навне хорошо знаком; можно сказать, он в её теремке. И его сестра — тоже. Сам собой возник вопрос:
    — А о дочке дядя Ждан не беспокоится разве? А о жене?
    — Он не говорит о них.
    Понятно. Да, созданная для войны дружина склонна относиться к женщинам как к обузе. Раз вступил в дружину, то на уме должно быть одно: поскорее уничтожить обров. А погибнет при этом семья — и ладно, мог бы и вовсе ею не обзаводиться. Правда, имеется оговорка: если в семье — хотя бы один сын, будущий воин для той же дружины, то семью желательно сберечь ради него — по возможности, конечно. Такой господствующий в дружине взгляд на жизнь Навне отлично известен и будил в ней весьма сложные чувства. А теперь отец осветил эту знакомую картину с неожиданной стороны:
    — Многие боятся за всех своих родных, но не сознаются в этом, потому что неприлично, а вокруг неприличного уважающим себя людям никак не сплотиться. Но если боятся именно за сыновей — другое дело. Тут можно сказать друг другу: вот у меня сын и у тебя тоже; они в нашу дружину должны вступить, а обры их убьют ещё детьми; так может объединимся с другими, у кого такая же забота, будем добиваться избрания князя, чтобы наши сыновья не сгинули ещё в детстве. Вот так свободным словенам рассуждать не стыдно: они же не о себе и не о семьях пекутся, а о пополнении дружины.
    Оторопевшая Навна осмысляет хитросплетения логики взрослых и наконец вопрошает:
    — А на самом деле они о чём беспокоятся?
    — Кто как. С одной стороны, мы действительно хотим побыстрее уничтожить обров, затем и собрались в дружину. С другой — каждому жалко своих. А для кого первое важнее, для кого второе, — непросто разобрать, если о втором все помалкивают. Да и не обязательно в это влезать, из-за таких выяснений можно перессориться, а нас и так пока мало. Согласен человек, что нужен князь, — и достаточно; такой человек уже с нами заодно.

    Теперь Навне ясно, почему отец так долго не допускал её до таких секретов и почему такое нельзя разглашать. С одной стороны, вспоминаются некоторые сказания, герои которых действовали столь же хитроумно — и тоже скрытно; отец похож на них. С другой — в сказаниях проще, а отец, в сущности, создаёт внутри словенской дружины свою дружину — это необычно. Навна чувствует, как затягивается в то, что ромеи именуют политикой. Причём тут речь не о создании или крушении далёких чужих государств, то есть о событиях, на которые можно с любопытством поглядеть (в смысле — послушать, как отец рассказывает) с безопасного расстояния. Нет, тут политика здешняя — а потому страшная. И сколь Навна ни любопытна, а углубляться не хочет — да отец наверняка и не станет разъяснять подробности; суть объяснил — и довольно. Так что Навне следует быстренько выдернуть из этой страшной политики то, за чем в неё влезла, — и улепётывать обратно под сень теремка. Впрочем, рановато: не всё необходимое ещё выведала:
    — Но так могут объединиться лишь те, у кого есть сыновья, а остальных как можно убедить?
    — Обычно никак.
    — А Русь? Ты мне рассказал о Руси и о том, что для неё нужен князь, — и я поверила… а другие?
    — Русь там, — отец указал куда-то вверх, — в облаках летает. Мало кто с нею считается.
    — Но хотя бы те, кто за князя, — они же и за Русь тоже? Вот дядя Ждан о Руси что говорит?
    — Ничего. Едва ли она для него много значит. И то же почти у всех. Это очень трудно — объяснить кому-то, что мы должны стать другими; а Русь именно этого от нас требует.
    — Но мне же объяснил.
    — Так ты мне на слово веришь. А всем не объяснить. Я давно это понял. Но и как действовать иначе, тоже не знал — пока ты не рассказала про свой теремок.

    Навна лишилась дара речи. То, что она порой влияет на отца в каких-то делах, напрямую с нею самой связанных, а для него мелких, — ещё куда ни шло; но что она подсказала направление самого главного его дела — невообразимо. Однако вспомнился тот первый разговор про теремок, необъяснимое поведение отца… а ведь, похоже, сейчас в самом деле последует объяснение.
    — Не знаю, что там случилось, — признался отец. — Вот рассказываешь ты про теремок, про то, какие чудесные дети в нём растут, как они будут счастливы, — а я понимаю, что все мы катимся к гибели — вместе с теремком и теми детьми; и ведь знаю, как этого избежать, да никому объяснить не умею. Но ты так красиво всё обрисовала, что до меня вдруг дошло: настоящие богатыри — только те, которых мы сами воспитаем, наши сыновья; их нельзя заменить людьми со стороны, настоящих богатырей надо именно самим воспитывать, а не где-то искать. А значит, Святогор ошибается — а вот ты права.
    — Да я тогда даже не помышляла со Святогором спорить… такое и присниться не могло, — пробормотала Навна в растерянности.
    — Не помышляла, и детей учила на него равняться, всё так; но если вдуматься, ты уже тогда с ним вовсю спорила — не словом, а делом, самим своим теремком: Святогор говорит, что богатырей завсегда на стороне найдём, уже взрослых, а для тебя жить и богатырей растить — одно и то же. И вот слушаю я тебя — и вдруг вмиг стало ясно, что делать. Решил: просто скажу Ждану, что мне своего сына надо спасать, ему — своего, и нас много таких, — а ведь теперь поймёт, пожалуй.
    — А до того он разве не мог понять? — Навна вроде как возражает, а сама страстно желает, чтобы её возражения были развеяны в прах.
    — Не мог, потому что я до того не знал, как его убедить. Чтобы убеждать, надо самому быть уверенным. А я же раньше и не задумывался, сколь важно воспитание. Да, понимал, что важно, но вообще-то у меня голова другим занята, я же имею дело со взрослыми, а они каковы есть, таковы и есть, их сильно не переделаешь; а ты с таким жаром рассказываешь, как из младенца, который ничего не соображает, делаешь богатыря… ну как можно тебе не поверить? Тут у меня такая уверенность появилась, что только из наших детей настоящие богатыри и получатся: во-первых, просто потому что они наши, а во-вторых, потому что только мы их и можем воспитать такими. Тогда я понял, что и как делать.
    — И ты всё это понял, когда слушал про теремок? — почти прошептала Навна, одновременно восхищённая и ошарашенная зрелищем того, как её воздушный дом способен подействовать даже не на детей, а на самого умного в мире человека.
    — По-настоящему потом постепенно обдумал, разобрал, что к чему. А тогда просто возникла мысль: вот сейчас пойду к Ждану и поговорю — и он поймёт. Вот не было мысли — и вдруг прилетела откуда-то.

Навна смогла лишь молча кивнуть в знак понимания. То, что мысль (или даже целый теремок) может прилететь невесть откуда и повернуть жизнь в иное русло, ей не в диковинку. У отца, оказывается, тоже так бывает — а почему бы нет? Но то, что он прозрел верный путь к цели не в глубоких раздумьях и не в беседах с другими мудрыми людьми, а при виде её теремка… невероятно… сколь же чудесен теремок, способный подсказать мудрейшему из людей то, чего тот своим умом уяснить не мог… не зазнаться бы от такой ошеломительной новости…
Она на всякий случай ущипнула себя. Нет, это не сон. Это явь стала какой-то другой — гораздо более яркой и красивой.

ПОСЛУШНОЕ ДИТЯ

Нескоро Навна пришла в себя после этого разговора. А когда пришла, почувствовала, что заметно поднялась в собственных глазах. Разумеется, вместе с теремком — куда уж им разлучиться.
И стала мыслить о больших делах увереннее, самостоятельнее. Не просто метаться между двумя авторитетами, а на стыке между ними выстраивать что-то своё, некое собственное мнение. Вот не то чтобы нужен князь — но и не то чтобы не нужен, а как бы нечто среднее между тем и другим. Правда, что тут может получиться этакое среднее — огромный вопрос. Но скоро он разрешился — не путём размышлений, а более привычным Навне способом.

Повторился сон, который видела тогда в лесу, — но теперь момент назначения Жарогором князя выглядел иначе. Яркий луч от глаз Жарогора к избранному им, а затем от того такие же лучи к каждому богатырю. Вот в чём дело — князь передал им полученное от Жарогора знание, так что они вовсе не слепо шли за князем, а сами понимали, что к чему.
Пробудившись, Навна подумала: «А может, и в том первом сне эти лучи были, только не разглядела? Может… а вернее, были наверняка… ну, допустим, не видела их тогда — и что? Просто больше смотрела не туда, а на гибнущую Дингру; словом, были там эти лучи… да я их, пожалуй, даже видела, только потом как бы подзабыла… да точно видела, ну сколько ещё можно сомневаться!»

Сон разрубил узел на путах, связывавших мечту Навны. Получается, главное дело князя — не повелевать, а всем всё объяснить. Князь — всезнающий советчик. А другого и не надо, потому что только советы и требуются богатырям, чтобы надёжно защитить Русь. Скажем, богатырь чего-то не понимает — князь ему подсказал, богатырь всё уяснил и сделал. И вот так князь всем подсказывает, а потому все действуют согласованно и побеждают. Значит, князь правит благодаря своей способности объяснить любому что угодно. Навна не могла вообразить власть какой-то иной. Ей не представить такого, что богатырь не понял княжеского совета, но всё равно ему последовал, или что вообще не желает выполнять волю князя, но принуждается к этому. Потому что тогда, по её понятиям, это уже не богатырь получается, а нечто невразумительное.

    Отец не знает, как относиться к такому повороту дела. С одной стороны, замечательно, что запутавшаяся и раздвоенная дочь вдруг вдохновенно устремилась к вроде бы ясно различаемой цели. Но он видит, что там не настоящая цель, а мираж. Сон Навны соединил несоединимое: власть, обладающую тайным глазом, и народовластие. Вернее, они вообще-то могут соединиться — но разве что тогда, когда люди станут гораздо лучше и научатся понимать жизнь во всей её полноте. Но на деле такое уточнение, естественно, ничего не значило: отец думал о том, что делать прямо сейчас, как объединить тех людей, какие есть. Никакой, даже самый наимудрейший, князь не сможет поделиться своим тайным зрением со всеми, научить каждого смотреть на себя самого, свою семью, своё племя так же беспристрастно, как на прочих людей. Если хотя бы сам князь сможет удерживаться на такой высоте, и если у него будет хотя бы немного помощников, способных мыслить так же, — уже прекрасно.
    Открыто встать поперёк пути летящей к своей мечте Навне отец не решился, лишь старался постепенно подправить её полёт, сдвинуть к настоящей цели. Но безрезультатно.
    В сущности, они оба толком не понимали, что творится. Яросвет понимал, но объяснить им сквозь стену между мирами не мог. А происходило вот что. Будущая Соборная Душа шла тем единственным путём, который был ей тогда по силам, а это именно путь к тому миражу, — и училась тому, что потом пригодится Соборной Душе. Цель должна быть вдохновляющей — и в этом смысле ясно, почему Навну привлекала Русь именно с князем-советчиком. Ведь за ним она видит своего чудесного Жарогора, тогда как из-за князя, каким его рисует отец, выглядывает подобие Кощея.
    Так что на деле всё шло, по большому счёту, как надо. Но они не сознавали этого. Навна ведь не думала становиться Соборной Душой (уже потому, что понятия не имела, что сие означает), все её помыслы были направлены на то, как увлечь брата чудесной Русью — а не получается. Отец, в свою очередь, хотел уже сейчас заменить её феерическое представление о Руси более реалистичным — и тоже не получается.

    Уставший от упрямства Навны отец сердится:
    — Я сколько уже тебе на все лады толкую, что князь не может быть просто советчиком, всем всего не разъяснишь, он должен приказывать и наказывать, без этого править невозможно. Я же хорошо знаю, что такое дружина, а ты не знаешь — и всё равно упираешься… непослушное дитя.
    — Я послушная, — обиделась Навна. — Я стараюсь воспитывать Радима по твоим указаниям, только о том и думаю — но не выходит же ничего. Как я ему объясню, что будет князь-повелитель, когда он даже и в князя-советчика не верит, вообще не понимает, к чему князь? Я же не спорю, что ты всё верно указываешь, но мне ума не хватает понять, как это выполнять. Едва такое начинаю воображать, как сразу теремок рушится прямо мне на голову… это очень больно. А ум послушностью не заменишь. Стану умная — сделаю всё, как ты велишь. Вот увидишь.
     Тут уже отец не в состоянии что-либо возразить. Сколько у неё ума, а сколько послушности, и как они между собой стыкуются — поди разберись. Ясно лишь то, что она от своего всё равно не отступится и рано или поздно приведёт теремок в порядок, чего бы то ни стоило.

Вот только времени на это требовалось гораздо больше, чем они полагали, а земной жизни оставалось гораздо меньше, чем они надеялись.

СИЛА КОЩЕЯ

Прошло три зимы после того полёта на Жарогоре. А на четвёртую зиму прилетела, как вражеская стрела прямо в окно, весть о перевороте в империи. Уставшая от войны с аварами и их союзниками ромейская армия возвела на престол центуриона Фоку, а тот оставил большую часть европейских владений империи без всякой защиты. Теперь их можно было грабить и вовсе захватывать уже почти беспрепятственно. Разумеется, желающих этим заниматься среди дунайских словен заметно прибавилось. Но, покидая своё гнездо к северу от Дуная и рассыпаясь по имперским землям, они неизбежно должны были подстраиваться под того, кто там теперь сильнее всех, — аварского кагана. Зависимость дунайских словен от него росла, а лишившиеся поддержки империи противники авар теряли почву под ногами.
Навна к тому времени уже достаточно представляла себе обстановку, чтобы понимать, что это означает. Доселе свободные словене жили относительно безопасно благодаря труднодоступности их земли, связанности авар войной с империей и слабости их власти над дунайскими словенами. Второе и третье теперь исчезло, а на одном первом долго не протянуть. Вот избавятся обры от более срочных дел, смогут выделить достаточно сил для расправы со свободными словенами — и всё.

— И что сейчас делать? — спросила Навна отца.
— Выход всё тот же: князя выбрать. Только сейчас это уже столь настоятельно, что иначе погибнем в самое ближайшее время.

    В ту же ночь она увидела во сне Святогора. Он по-прежнему с высокой горы озирал весь мир и строил грандиозные планы:
    — Сейчас всей силой навалимся на обров и зададим им жару! Начнём с того, что…
    — А обры уничтожат свободных словен, — напомнила Навна.
    — Так что поделаешь? Дружину подчистую уничтожить они не смогут, а это главное.
    — А теремки погибнут. Откуда новых богатырей возьмёшь?
    — Племён много, и всегда в них найдутся люди, желающие идти моим путём. Так что воевать мы можем хоть тысячу лет.
    — А зачем тысячу лет воевать, когда можно прямо сейчас победить, если взяться за дело как следует?
    — Это как же?
    — Выбрать князя…
    — И ты о том же? Всем известно, что богатыри под началом князя обратятся в рабов, ни на что не годных.
    — Не обратятся.
    — Ты ещё учить меня будешь? Иди играй в куклы, а меня не отвлекай, я великое дело обдумываю.
    — У меня не куклы! — закричала Навна, обливаясь слезами. — У меня живые дети! Из-за твоего великого дела все они погибнут!
    — Война есть война, — произнёс Святогор хладнокровно. — Потери неизбежны. А все не погибнут, словен много, от северного моря до южного, воинов всегда будет из кого набрать.
    «А как же мой теремок, в котором я всех учила быть похожими на тебя?» — хотела спросить она, но промолчала, ощутив полную безнадёжность: какое дело Святогору до таких мелочей, как её теремок и она сама? Для него гнездо свободных словен — просто очередная жертва, приносимая на алтарь великого будущего.
    — Ладно, мы найдём на тебя управу, — выдавила Навна, с ненавистью сверля глазами своего бывшего кумира.
    Святогор только покосился на неё, как на писклявого комара:
    — На себя посмотри. Тоже мне противница.
    И вернулся к своим размышлениям, забыв об этом разговоре. А зря: придётся ещё вспомнить, причём так, что больше уж вовек не забудет. Но до этого целых полтора столетия. А Навна уже сейчас в самом деле знает, что мы найдём на Святогора управу, хоть и не знает как и когда.

    — Он лишь в своём самомнении так велик, — зло заметил отец, услышав про этот сон. — Великое дело у нас, а не у него. Нам ясно, как на самом деле победить обров, а он просто мыслит по старинке.
    — И ведь ничего с ним не поделаешь: люди на его стороне. Что же теперь будет?
    — Готовимся к самому худшему. Быстро переселиться отсюда слишком сложно — по разным причинам, а особенно потому, что перессоримся все из-за этого. Значит, будем обороняться от обров здесь. Авось отобьёмся. Больше не на что надеяться.
    Навна, помолчав, заметила:
    — А отобьёмся, так будет потом на чём объяснять детям, что значит защищать свою страну.
    Нашла всё-таки и тут что-то хорошее.

    Между тем становилось окончательно ясно, что раздираемая смутой и вдобавок увязшая в новой персидской войне империя не скоро возобновит борьбу с аварами. Тогда в настроениях основной части дунайских словен наступил уже необратимый перелом. Самые упорные из тамошних врагов авар бежали к свободным словенам, а оставшиеся на Дунае словене шибче прежнего накинулись на имперские земли, при этом окончательно подпадая под власть кагана.
    Значит, Кощей скоро явится сюда.
    Теперь во снах Навны он подбирался к Дингре вплотную (а Жарогора почему-то не видать) и ту колотило от ужаса — и Навну вместе с ней. И ещё бы такое не снилось, когда днём подавленная страхом мама перед глазами.

    Через пять лет после первого полёта Навны на Жарогоре Кощей пришёл к свободным словенам вновь, на сей раз с большим войском, спалил грады и убил Дингру. И Навну — со всей семьёй — отправил в мир иной.